А. ЗЕРКАЛОВ

ПОСЛЕСЛОВИЕ К "УЛИТКЕ НА СКЛОНЕ"

«Вот чем я болен – тоской по пониманию»

Тщета людских усилий, надежд, устремлений – с этой мыслью закрываешь «Улитку на склоне». Эта лучшая, может быть, из повестей Стругацких была написана в роковом 1965 году, сейчас же после крушения хрущевской оттепели, и судьба ее так же необычна, как и содержание. Впервые она была опубликована разъятой на две половины, на «Лес» и «Управление»  – то есть выхолощена, лишена музыкального контрапункта – переклички сюжетов, персонажей, картин; лишена единого смысла – чудовищное варварство, невозможное в нормальном обществе... Но оказалось, что и в таком виде книга сохранила свое очарование и обличительную силу. «Лесную» половину, вышедшую заметным тиражом – 65 тысяч, – читатели не только заметили: ее перепечатывали, переписывали от руки (это я видел сам). Вторая половина появилась в иркутском журнале «Байкал», ничтожным тиражом – тысяч пять? – и просто не добралась до читателей, ибо рядом с «Улиткой» журнал поместил дерзкую статью критика Аркадия Белинкова. Одну крамолу помножили на другую, номера журнала изъяли из библиотек, и книга была окончательно загнана в подполье. Вплоть до 1988 года...

Параллель, которую почему-то никто не замечает: «Улитка на склоне» провела в небытии чуть меньше, чем «Мастер и Маргарита», – двадцать три полных года. А ведь есть закон, почти абсолютный: слава или бесславие книг наступают примерно через двадцать лет после публикации – они должны вылежаться, причем не в столе автора и не в редакционном шкафу, а в умах читателей. Книги чахнут без людского общества – как сами люди.

Мы до сих пор не осмыслили «Улитку», ибо не могли ее обсуждать, не могли спорить и гневаться друг на друга и так приходить к истине.

Мы предлагаем это послесловие, чтобы побудить читателей к размышлению. Вот только один из возможных – многих – предметов для спора.

Мораль повести, ее нравственный заряд кажется ясным: «Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс... Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали!» Это думает Кандид о «славных подругах», он формулирует точно и исчерпывающе: «Идеалы... Великие идеи... И ради этого уничтожается половина населения! Нет, это не для меня».

Верно – это не для нормальных людей. Верно – в 1965 году не знали, а теперь известно: уничтожена была половина населения. Не в Лесу выдуманном – у нас. И реляции «славных подруг» нам знакомы: «В битву вступают новые... Успешное передвижение... Спокойствие и Слияние...» Знаем цену этому Спокойствию. Хорошо знаем.

Безумные амазонки – властолюбицы, «жрицы партеногенеза»  – не более чем носительницы крайней, доведенной до полного уж абсурда, тоталитарной идеи. Как полагается, они стремятся к уничтожению – по отечественной классической терминологии – «внутреннего врага»; абсурд в том, что таковым объявляется не инакомыслящий – тунеядец, капиталист, еврей, христианин, кулак, интеллигент, коммунист, вредитель и так далее, – а мужчина. Он – объект жгучей и неистовой ненависти. Нелепость? Конечно – в том смысле, что половой инстинкт – штука могучая, и очень трудно представить себе, как можно увлечь женщин столь противоестественной идеей. Стругацкие взяли эту крайнюю модель, привели доказательство ad absurdum, чтобы вскрыть идиотизм той ненависти, к которой мы привыкли: групповой, национальной, расовой и пр. Беда в том, что мы взращены ненавистью, в трех ее водах купаны, полагаем ее нормой бытия – вот нам и напоминают о нашей моральной ущербности, напоминают, если вдуматься, резко и безжалостно.

«Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности». Это говорит странный персонаж – шофер Тузик. Давайте теперь, держа в памяти приговор «славным подругам»: «Мне это страшно, мне это отвратительно...»  – поразмыслим над этим субъектом и спросим себя – следом за Перецем: «Все время этот Тузик, что за елки-пилки? Свет на нем клином сошелся, что ли? То есть в известном смысле сошелся...»

В каком смысле?! Не забудьте, читатель, Стругацкие, как и все настоящие писатели, словами не бросаются, и раз уж оно сказано, то свет на Тузике все-таки сходится. «Кефироман, бабник отвратительный, резинщик...»  – думает дальше Перец. Так что же в нем особенного? Да то, что имя им легион, как сказано в Евангелии. Миллионы таких, масса – если пользоваться марксистским словарем. «Боже мой... они пьют кефир, они пьют безумно много кефира... они играют в фанты и в бутылочку... они меняются женщинами»  – это тоже мысли Переца, и не о Тузике уже, обо всех. И опять о Тузике, о его словаре: «дамочку попытались использовать», «девки... стервы... бабочки... падлы... сучки...», о пятнадцатилетней жене, которой он пытался расплачиваться «с приятелями за приятелевых любовниц». Или – о Домарощинере: «Не везет Домарощинеру. Возьмет новую сотрудницу, поработает она у него полгода – и рожать...» Или – о Квентине, который «по ночам плачет и ходит спать к буфетчице, когда буфетчица не занята с кем-нибудь другим...» Или – об Алевтине, «которую никто никогда не любил нежно и чисто».

Напомним: это ведь не та проза, где сексуальная тема вводится, так сказать, в директивном порядке, для соблазна и представительства, как говорили Ильф и Петров. Это Стругацкие, а они о сексе и эротике писать не любят – не их жанр... Но здесь, помимо Тузика и прочих – и помимо «славных подруг» с их антисексуальным бунтом, – они ввели еще один сюжет, так сказать, обобщающий. Чтобы стать директором Управления, надо переспать с библиотекаршей Алевтиной – это действует без осечки: сейчас же выходит сводный оркестр – играть встречный марш...

Еще один абсурд? Конечно. Но заметьте, это всемогущество секса полностью симметрично с абсурдом полного отказа от него –  – в «лесной» части. И напрашивается простенькая мысль, что чудовищная затея «подруг» не на пустом месте выросла, что надоело им зваться сучками и падлами, не хотят больше – без вас обойдемся, козлики...

Это лишь один и не самый показательный сюжет, мы разобрали его только потому, что он неявен, скрыт под очевидными «ужасными чудесами» (Ст. Лем) и Леса, и Управления.

Стругацкие не отказываются от морального суждения, но каждый раз предлагают нам, прежде чем сесть в судейское кресло, поразмыслить. «Улитка на склоне», более чем любая из книг Стругацких, призывает нас к пониманию: в мире есть чуждые нам ценности, составляющие основу жизни других людей. Поэтому нам говорится: «Вот чем я болен – тоской по пониманию».