КРИТИКА

Наталия МАМАЕВА

Этап первый

– Вот как ты представляешь себе человечество через сто лет?

– Да так же, как и ты... Конец биологической революции, преодоление галактического барьера, выход в нуль-мир...

– Я тебя спрашиваю, не как ты представляешь достижения человечества через сто лет. Я тебя спрашиваю, как ты представляешь само человечество через сто лет?

Считается, что творчество зрелых Стругацких, Стругацких-философов начинается с таких произведений, как «Улитка на склоне», «Малыш», «Пикник на обочине». Ранние вещи периода «социалистического романтизма» вызывают меньший интерес у читателя, особенно у читателя современного. Критика (если вообще в нашей стране существует литературная критика творчества Стругацких) склонна относить эти произведения к ранним, не слишком удачным опытам, когда авторы находились, с одной стороны, под воздействием «розовой мечты», а, с другой стороны, цензуры, которую еще не умели обходить.

Однако, эта точка зрения не вполне справедлива. Разумеется, «Страна Багровых Туч» – это весьма слабое произведение, изобилующее всеми родимыми пятнами отечественной фантастики 50-60-х годов. Гораздо интереснее то, что уже в 1962 году сами авторы с большой иронией оценили этот свой ранний опыт: «Эти подвиги, похожие на упоенное самоистязание, нелепое с начала и до конца, и этот командир Сандерс, которого бы немедленно сместить... И в первую очередь прикончить бы эту истеричку – Прасковину, кажется... Ну и экипаж подобрался... Сплошные самоубийцы с инфантильным интеллектом» («Стажеры»). Именно эти книги, в которых описывается «светлое будущее Земли», пока еще без всяких но, – «Путь на Амальтею», «Стажеры», «Возвращение. Полдень, XXII век» – будут находиться в центре нашего внимания. И они далеко не так просты, как это кажется вначале.

Надо сказать, что свою прогностическую функцию эти произведения явно не выполнили, впрочем, сейчас мысль о том, что фантастическая литература вообще способна выполнять прогностическую функцию, вызывает серьезные сомнения. Фантастика скорее дает возможность взглянуть на проблемы нашей сегодняшней жизни под другим, иногда весьма нетрадиционным углом зрения. Модное в последнее время исследование проблемы – чего не могли предвидеть писатели-фантасты и что они предсказали не так? – куда более популярно. Похоже, что фантастика скорее выполняет антипрогнозную функцию. То есть, если хочешь узнать, что будет через сто лет, почитай фантастические произведения и думай «от противного».

Мир безоблачного техногенного и одновременно пасторального будущего полдня теперь представляется явной утопией (справедливости ради, конечно, следует сказать, что мы еще не дожили до XXII века). Тем не менее очевидно, что в 2017 году экспедицию «Таймыр–Ермак» в глубокое пространство в направлении созвездия Лиры мы не запустим, и что чудесная картина городов, тонущих в зелени с птерокарами на крышах небоскребов, самодвижущимися дорогами, роботами, уничтожающими техногенный мусор и превращающими его в озон, витамины, ионы и солнечный свет, – кажется современному жителю мегаполиса, озверевшему от многочасовых пробок, стоянок во дворах и воздуха, в котором нет не то что кислорода, а даже, похоже, азота, является явной антинаучной фантастикой. Кто-нибудь из любителей Стругацких пытался подсчитать, сколько птерокаров войдет на крышу стандартной многоэтажки, и сколько жильцов в ней живет, учитывая, что с крыши виден город, расположенный на расстоянии нескольких километров. Несчастные птерокары должны стоять в 30 рядов, а уж когда они все взлетят...

Если мы будем оценивать эти произведения как способ моделирования будущего, мы сразу должны будем отказать им в какой-либо значимости, поскольку такое моделирование не выдерживает никакой критики. И ценность их, конечно, не в этом, равно как и не в технических описаниях. Впрочем, в последнем грехе авторы повинны, только если говорить о самом раннем их произведении. Впоследствии устами Александра Привалова они скажут все то, что думают о такого рода фантастике: «Я нашел, как применить здесь нестирающиеся шины из полиструктурного волокна с вырожденными аминными связями и неполными кислородными группами. Но я не знаю пока, как использовать регенерирующий реактор на субтепловых нейтронах. Миша, Мишок! Как быть с реактором?» Присмотревшись к устройству, я без труда узнал велосипед». Так что, учитывая авторскую самоиронию, С.Лукьяненко мог бы и не иронизировать по поводу «осциллографов, успешного строительства коммунизма и фотонных звездолетов на маршруте Земля – Венера».

Экологические проблемы в ранних произведениях лишь слабо попискивают. Земля преображается совершенно в мичуринском духе. Коллекционный материал на новых планетах собирают безжалостно, летучие пиявки уничтожаются как тип (в смысле, тип хордовые). Робкий голос героя, поднявшего свой голос в защиту пиявок, тонет в хоре противников.

«– А я этой облаве вот ни столечко не радуюсь, – сказал Матти. – Спокон веков у нас так: бах-трах-тарарах, перебьют всю живность, а потом начинают устраивать заповедники.

– Что это ты? – сказал Сергей. – Ведь они же мешают.

– Вот нам все мешает, – сказал Матти. – Кислорода мало – мешает, кислорода много – мешает, лесу много – мешает, руби лес... Кто мы такие, в конце концов, что нам все мешает?» («Стажеры»).

В итоге несчастных пиявок все-таки истребляют, и даже Юрковский не поднимает голоса в их защиту. Восприятие всего живого на новых планетах, как потенциальных экспонатов, здесь явно доминирует. Охотники перестают стрелять, только по нечаянности убив брата по разуму (кстати, хлороформ и сети убивают добычу ничуть не хуже, чем пули).

Экологическая проблематика всерьез ставится только при описании Тагоры (глава «Благоустроенная планета»). Да и то, экологическое благополучие здесь понимается достаточно примитивно: на птицах летают, с живых сельскохозяйственных животных можно без ущерба для них срезать мясо, уничтожены комары. В «Жуке в муравейнике» экология Тагоры, конечно, осмыслена более серьезно. Впрочем, экологическое сознание утвердилось в нашем обществе только в 80-е годы прошлого века, а в фантастическую литературу до сих пор не проникло. Даже самые лучшие из наших фантастов почему-то легко могут предложить нам мир, в котором нет хищников, или в котором существуют только растения (а выделяемый ими кислород кто поглощать будет?).

Гораздо интереснее эти ранние произведения другим, тем, что они вовсе не предлагают впитывать идеалы морали строителя коммунизма, а предлагают достаточно активный диалог разных точек зрения и победитель в этом диалоге отнюдь не определен. Наиболее показательна в этом отношении повесть «Стажеры». Стажеры – это те, кто осваивают определенную профессию, и, следовательно, выбирают свой жизненный путь, сравнивая, принимая и отвергая разные точки зрения. Прием взгляда на жизнь юного человека, только входящего в нее, конечно, не нов и более чем стандартен. Здесь авторы оригинальностью не отличаются. Гораздо интереснее доводы «про» и «контра», которые приводят в пользу своих точек зрения герои произведения. Формально в романе речь идет о соревновании двух систем, полюса которых представлены Бамбергой и Эйномией. Вроде бы побеждает в этом состязании социализм. Однако, обратимся к мнению «самодовольного и тупого» бармена, который является явным представителем идеологии капитализма: «Поэтому спрошу я. Мальчик вырастет и станет взрослым мужчиной. Всю жизнь он будет заниматься своей, как вы это говорите: интересной работой. Но вот, он состарится и не сможет больше работать, чем тогда он будет заниматься, этот мальчик?.. В вашей сумасшедшей стране все знают, что деньги это грязь, но у меня в стране всякий знает, что грязь – это, к сожалению, не деньги. Деньги надо добывать». Сколько человек из современной интеллигенции, озабоченные проблемами добывания этих самых денег, и в юности с восторгом читавшие Стругацих, теперь подпишутся под этими словами? Полагаю, что довольно много, особенно в преддверии нищей старости, поскольку ни на интересной, ни на неинтересной работе заработать на достойную старость сейчас невозможно.

На самом деле читателю предлагается выбирать вовсе не между социализмом и капитализмом, ему представляется куда более интересный и сложный выбор: какую цель в жизни следует выбрать, каким образом к ней нужно идти? Чем при этом можно жертвовать, а чем нельзя? И это далеко не всегда выбор между духовными устремлениями и материальным благополучием. Мария Юрковская, которая вроде бы заклеймена в этой книге со своей моралью беспечной стрекозы, ведь вовсе не стремится к материальному благополучию, а стремится к любви (ну, или к бесконечным любовным романам). И, быть может, она права, считая, что «он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться».

Вообще, что делают физики на Эйномии – работают или развлекаются? Нет, трудятся они, конечно, в тяжелых условиях, «лаборатория плохо защищена от излучений... Тесно. Плохая автоматизация, устаревшее оборудование...» постель в лифте... Но вопрос – есть ли это труд или развлечение, поскольку давно и не нами было сказано, что наука – «есть способ удовлетворить свой интерес за чужой счет».

И кто прав? Энтузиасты-физики «крепкие, как алмаз, умные, смелые», которые гробят свое здоровье, чтобы доказать, что гравитация распространяется быстрее света, или работяги на Бамберге, которые делают то же самое за несколько космических жемчужин (а вернее за право – пусть призрачное – стать хозяевами собственной жизни). Здесь ведь выбор заключается даже не в том, работают ли люди за деньги, или за идею. В конце концов, какую-то зарплату смерть-планетчики тоже получают. Люди фактически выбирают образ жизни – жить для себя или ради некой абстрактной идеи. Не важно, в чем эта идея заключается. И недаром «отрицательный персонаж» повести так отстаивает свое право «пить свою холодную воду». Любая идеология, хоть коммунистическая, хоть капиталистическая, фактически подминает под себя человека, что хорошо видно из сюжета повести. Впрочем, индивидуалист, выпавший из мира общепринятых идей, всегда обречен на одиночество. Неважно, мещанин он или непризнанный гений. Это вечная проблема, отнюдь не упирающаяся в противопоставление и борьбу социализма и капитализма.

Если произведение «Второе нашествие марсиан» стало обвинением мещанства, то куда более ранние «Стажеры» являются «оправданием» мещанства. Жилин прямо произносит, хотя, конечно, очень в лоб, «свой апофеоз мещанству», посвященный «маленькому человечку» Толе.

В целом, повесть оставляет за человеком право выбора в том, что касается его самого. Похоже, человек свободен в этом выборе вплоть до своей смерти. Юрковский, который «налившись кровью», заорал «Вы что думаете, вам так и дадут сдохнуть ?.. А мы не хотим, чтобы вы умирали, и вы не умрете», фактически сам выбрал именно этот путь и свою, как он и надеялся, безвременную смерть. И вновь мы возвращаемся к тому же вопросу: имеет ли человек право сам решить вопрос, когда и как ему жить, и когда и как ему прервать эту жизнь; и является ли оправданной гибель за идею (политическую или научную?), и за возможность прожить свою жизнь так, как хочешь?

По-видимому, авторы ограничивают своих героев, лишь когда они начинают покушаться на права других людей. Шершень, который в поисках за знаниями, превращает своих сотрудников в пауков в банке, явно не вызывает симпатии ни у авторов, ни у читателей. Но где проходит та грань в поисках научной истины, которую можно, а которую нельзя переступать? Можно ли ради получения знаний заставлять жить своих сотрудников в лифте? А присваивать себе результаты их труда? А гибнуть самому? А гибнуть с товарищем?

Повесть имеет открытый финал, как, впрочем, абсолютное большинство произведений Стругацких. Юра Бородин, репетируя свою будущую речь перед товарищами, понимает, что не сможет ответить на эти вопросы и готовит им ответ-притчу, в которой, конечно, никакого ответа не будет, а будут все те же вопросы, о которых мы уже говорили выше.

Кстати, о притчах. Вставные новеллы, притчи, мини-сюжеты станут непременным атрибутом «зрелых» Стругацких. И здесь, в ранней повести «Стажеры», они уже появляются. Баллада об одноногом пришельце, рассказ о гигантской флюктации и притча о маленьком человека являются очень типичными для Стругацких. В частности, в первом случае участникам беседы предлагается между делом решить интеллектуальную загадку, которая на первый взгляд кажется обычной газетной уткой. Можно, конечно, расценить это и так, что люди не знают, чем заняться в момент вынужденного простоя, и занимаются «ерундой». С другой стороны, здесь читателю дана модель классического научного поиска, и, может, это и есть квинтэссенция всех научных изысканий героев.

Да и герои не так просты и одномерны, как это кажется на первый взгляд. «Жилин тоже тип. Весь в слюнях, и никакого постоянства убеждений. А знаменитый вакуум-сварщик Бородин? Не он ли видел смысл своей жизни в том, чтобы положить свой живот на подходящий алтарь? И кто поколебал его – не логикой, а просто выражением лица? Растленный кабатчик с дикого Запада... Ну не тип ли этот Бородин?» Возможно даже героям и не следовало так яро доказывать, что они не верблюды (то бишь, что не «типы»). Это достаточно очевидно и так. К счастью, герои никоим образом не являются поголовно борцами за светлое будущее и не демонстрируют только какую-то одну черту характера, как это еще было в «Стране Багровых Туч». Впрочем, читатель прекрасно понимает, что те Быков, Юрковский, Крутиков, Дауге, которых он встречал в «Стране Багровых Туч», очень отличаются от этих героев в «Амальтее» и «Стажерах». Это в мемуарах Михаила Антоновича все «такие милейшие и превосходнейшие», так что их «совершенно нельзя отличить друг от друга». Видимо, «Страну Багровых Туч» как раз и написал в минуты досуга Михаил Антонович.

«Полдень XXII века», на первый взгляд, не несет в себе такого полемического заряда, однако, это только на первый взгляд. Во второй главе повести те вопросы, которые так активно обсуждаются в «Амальтее», ставятся непосредственно: «Первый: какая польза от звезд? Второй вопрос: если польза даже есть, можно ли принести ее своему поколению?». Формально, в повести правда остается за Кондратьевым и его товарищами – смысл жизни в поиске знаний. И даже то, что сценарий их жизни разворачивается полностью в соответствии с прогнозом скептика Панина, не заставляет их усомниться в справедливости этой идеи. И сами Стругацкие, и их читатели усомнятся в этом гораздо позже, когда в результате стремления к знаниям погибнет целая планета со всем ее населением («Далекая Радуга»). И когда правильные герои будут совершать страшный выбор кого спасать – людей или научные открытия, произведения искусства или их творцов, любимую женщину или детей? Несомненно, смерть всего населения далекой Радуги, безвременная и при это весьма достойна. Но могут ли они при этом «возблагодарить бога, которого нет, что он создал звезды и наполнил мою жизнь?», как это предлагал герой «Полдня».

Но, может быть, следует возблагодарить бога за другое? Ведь человечество, по сути, давно уже трудится вхолостую. Мы создаем огромное количество продуктов и товаров и тратим еще больше энергии, чтобы убедить друг друга, что нам нужно их приобрести. Потом встает еще большая проблема: как утилизировать весь мусор, в который быстро превращаются эти товары? Может быть, смысл жизни и безвременной гибели заключается вовсе и в научном поиске, а в том, чтобы тратить энергию, по возможности, конечно, «так, чтобы и самому было интересно, и другим полезно». Понятно, что так вряд ли получится, но хоть как-то потратить. Рассуждения об энтропийной функции человечества занимают в «Стажерах» два абзаца, один в главе «Самодвижущиеся дороги», другой в главе «Возвращение». Проблемам энтропии и неэнтропийного развития посвящены десятки монографий, но, кажется, эти два отрывка стоят их и являются еще одни образчиком вставного рассуждения, которое не в коем случае не является проходным эпизодом.

Самым дискуссионным и вызывающим наибольшее отторжение у читателей, конечно, является «школьный» эпизод повести. Недаром С.Лукьяненко уделил столько внимания этой теме в своей «Звездной тени». Там, конечно, интернат, описанный у Стругацких, выглядит просто чудовищно, но даже в «Полдне» он вызывает недоумение, если не сказать больше. Сама идея интерната не вызывает отторжения. Идея воспитания детей обществом, а не родителями была одно время весьма популярна в Советском Союзе. Да и английские дети, в конце концов, уже два столетия воспитываются в интернатах, и результаты скорее положительные. Вызывает сомнения другое, – у всех детей, которые проживают в Аньюдинской школе-интернате, существуют родители. По-видимому, все они происходят из благополучных семей. Тем не менее, ни один из мальчишек ни разу (!) на протяжении всей книги не вспоминает своих родителей. Мир их общения – это мир сверстников, старших и младших товарищей, ну и, разумеется, авторитетом для них является Учитель. По-видимому, эта ситуация является типичной для мира XXII века в принципе. То, что Тойво Глумов («Волны гасят ветер») каждый день созванивается со своей мамой, вызывает у его товарищей явное удивление. Семья, как таковая, в XXII веке переживает явный кризис. Большинство героев либо принципиально одиноки (Валькенштейн), либо предпочитают ограничиваться временными связями (Каммерер), либо их личная жизнь складывается трагично (Антон-Румата, Лев Абалкин и Майя Глумова). Разумеется, это можно трактовать как простую экстраполяцию семейной жизни века XX на век XXII. Но, возможно, здесь можно видеть и нечто другое. Не проистекают ли все несчастья, происходящие с героями, из того, что им перестал быть интересен человек как таковой – не как покоритель Венеры или гордый водитель Д-звездолетов? В результате и они сами, похоже, стали неинтересны себе и ищут забвения в прогрессорстве, покорении новых планет и прочей преобразующей деятельности. Ученики Стругацких очень четко уловили ту тенденцию, равно как и улучшаемые жители неразвитых планет, то бишь, мы с вами. «Если честно сказать, и мы, и Саракш, и в особенности Арканар – всего лишь ваши игрушки. Игровые комнаты. Забава для настоящих мужчин. Возможность побегать, пострелять, поконспирировать. Дать волю инстинктам: «Земля для вас слишком скучна, вот самые беспокойные и пишутся в Прогрессоры, как записывались наши древние пресыщенные предки в Черный Легион» (Успенский М. «Змеиное молоко»).

Проблема содержания здесь перекликается с проблемой стиля. Разумеется, мы не первые, кто заметили, что писателям Стругацким неинтересна личная жизнь их героев, а героям в свою очередь неинтересна своя личная жизнь, а интересна только работа. Чаще всего критика адресовывала этот упрек «Понедельнику», но, разумеется, его можно адресовать практически всему творчеству АБС. К «Стажерам», например, этот упрек более чем применим, о чем уже говорилось выше. В «Стажерах» есть маленькое предложение, на которое автор обратил внимание чуть ли не при двадцатом прочтении. речь идет о фотографии любимой девушки. на которую «нужно смотреть украдкой и чтобы при этом глаза были полны слез...», но «на это никогда не хватает времени. Или еще чего-нибудь, более важного».

Похоже, героям Стругацких действительно не хватает «чего-то более важного», и не это ли определяет их трагическую судьбу? Здесь возможны разные трактовки:

1. В мире XXII века нет любви, потому что героям она не нужна – она мешает работать и дружить, ну и конечно созидать.

2. В мире XXII века нет любви, потому что её просто нет. Время такое – время одиночек, неприкаянных людей, время «одномерного человека», время «иметь, а не быть». Кризис гуманизма, кризис человечности. Мир тотального одиночества. Все, о чем писала философия ХХ века (западная, конечно).

3. В мире XXII века нет любви, потому что авторы просто не умеют описывать соответствующие чувства. У каждого писателя есть свое слабое звено, у братьев Стругацких это звено заключается в том, что «им это неинтересно». Любопытно, что если в текстах возникает тема физиологической любви, то она подается сугубо в ироническом ключе. «Со стоном, долженствующим обозначать внезапно прорвавшуюся страсть...» («Трудно быть богом»). «Юная марсианка закрыла глаза и потянулась ко мне полуоткрытыми устами. Я страстно и длинно обнял её... Всю» («Стажеры»). Заслуживает ли такого отношения любовь, даже как сугубо физиологический процесс?

4. Героям мира XXII века любовь и секс неинтересны и не нужны, потому что они неинтересны и не нужны самим писателям. То есть писатели экстраполируют свой собственный духовный мир на мир своих героев (омерзительное утверждение из сферы литературной эмбриологии).

5. Героям XXII века любовь и секс неинтересны и не нужны, потому что писатели не умеют их описывать.

6. Героям XXII века любовь и секс неинтересны и не нужны, потому что писатели не умеют их описывать, но свое неумение превращают в своеобразный литературный прием, а литературный прием в мировоззрение.

Но вернемся от проблем экспансии человечества к проблемам школьного воспитания. Профессия учителя и медика в этом мире поднята на недостижимую высоту. Учитель является для детей богом и с высот своей божественности управляет ими как шахматными фигурками. Идея, высказанная в главе «Злоумышленники», должна была поразить читателя своей парадоксальностью. Учитель рискует своим здоровьем, совершает титанические усилия, чтобы не дать детям легкомысленно сбежать из интерната, вместо того, чтобы простым волевым запретом пресечь побег. Но поражает другое – весьма умелое стравливание подростков. Интересно, а сами авторы это сделали случайно или намеренно? (или у талантливых писателей эта грань в принципе не существует?) Мир «Полдня» оказывается неожиданно жестоким, несмотря на всю свою благостность. Люди не любят ни друг друга, ни самих себя. Христианской морали здесь нет места.

В ранних произведениях происходит еще одна важная вещь – появляются основные герои Стругацких, которые в дальнейшем будут переходить из книги в книгу и определять жизнь социума XXII века – Горбовский, Бадер, Валькенштейн, Сидоров, Комов, Каммерер. Удивительно, что эти, в общем-то, достаточно схематичные изначально персонажи сумели органично вписаться в позднее творчество братьев Стругацких и обрести плоть и кровь.

В ранних произведениях определяется и литературный стиль Стругацких-писателей. Многие вполне серьезные критики и даже любители Стругацких вполне серьезно говорят о том, что у них нет литературного стиля и литературного языка. Философская и социальная проблематика, интересная постановка проблем, острая дискуссия – все это есть, а литературы нет. То есть, есть философия, социология, футурология – все это ценно и познавательно, но не литературно.

Позволим себе не согласиться. Представления этих критиков и читателей о литературности во многом основывались на штампах русской классической литературы XIX века. Стругацкие – это все-таки писатели эпохи модернизма, а то что советская литература XX века творила по законам критического реализма, – это ее (литературы) проблема. Улицкая, Пелевин или Успенский тоже далеки от канонов классицизма. Тем не менее, это уже постмодернизм, если же вернуться к реалиям литературной ситуации Советского Союза 60-80-х годов, то, конечно, следует признать, что модернизм у нас существовал только в творчестве диссидентов. Жанр, выбранный Стругацкими, жанр фантастики, позволил достаточно далеко уйти от реализма. Возможно писатели и выбрали этот жанр для того, чтобы не писать о том, что «металл льется планы недовыполняется и на фоне всего этого и даже в связи со всем этим женатый начальник главка действительно встречается с замужним технологом».

Эпиграфом в одной из книг М.Успенского является замечательная фраза: «Не знаю, для чего существует русская литература, но только не для развлечения». Ее справедливость нельзя не признать. Можно восхищаться Толстым и Достоевским, но развлекаться чтением их произведений невозможно. Но кто сказал, что нельзя одновременно развлекаться (когда есть для этого повод) и обдумывать серьезные проблемы, читая одно и то же произведение? Даже в самых грустных вещах Стругацких есть место юмору, и это отнюдь не портит произведение, напротив, в противном случае мы бы имели глубокий и безумно скучный философский трактат.

Наиболее характерные приемы описания ситуации также определяются уже в ранних произведениях. Типичным литературным приемом для творчества братьев Стругацких, начиная с самых ранних и кончая поздними произведениями, является прием полифонии, когда одну и ту же ситуацию комментируют разом несколько голосов. Причем, как правило, каждый говорит буквально одно-два предложения. Достаточно рельефно этот прием выступает в марсианских главах «Стажеров» или в беспорядочном обмене репликами физиков на Эйномии. Потом этот же прием будет использоваться для характеристики феодального Арканара, для передачи драматизма в «Далекой Радуге» и т.д.

Таким же приемом, который утверждается уже в ранних произведениях, является прием документа. В «Полдне XXII века» в качестве такого документа приводится сообщение о гибели планетолета «Таймыр». Впоследствии, например, в повести «Волны гасят ветер» этот прием станет основным. Прием документа позволяет одновременно решить несколько задач. Во-первых, он создает ощущение достоверности. Во-вторых, в очень сжатом виде дается очень большой объем информации – время действия, география, особенности мышления человека определенного времени, пространство освоенного космоса, описание возникших наук, профессий, специальностей, способов работы и т.д. Если взять шапку какого-нибудь документа из произведения «Волны гасят ветер», то только по одной ей можно составить достаточно развернутое описание этого мира.

Как раз литературное мастерство Стругацких закладывается уже в ранних произведениях и в дальнейшем принципиально не меняется. Меняется проблематика, но не литературные приемы.

Писатели уже в ранних произведениях отказываются от типичных для классической русской литературы описаний природы. Если в «Стране Багровых Туч» им еще отдано достаточно много места, то в дальнейшем эти описания сокращаются, а затем и вовсе исчезают, как, впрочем, и описания людей. Мы понятия не имеем, был ли Максим Камеррер тощим или толстым, высоким или низким, блондином или брюнетом. В юности он, конечно, был весьма спортивным молодым человеком, что следует из описаний в «Обитаемом острове», но описаний зрелого Каммерера и, тем более, его костюма, кабинета, жилища у нас нет. Людей, «в зеленой шляпе и красном пиджаке на голое тело», в романах Стругацких в принципе не встречается.

Можно, конечно, отметить некоторый схематизм в описании характеров. Внутренняя жизнь героев нам, как правило, недоступна. Речь чаще всего идет от третьего лица и даже в редких исключениях, когда повествование ведется от первого лица, внутренний монолог героев сведен к минимуму. Герои не свободны от рефлексии, но рефлексию эту предпочитают не озвучивать. При этом утверждать, что характеры одномерны, что Горбовский добр, Бадер занудлив, Экселенц прозорлив, было бы несправедливо. Герои раскрываются не через внутреннюю саморефлексию, а через свои действия (не на уровне «а он ему как даст»), рассказы других, ситуации, в связи с которыми они упоминаются. Героя раскрывает сюжет, но это происходит не на манер боевика.

Таким образом, уже в самых ранних «социалистических» произведениях Стругацких определяются герои, основные литературные приемы и начинается подход к тем темам, которые впоследствии позволят определить жанр в котором работали эти авторы уже не как фантастику, а философскую прозу.