А. ЗЕРКАЛОВ

ИГРА ПО СОБСТВЕННЫМ ПРАВИЛАМ

ПИСАТЕЛИ И ИЗДАТЕЛИ

Я глубоко убежден, что о жизни писателя ничего сообщать не нужно: вся необходимая информация содержится в его творчестве. Может быть, читателю следует знать лишь о переломных моментах в жизни писателя - тех поворотах, которые отбрасывают тень на все созданные произведения.

В жизни братьев Стругацких таким переломом была война, и особо – гитлеровско-сталинское злодеяние, которое принято называть ленинградской блокадой. Война и блокада – вот что их сформировало. Сейчас в это нелегко поверить, минуло полвека, наша трусливая память отторгла правду, которую и в воображении трудно вынести, и нам кажется, что другие тоже забыли – прошло, загладилось...

Они были мальчишками: Аркадию не хватало двух месяцев до шестнадцатилетия, Борису только исполнилось восемь. Росли спокойно, ровно, в тихой интеллигентной семье: мать – учительница, отец – искусствовед. В воскресный полдень 22 июня жизнь рухнула. Аркадия послали рыть окопы под Ленинградом, и его, вместе с другими старшеклассниками, накрыла волна немецкого наступления. Он ушел – с боем, отстреливаясь... Домой вернулся взрослым человеком.

Потом была блокада. Братья ее вынесли, спаслись, но ужас пережитого был так велик, что они молчали о блокаде, ничего не переносили на бумагу, молчали тридцать лет – до очередного перелома в жизни.

Как раз в 1972 году, когда вышел седьмой том энциклопедии, настало очень трудное для них время, и братья писали «Град обреченный», не рассчитывая на публикацию, «в стол», для себя. Там есть полторы страницы о блокаде: «Вот в Ленинграде никакой ряби не было, был холод, жуткий, свирепый, и замерзающие кричали в обледенелых подъездах – все тише и тише, по многу часов...»

Сжатый, тесный, словно не хватает воздуха, рассказ, с постоянным рефреном: «умирал... тоже умирал... тоже умирал...»  – повествование идет как бы от лица младшего из братьев. «Я бы там обязательно сошел с ума. Меня спасло то, что я был маленький. Маленькие просто умирали...»; И еще он вспоминает: «Вот уже брат с отцом снесли по обледенелой лестнице и сложили в штабель трупов во дворе тело бабушки». Потом умер отец, а мать и дети непонятно как выжили...

Таким вот способом жизнь готовила их к литературной работе. И потом, словно взяв за правило, все время вела братьев по краю – давала выжить, выскочить, но как бы чудом. Не было, конечно же, никаких чудес, было родительское наследство: здоровье, и невероятная работоспособность, и талант.

Почему я начал эти заметки с выхода энциклопедии: в 1972 году уже могло бы выйти собрание произведений Стругацких, уже восемнадцать крупных вещей были написаны, да еще переводы, сценарии... Уже была громкая слава, книги пошли по всему миру. Только-только вышла статья канадского литературоведа Дарко Сувина, где он назвал Стругацких «несомненными первопроходцами в советской научной фантастике». Но тут-то их и «закрыли»  – было такое выражение. Разумеется, не в одночасье закрыли, им лет семь-восемь дали порезвиться, а потом начала крутить рукоять пресса, выжимая из редакционных планов лучшие вещи Стругацких. В конце шестидесятых попали под запрет «Улитка на склоне» и «Гадкие лебеди», примерно в 1971 – полный «стоп», замок щелкнул. Кто-то дал команду: Стругацких не печатать! И тогда случилось чудо: не все взяли под козырек. Два журнала – «Аврора» в Ленинграде и «Знание – сила» в Москве – как-то пробились, что-то кому-то доказали и продолжали Стругацких публиковать. Честь и хвала редакторам, они серьезно рисковали, но задумаемся: почему они пошли на риск? Обаяние таланта? Разумеется. Для любимых писателей можно совершить многое... Но не только. Именно в начале семидесятых годов популярность Стругацких достигла высшей точки. Нет, не так: высшего уровня, на котором и держится до сих пор. Начали создаваться клубы любителей Стругацких, вовсю заработал самиздат – книги ксерокопировались, перепечатывались на пишущих машинках и принтерах компьютеров, переписывались от руки – да-да, переписывались, я сам такие книги видел... Читатели требовали Стругацких, и имя этим читателям было легион: школьники, студенты, инженерная и научная молодежь и вообще научные работники, притом не гуманитарии, которых власть от веку презирала, а люди для власти важные, изобретавшие ядерное оружие и вычислявшие траектории ракет и спутников. Но зона молчания не замкнулась вокруг писателей – с огромной неохотой, с оттяжками и оговорками, люди из начальственных кабинетов пропускали их вещи в печать. Это было трудное десятилетие: книги не выходят, а жить на что-то нужно. Аркадий Натанович взялся за переводы, Борис Натанович подрабатывал в Пулкове. И, конечно, они продолжали писать.

Очень трудно рассказывать о Стругацких: слишком сложное они явление в нашей культуре. Не выходит связного рассказа. Вот, например, часто спрашивают, как они пишут вдвоем. Бытует даже легенда, что братья съезжаются на полупути между Москвой и Ленинградом, на станции Бологое. На деле же у них отработана довольно жесткая технология, которая почти никогда не нарушается. Сначала вещь задумывается – в самом общем виде, – и начинается процесс созревания, который может длиться годы. Разумеется, братья думают врозь, каждый у себя дома. В некий момент они съезжаются и делают полный конспект будущего произведения: общая идея, сюжет, персонажи, разбивка на главы, иногда даже ключевые фразы. Работают, где удобней: то в первопрестольной, то в Питере, то в писательских домах творчества. Затем, как правило, разъезжаются и шлифуют конспект поодиночке. На следующем этапе уже отписываются – это журналистский термин. Пишут на машинке, под копирку. Один из братьев печатает, второй диктует – попеременно. Пишут практически начисто и очень быстро, по многу часов. Когда они работали в каком-нибудь из домов творчества, коллеги-писатели подкрадывались к их двери и удивленно крутили головами: машинка тарахтит с утра до ночи безостановочно, как пулемет. Отписавшись, забирают каждый по экземпляру и потом правят дома. Обычно правка минимальна, по все равно приходится опять съезжаться, чтобы ее согласовать.

Они невероятно скромные люди. Умение свое писать начисто и помногу страниц в день категорически отказываются признавать даром Божьим и объясняют хорошей ремесленной выучкой.

...Миновали черные для Стругацких семидесятые годы, и невидимая колючая проволока, которой их окружили, начала рваться – открылись двери редакций, а в 1984 году писатели удостоились первой книги-сборника в издательстве «Советский писатель», по категории «Избранное». Это надо объяснить. В казарменной системе советского литературного мира была (надеюсь, ее уже нет) твердая табель о рангах и привилегиях. Выход «Избранного» в «Советском писателе»  – знак признания, вроде медали, – и гонорар полагается повышенный, и вообще... Погоны старшего офицера. Помню смешанное чувство радости и горечи, с которым я взял в руки этот томик. Радость была от того, что в сборник вошел – практически без купюр! – феноменальный «Пикник на обочине», написанный еще в 1971 году.

Потом я уже понял, что этот сборник – он называется «За миллиард лет до конца света»  – был знаком и приближающейся перестройки. Надо сказать, что кривая публикаций братьев Стругацких почти точно повторяет кривую политической жизни страны. Крутой подъем в первой половине шестидесятых, во времена оттепели; резкий спад в период стагнации; постепенная реабилитация в преддверии перестройки и мгновенный взлет в ее разгаре. В 1989 году общий тираж книг Стругацких, кажется, перевалил за миллион экземпляров.

Но вне узкого издательского мирка, за пределами важных кабинетов, в которых решались судьбы советских писателей, произведения Стругацких жили собственной жизнью. Здесь спадов не было. Читатели с упрямством продолжали поклоняться своим любимцам, заграничные издатели с удовольствием печатали их книги. Стругацкие были признаны «самым известным тандемом мировой фантастики»  – на нынешний день больше трехсот изданий за рубежом. Вот цифры: в США вышли 18 произведений в 29 изданиях; ФРГ – тоже 18 произведений, 32 издания. Рекорд установила Чехословакия: соответственно 23 и 35.

Настало время и у нас собрать воедино все произведения – то, что до сих пор читатель мог соединить на своих полках, лишь затратив массу времени и усилий. Мы гордимся своим участием в издании этого первого советского собрания братьев Стругацких.

ПИСАТЕЛИ И КНИГИ

Писатели Стругацкие начинали, как почти все дебютанты, – с повторения уже пройденного литературой. Сейчас трудно в это поверить, но их первая повесть «Страна багровых туч» была вещью заурядной, на тему тоже более чем заурядную в научной фантастике: путешествие на Венеру. Рецензент «Юности» со вкусом прошелся по этой книге – и за дело. (Однако же – я помню свое первое впечатление – в «Стране...» было нечто свежее, как запах молодой хвои; она решительно отличалась от ужасающе скучной фантастики пятидесятых годов. А затем удивленные наблюдатели – таких было порядочно, фантастика входила в моду – увидели, как молодые писатели стали с бешеной энергией выдираться из пеленок. За три года опубликовали пять – пять! – повестей, как бы торопясь миновать тренировочный плац космической НФ. Их темп поражал воображение. Они искали свой голос и свою тему и в этих поисках успели детально разработать целый мир – земной и космический, населить его людьми, поначалу несколько схематичными, но оживающими буквально с каждой страницей. Стругацкие пытались преодолеть каноны технической фантастики, не выходя за пределы этих же канонов, – писатели-братья фонтанировали: рождались фантастические изобретения, придумывались звездолеты и породы скота, системы подвоза продуктов и школьного образования и Бог знает что еще. А может быть, они ничего не преодолевали, прекрасная ведь игра – создание собственного мира! Позже стало понятно, что эта игра – работа не пропала втуне: Стругацкие действительно создали свою державу, фантастический вариант фолкнеровского округа Иокнапатофы – суперсюжет, охвативший тринадцать романов и повестей.

С такой же поразительной быстротой они нарабатывали свое мастерство прозаиков. Их третья по счету повесть. «Путь на Амальтею», написана уже свободным, летящим пером: знатоки помнят и цитируют ее до сих пор. В ней чувствуется «коготь льва»  – обаяние таланта, нечто, едва поддающееся объяснению. Слово Стругацких звенит, словно вдоль строк протянута тончайшая нить радости.

В том же начальном, разгонном периоде их работы произошел первый поворот: персонажи Стругацких перестали штурмовать иные планеты и вздымать целину XXII века: они взглянули назад: из нашего будущего в наше прошлое. Появилась повесть «Попытка к бегству», написанная как бы не совсем уверенно: писатели еще изобретают глайдеры, скорчеры, квазиживые механизмы; весь реквизит взят из бравурного, полуденного Будущего. Повесть поначалу развивается как юмористическая – даже с оттенком клоунады: «Закрой-ка люк! Сквозняк!»  – это в момент старта космического корабля, события, которому надлежит быть серьезным и торжественным... Но на другом конце космического прыжка – резко, безжалостно – кровь, погибель, хруст костей. Страшное, черное средневековье.

«Дверь с визгливым скрипом открылась ему навстречу, и из нее выпал совершенно голый, длинный, как палка, человек. Он повалился на обледенелый сугроб и мертво стукнулся о стену хижины». Вот так – потешный люк звездолега и дверь туда, где погибают лютой смертью...

Позволю себе литературоведческий комментарий. Дверь, люк, порог – вообще перелом пространства, вход куда-то – в литературе имеют особый смысл. Наш великий литературовед М. М. Бахтин ввел в научный оборот понятие хронотопа – единого времени-места действия. Он писал, что у Достоевского в хропотопе порога «совершаются события кризисных... прозрений, решений, определяющих всю жизнь человека». То, что молодые писатели, и слыхом не слыхавшие о безвестном тогда Бахтине, открыли для себя этот прием – факт, воистину поразительный. Открыли – не было это случайностью, ибо через год после «Попытки...» Стругацкие закончили роман «Трудно быть богом», композиционно построенный на символах порога, дверей, за которыми – события, ломающие всю жизнь человека. Во вступлении к роману фигурирует дорожный знак, запрещающий проезд дальше: в финале – запретная дверь; если ее миновать, герой перестанет быть человеком – превратится в убийцу.

И ведь не то что монографии – нет ни одной опубликованной статьи о поэтике Стругацких!

«Попытка к бегству» и «Трудно быть богом»  – вещи во всех смыслах пороговые для Стругацких. Из развлекательно-поучительной фантастики они шагнули в философскую литературу. Родились новые писатели, совершенно самостоятельные и ни на кого не похожие. Период ученичества завершился.

В «Попытке...» они как будто не замахивались на многое. Еще раз сказали о средневековой сути фашизма и предупредили, что темная страсть к насилию живуча, что ее с наскока не преодолеть – должны пройти века и века, прежде чем восторжествуют разум и человечность. Не замахнулись – не намекнули, что сталинизм ничем не лучше гитлеризма и его не одолеешь разом – оттепелью или решением партийного съезда. Не посмели? Думается, просто двигались в своей последовательности, как вело сердце. Фашизм они ненавидели с детства, а сталинизм только учились ненавидеть. Они писали о старой боли, о том, что еще ныло, как старые переломы.

О сталинизме они написали в «Трудно быть богом». Тот же формальный прием, что и в «Попытке к бегству»: люди из счастливого коммунистического будущего, делегаты чистой и радостной Земли, оказываются в грязном и кровавом средневековье. Но здесь под личиной средневекового королевства на сцену выведена сталинская империя. Главному пыточных дел мастеру, «министру охраны короны», дано многозначительное имя: Рэба; в оригинале его звали Рэбия, но редакторы попросили сделать намек не столь явным. Более того, Стругацкие устроили свою империю гибридной, сшитой из реалий средневековых и объединенных, сталинско-гитлеровских, реалий нашего времени. Получился немыслимый тройной ход, обнажились кровное родство двух тоталитарных режимов XX века и их чудовищная средневековая сущность.

Однако не только из-за этого роман произвел впечатление взрыва – да и сейчас поражает всех, кто читает его впервые. Это первоклассная приключенческая вещь, написанная сочно, весело, изобретательно. Средневековый антураж, все эти бои на мечах, ботфорты и кружевные манжеты послужили волшебной палочкой, магически действующей на аудиторию и заставляющей безотрывно читать философский роман, многослойный и не слишком-то легкий для восприятия. И вот, дочитав его до конца, мы – первые читатели «Трудно быть богом»  – с изумлением, с оторопью даже, кидались звонить друзьям и требовать, чтобы они немедленно, сию секунду тоже начали его читать.

Напомню, это было четверть века назад; книга попала в руки читателей, приученных произносить слово «революция» с благоговейным придыханием. А Стругацкие объявили, что опасно любое вмешательство в исторический процесс, даже бережное и аккуратное – под наркозом. История должна сама прокрутить свои шестерни, в своей беспощадной последовательности. Нельзя лишать народ его истории – писатели сказали это за четверть века до того, как мы спохватились и начали восстанавливать храмы и зазывать домой эмигрантов.

О бегстве интеллигенции от тоталитарного гнета в романе также говорится, и очень много, но это как бы внешность. Стругацкие указывают на суть, на то, как, по их мнению, должно идти нормальное историческое развитие: его движители суть не революционеры, а ученые, поэты, художники, врачи, учителя.

Четверть века спустя Борис Стругацкий скажет в интервью журналу «Огонек»: «Мы... защищаем интеллигенцию. Мы объявили ее для себя привилегированным классом, единственным спасителем нации, единственным гарантом будущего...» И добавит: «Идеализировали, конечно...» Но то же было сказано и в «Трудно быть богом»: «Без искусств и общей культуры государство теряет способность к самокритике... начинает ежесекундно порождать лицемеров и приспособленцев, развивает в гражданах потребительство и самонадеянность... И как бы ни презирали знания эти серые люди, стоящие у власти, они ничего не могут сделать против исторического прогресса... Презирая и боясь знания, они все-таки неизбежно приходят к поощрению его для того, чтобы удержаться... Тот, кто упрямится, будет сметен более хитрыми соперниками в борьбе за власть...»

Это было написано в 1963 году, когда оттепель явственно сворачивалась, когда Хрущев орал в Манеже на художников и до прихода нового серого властителя, Брежнева, оставались считанные месяцы.

Стругацких нельзя читать в метро – для времяпрепровождения. Их надо перечитывать, и лучше всего не единожды. При первом чтении мы как бы летим на ярком, узорчатом ковре-самолете – острая интрига, бесконечные фантастические выдумки, непременная ирония и самоирония. Мы почти неизбежно пролетаем над глубинным смыслом произведения, с этим ничего не поделаешь – встречались мне опытные читатели и даже редакторы, принимавшие «Трудно быть богом» за новую разновидность триллера, за простенький коктейль из фантастики и мушкетерского романа. Может быть, поэтому их печатали, хоть понемногу, даже в глухие семидесятые годы. Кто-то «наверху» изрекал: «А-а, эти... Фантасты... Что с них возьмешь?» И – пропускали к печатным машинам. Пожалуй, прижимали Стругацких больше не «верхние», а свои, литераторы – кто был посмекалистее...

ПИСАТЕЛИ И ЧИТАТЕЛИ

Чтение – интимное дело. Вмешиваться в него так же бестактно, как в семейную жизнь. Но позволю себе все-таки следующее рассуждение. Произведения Стругацких многослойны, и не только в том смысле, что есть в них фантастическая оболочка и философское содержание, тугая пружина социальной идеи. Например, во многих вещах довольно легко увидеть острую критику нашего политического и экономического устройства. В нескольких произведениях критика просто убийственна, получились, можно сказать, политические памфлеты – «Улитка на склоне», «Обитаемый остров», «Сказка о Тройке». Есть книги, где критика не столь концентрированна и очевидна. Так вот, читателя подстерегает здесь новая опасность: увлечься политическими аналогиями и не заметить, что они составляют только один из слоев, притом не самый глубокий. Не весь смысл, а малую его часть. В «Улитке...» можно не разглядеть, что события внутри Леса куда важнее – в философском смысле, – чем военно-бюрократические игры Управления. «Обитаемый остров», этот роман-памфлет, обнажающий систему тотального обмана, взвинчивания ненависти к своим согражданам и всему миру, говорит еще и о привычке ко лжи, о массовой потребности во лжи – и о массовых психических заболеваниях, возникающих, когда обществу внезапно начинают говорить правду.

Оглянитесь вокруг: Стругацкие нас предупреждали – мы не услышали.

Они искатели по своей природе. Может быть, поэтому Стругацкие так быстро учились писательскому ремеслу – им неинтересно повторять пройденное. Читатель собрания произведений, которое открывается этим томом, сможет проследить, как Стругацкие шаг за шагом отыскивали свой путь и нашли его. Они начали писать психологическую фантастику, делать то, что многие литературоведы, особенно советские, считают теоретически невозможным.

На минуту отвлечемся. Ведь литературоведы не так уж и не правы. Не случайно покатилась лавина развлекательной фантастики с закрученным сюжетом, инопланетными чудовищами и прочими кунштюками. Приключенческую фантастику писать легко, вот в чем дело, – мало-мальски способный литератор может гнать ее километрами. И другая особенность фантастики: с ее помощью легко заниматься популяризацией науки: пристегнул какое-нибудь открытие к погоням, злым роботам или чему еще – пожалуйста...

Но еще сто лет назад основоположник современной НФ Герберт Уэллс писал блестящие социальные вещи – потому что у фантастики есть еще одно умение: она может быть очень серьезной литературой. В этом, конечно же, и заключается главная сила фантастического метода. Тот, кто им владеет, в состоянии писать сложные и умные философские произведения, не вгоняя читателя в тоску.

Так вот, если говорить о социальной или философской фантастике, то ее сила в некий момент оборачивается слабостью. Внимание читателя надо держать, надо крутить маховик сюжета – он раскручивается с такой скоростью, что выбрасывает за борт все лишнее. Герои успевают только действовать и размышлять, им не до простых человеческих чувств.

Герои Стругацких научились чувствовать в «Трудно быть богом». В этом романе, поворотном во всех смыслах, и блеснул золотой ключик, секрет психологической фантастики, до того затерявшийся в прорве звездолетов, роботов, ученых-одиночек, научных, псевдонаучных, социальных и псевдосоциальных прогнозов. Секрет простой, как все значительное в искусстве: герои должны делать нравственный выбор. Можно сказать, секрета и не было, поскольку проблема нравственного выбора – это стержень художественной литературы. Почему фантасты XX века, кроме очень, очень немногих, о ней забыли – вопрос иной, но Стругацкие вспомнили и с тех пор не забывают никогда.

Во всех их произведениях (исключений очень мало) героям приходится делать свой выбор, – эта проблема возникает перед ними постоянно. Оказалось, фантастика способна ставить своих героев, а с ними и читателей перед необходимостью напряженного поиска решения, причем не логического – это НФ делает очень давно, – а этического. Любого уровня или степени ответственности, от пустячного – нравственно ли прихлопнуть муху – до решения судьбы народа, цивилизации, целой планеты. Оказалось, в фантастике проблема этического выбора может захватить читателя с такой силой, что сюжет – в нашем воображении – становится абсолютно реалистическим, как будто действие происходит здесь, сейчас, с нами. Стругацкие вернули фантастике живое дыхание, подлинную страсть: для человека – если он человек – нет ничего важнее нравственности.

Центром действия стал человек. Он уже не мог быть начинкой для скафандра. Отныне действие стало зависеть от морали, человечности и разума – или животной сути. Герои Стругацких не решают научные проблемы, не выбирают, в сущности, даже между жизнью и смертью – только между правдой и ложью, долгом и отступничеством, честью и бесчестием. Герой «Обитаемого острова» подставляет под выстрелы обнаженную грудь, живое тело, не прикрытое даже эфемерной броней одежды. Это символ: человечность выше жизни. В «Пикнике на обочине» герой совершает выбор между личным счастьем – богатством, благополучием, здоровьем своего ребенка – и счастьем всего человечества. «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!»  – это мечта самих Стругацких...

«Когда мне плохо, я работаю... Когда у меня неприятности, когда у меня хандра, когда мне скучно жить, я сажусь работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не знаю». Это говорит персонаж повести «За миллиард лет до конца света», математик, которого под угрозой гибели понуждают бросить работу. Рядом с ним другие ученые, они сдаются, а этот сдаваться не собирается. Но обратите внимание: он объясняет свою стойкость, свой героизм, если угодно, не возвышенными соображениями, не жизненной позицией – пресловутым «на благо науки»,  – а своей потребностью в работе. Своей слабостью, в сущности: без работы ему не на что опереться...

Такая сила-слабость свойственна самим Стругацким. Они работяги, они сознают свою зависимость от работы и действительно считают творческий труд лекарством от всех болезней. Они очень давно поняли, что безделье опасно, а мир, населенный бездельниками, – сделаем фантастический ход – был бы отвратителен. Это объясняет многое в их творчестве. Утопическая Земля, которую они нарисовали в своих книгах, строится вокруг работы, на ней живут творческие люди, для которых работа – именно потребность, естественная, как дыхание. Или наоборот – в стране, совсем не утопической, а достаточно мрачной и неприятной, вдруг появляется группа ученых, которые умирают, если их лишают чтения, важнейшей части интеллектуального труда. С работой и творчеством теснейшим образом связаны качества любимых Стругацкими персонажей: образованность, терпимость, доброжелательность – то, что называется интеллигентностью. И еще – внутренняя свобода и чувство собственного достоинства.

В книгах Стругацких редко-редко встретишь стихотворную цитату. Но вдруг – по контексту даже неожиданно – они приводят строчки из стихотворения Давида Самойлова о Пушкине: «Он умея бумагу марать под треск свечки! Ему было за что умирать у Черной Речки...»

Это символ их веры в будущее: надежда на творческих людей.

Свободный труд – избранный, любимый, спасительный. Эта тема проходит по всем произведениям Стругацких. Пусть ее не всегда видно сразу, так ведь несущую балку крыши тоже не видно... Вспомним повесть «Жук в муравейнике». Там разбирается одна из самых болезненных моральных проблем: есть ли на земле цель, оправдывающая убийство. Писатели ставят острейший мысленный эксперимент, помещая на одну чашу весов человеческую жизнь, на другую – благополучие всего человечества. И вот внутри этой книги, написанной, надо заметить, за восемь месяцев до нашего кровавою вторжения в Афганистан, скрыта крошечная – по сравнению с главной – проблемка, но герой-то погиб из-за нее... Ему не дали заниматься любимой работой, и он взбунтовался против такого насилия над личностью.

Еще очень сильная, на мой взгляд, деталь: действие происходит в XXII веке, но бунтует не потомок наш, а предок, кроманьонец. Потребность в творчестве извечна, говорят нам Стругацкие, она родилась вместе с человеческим мозгом.

Они ничего не навязывают нам, читателям. Однажды братья сказали ( а может, повторили за кем-то, кто понял это раньше): «Литература не решает проблем, она их только ставит», и не просто так сказали – для красного словца, но непреклонно следуют этому правилу. Дело писателя – задать тему и разбудить воображение читателя, дальше он будет думать и чувствовать сам, выуживать ответы из второго, третьего, восьмого слоя книги.

Фантастические картины XXII или любого другого века в книгах Стругацких, детали этих выдуманных времен и мест – скорчеры, пустышки, Комиссии по Контактам – не более чем декорации, на фоне которых разыгрывается подлинное действие: «Тот пикник, где пьют и плачут, любят и бросают...» Пускай не всем удается прорваться в глубинные слои, пускай многие читатели – те, для которых фантастический реквизит интересней социальных и моральных проблем, – с увлечением путешествуют по наружной части сферы. Дай им Бог, только бы читали, ведь и такая задача есть у фантастики: уберечь детей от вполне реальных подворотен.

Есть еще и сверхзадача: вовлечь людей, больших и маленьких, в прекрасную игру – или в дело – сотворчества, совместной с писателем выдумки. Игра эта спасительна для душевного здоровья – человек с неразвитым воображением чахнет. Когда таких людей слишком много, чахнут страны и гибнут цивилизации.

Бессмысленное дело – искать что-то главное в творчестве Стругацких. Они играют по собственным правилам; нам, как и героям их книг, предоставляется полная свобода выбора. И тем не менее, что там ни говори, они пишут об интеллигентах и для интеллигенции. «Скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты». Ребятишки, которые приходят в библиотеки и просят Стругацких, – либо уже интеллигенты, либо стоят у порога, дергают дверь. А этой породе человеков нужна, как небо, еще одна прекрасная игра – работа вольной мысли.

ПИСАТЕЛИ И БУДУЩЕЕ

...Казалось бы, оглядись вокруг – и думай. Казалось бы, мир огромен и открыт для мысленного анализа. Но он огромен чересчур, в нем легко не увидеть главное – ключевые, больные точки. Стругацкие с непостижимым упорством, год за годом, книга за книгой, выделяют для нас главные проблемы. Первейшая – воспитание детей. Отчаянный вопрос: что делать, чтобы наша скверна не передавалась следующим поколениям? От этого зависит будущее человечества, это равно волнует христианина, мусульманина, атеиста: ученого педагога и неграмотного старика, брошенного внуками. Стругацкие впервые написали об этом тридцать лет назад и даже – вопреки своим правилам – предложили проект новой школьной системы, иного статуса учителя, умного и человечного подхода к ребенку.

Другая тема, другая всеобщая болезнь, о которой последние годы мы буквально кричим: отношения человека с живой природой. Писатели подняли ее, когда в нашей стране никто не слышал и не думал о подступающей экологической катастрофе и самого слова «экология» большинство еще не знало. Едва ли не первыми в мировой литературе они изобразили биологическую, то есть слитую с живой природой, цивилизацию. И уж точно первыми написали роман-предупреждение, в котором без экивоков и с удивительной отвагой обвинили пресловутую командно- административную систему в уничтожении природы: «...За два месяца превратим там все в... в бетонированную площадку, сухую и ровную».

Еще одна мучительная проблема: личность и общество. Тема колоссальная и вечная, она, в сущности, охватывает все остальные людские проблемы, от свободы личности до государственного устройства. Стругацкие в каждой книге выхватывают – как профессиональные фотографы – новые ракурсы этой темы и давно уже нашли свой. Так до них практически никто на мир не смотрел. Это стремление к потребительству – не в том, разумеется, виде, о котором пишут в газетных фельетонах. Не о мебельных гарнитурах речь. Писатели четко отделяют естественную тягу людей к комфорту от тупого ожидания подарка, от убежденности, что комфорт должен объявиться как манна небесная – мол, общество обязано его даровать. Эту тему они также затронули четверть века назад, когда с высоких трибун нам талдычили: слушайтесь начальства, сидите тихо и с открытыми ртами, манна сама посыплется...

Я намеренно не указываю, в какой из книг что написано, – читатель сам все поймет, если даст себе труд задуматься.

Стругацкие как раз и призывают нас к мысли, усердной и постоянной. Мысль, соединенная с добротой и благожелательностью, – их ключ к любым шкатулкам Пандоры, что бы там ни было запрятано. В этом один из секретов обаяния Стругацких – для интеллигентного читателя, но здесь же и некоторая опасность: ленивый разум не все поймет или поймет навыворот.

Беда наша: мы привыкли думать готовыми формулами, лепить ярлыки. Как редактор, которого я уже поминал: бои на мечах – значит, это мушкетерский роман. Понять и признать, что другой человек, писатель или философ, отринул готовые формулы и ушел вперед, очень трудно. Иногда – невозможно. Забывается даже, что его профессия и состоит в том, чтобы думать по-иному. На такой внутренний порог многие наталкиваются, читая вещи Стругацких, которые проходят по разряду коммунистической утопии. Писатели не пожалели ярлычков и наклеек – герой то назовет себя коммунаром, то объявит, что коммунизм надо выстрадать, и есть соблазн принять все это за чистую монету. Но вдумчивый читатель довольно легко сдирает ярлычки, ему понятно, зачем они наклеивались: иначе рукописям не видать бы печатных машин, а писателям – белого света.

Утопическое «завтра» Стругацких не имеет ничего общего с официальной идеологией и отнюдь не вытекает из нашего социалистического «сегодня». Речь идет о совсем иных ценностях. Они были бы близки, например, американскому экономисту Джону Гэлбрайту, который предсказывает, что в будущем вместо денег главной ценностью станут знания. Писатели не пытались конструировать коммунизм – и вообще некое общество утопии. Они просто населили Землю хорошими людьми: свободными духом, ответственными, доброжелательными, интеллигентными. Из них, живых душ, и складывается мир будущего. Чистый экологически и духовно, веселый и добрый, во всем противоположный грязному и недоброжелательному миру, в котором реально живут читатели.

На самом деле Стругацкие не пишут о будущем. Они показывают нам, как не нужно жить сейчас. К их утопическим картинам очень точно подходит определение Виктории Чаликовой: «Утопия враждебна тоталитаризму потому, что она думает о будущем как об альтернативе настоящему». Эту враждебность еще в шестидесятые годы уловили правые критики, верные режиму. Один из них объявил, что Стругацкие «...обесценивают роль наших идей, смысл нашей борьбы, всего того, что дорого народу». Уловили и восприняли на свой лад сотни тысяч «простых» читателей – не такими уж простыми они оказались, сейчас многие из них отчаянно дерутся за новую жизнь... Но есть читатели и критики, даже самые интеллигентные и &@171;левые», которые так ничего и не поняли. Как бы загипнотизированные ярлычками и наклейками, они считают Стругацких едва ли не сталинистами и приписывают им соответствующие грехи.

Крайности сходятся. Что же, это в российской традиции – как и яростные споры о литературе. Она неотторжима от жизни нашего народа, слово художника значит очень много, на него отзываются радостно и гневно, честно и лукаво.

Стругацкие укрепили традицию русской литературы. Они из тех, «кто в годы бесправия... напоминал согражданам о неуничтожимости мысли, совести, смеха»  – так сказал о них один, не слишком благожелательный, критик.

Скажу больше: они подтолкнули нас к разрыву со средневековьем, к прыжку в будущее. Будем читать их книги, надо двигаться дальше.