Александр Громов

И бунт случился -- отчаянный, бессмысленный и мгновенно подавленный. Было убито два человека и больше сотни эксменов. По эксменскому персоналу прошлись "частым гребнем"; освободившиеся рабочие места заполнили мальчишками, выпихнутыми из профучилищ ускоренным выпуском. Даешь продукцию! Поставим на конвейер "Жанну д'Арк"!

Лев Лашезин и Гриша Малинин попали в "вычески". Поскольку сами они не принимали никакого участия в кровавой вакханалии, что и было доказано, трибуналу оставалось только поставить им в вину неоказание помощи руководству в деле подавления беспорядков и приговорить отнюдь не к ликвидации, а всего-то к пяти годам трудовых лагерей в местах с неблагоприятным климатом. К пяти годам! За семь месяцев до всеобщего уничтожения!

Смеяться в лицо судьям дядя Лева не стал. Какой смысл без толку грести против течения?

В таежном лагере, вдалеке от населенных пунктов, в лагере, куда можно было добраться либо по воздуху на вертушке, либо баржей по воде, в лагере, где заключенные когда-то только и делали, что валили лес, а теперь в две смены углубляли и расширяли грандиозное подземное убежище для настоящих людей, Лашезин понял, что мир тесен: здесь он неожиданно встретил Руслана, Гойко и Ваню. Бывшие соратники по подполью ютились в другом бараке и работали в другой смене, но все равно это был подарок судьбы. Момент истины наступил, когда дядя Лева рассказал им все, что узнал от Вокульского о Тиме Гаеве по прозвищу Молния, а они сообщили тишком, что готовят побег.

Куда? Зачем? Куда угодно, лишь бы подальше. Грандиозный план гражданской обороны не предусматривал спасения большинства эксменов. Слухи по лагерю бродили разные, в том числе и успокаивающие. Говорили, например, что после завершения стоительства убежища для людей всех эксменов вывезут баржами за пятьсот километров вверх по реке, где уже создаются убежища и для них. Для этого, правда, требовалось успеть завершить все работы до конца навигации. Особенно рьяно эта версия поддерживалась бригадирами и старостами бараков.

Здравый смысл говорил иное. Какие убежища? Кем создаются? Да, всех эксменов совершенно необходимо убрать отсюда, а равно и вывезти все оборудование и материалы до последнего гвоздя включительно. Как можно дальше! Смотать колючую проволоку, выдернуть колья, разрушить вышки, бараки и причал, побросать в реку все, что та может унести, и, конечно, все, что тонет. Лишить чужаков видимых целей, не оставить на поверхности вблизи убежища никаких предметов, свойственных цивилизации, включая сюда и выполнивших свою функцию эксменов. Какой вариант предпочтительнее: вывезти их подальше и рассеять по тайге -- или ликвидировать, уничтожив трупы? Вопрос. Одно проще, другое надежнее...

Дядя Лева предполагал, что будет выбрана надежность. Когда о чужаках известно недостаточно много, чтобы знать точно, в состоянии ли они обнаружить замаскированное подземное убежище, лучше подстраховаться. Вероятно, десять тысяч заключенных лагеря действительно подлежали вывозу в последние дни навигации. Но вслед за тем они подлежали ликвидации, чтобы кто-нибудь из них, слоняясь по тайге, ненароком не вызвал на себя антипротонный плазмоид прямо над объектом гражданской обороны. Энергия полной аннигиляции пятидесяти килограммов изможденного тела более чем достаточна для уничтожения любого объекта, спрятанного под гранитной толщей.

Массовый бунт был заранее обречен. Побег небольшой группы -- возможен.

Сначала их было семнадцать. Ах, как не хватало Тима Молнии с его умением телепортировать! Даниил Брудастый по прозвищу Крокодил получил штык-нож в живот за мгновение до того, как сломал караульной резервистке хлипкую шею. Выстрела не последовало: в охране лагеря не числилось профессиональных военных, а наспех подученные резервистки плохо знали свое дело. Завладев оружием, шестнадцать эксменов ушли в тайгу. К исходу суток их осталось уже тринадцать, но они оторвались от погони. Шли неделю, держа курс на восток, избегая пустошей, обходя гиблые болота, боясь развести огонь, боясь подстрелить дичь, питаясь одними ягодами, отдавая себя на съедение гнусу. Ночью сбивались в кучу и так грелись.

Лашезин знал: многие в те дни, а особенно ночи мечтали вернуться назад. Он и сам мечтал. Лучше ликвидация, чем такие мучения. Никто не признался в этом вслух, но напряжение и раздражительность росли с каждым часом. То и дело вспыхивали ссоры. Витус Смертельный Удар из-за пустяка подрался с Гойко Молотилкой, и то, что они вытворяли друг с другом, нимало не походило на красивую, но почти безопасную возню на ринге в шоу Мамы Клавы. Разнять их удалось только под угрозой оружия, и то не сразу. В тот же день -- шестой, кажется -- пришлось отбиваться от волчьей стаи. Выстрелы уложили четверых хищников, остальные растаяли в тайге, но не ушли далеко. Серые силуэты мелькали и справа, и слева, и спереди. Стая ждала ночи.

В сумерках пришлось зажечь костры. С убитых волков содрали шкуры, мясо резали ломтиками и жарили на палочках. Из тьмы глядели желтые светляки -- попарно. На ночное нападение стая не решилась и к утру расточилась без следа.

Теперь пошли смелее -- чего уж там, лучше рискнуть, чем подыхать! -- и на восьмой день вышли к совсем другой реке. Два топора и ржавая двуручная пила, прихваченные из каптерки и сбереженные во время бегства, оказались как нельзя кстати. Старые лагерники оказались умелыми вальщиками леса. Еловые бревна скатили к воде и кое-как связали в плот -- громоздкий, неуклюжий, непрочный, но вполне грузоподъемный.

Удивительно, но план побега в целом выполнялся. Удалиться от лагеря и вообще от всяких следов цивилизации на максимальное расстояние и в кратчайший срок можно было только водой. Река близ лагеря для этой цели никак не подходила -- обнаружение сплавляющейся по ней преступной банды эксменов было бы лишь вопросом времени. Патрули на катерах и вертушках. Несколько поселков ниже по течению. Судоходство, пусть и вялое. Шансов исчезнуть -- ноль.

Они не знали, как называется эта, другая река. Заключенным не положено интересоваться географией прилегающей к лагерю местности. Лагерная мифология заменяла знание, чертежи прутиком на песке -- карту. Хвала мифам, дарующим решимость действовать! Вдвойне хвала мифам, не сильно отличающимся от реальности!

Плот трепало на перекатах. Расползающиеся бревна подвязывали полосами, нарезанными из волчьих шкур, лагерных роб и бушлатов. Ломались шесты. Чудо, что никто не утонул, когда неуклюжее сооружение, вынесенное на каменный клык, издало ужасающий треск, накренилось и вывалило в пенные буруны сразу пятерых, причем ни один из них не умел плавать! Первые дни на воде оказались кошмаром.

Потом река приняла справа большой приток и успокоилась. Теперь плыли больше ночами, а днем отстаивались, укрыв плот в какой-нибудь заводи под пологом ветвей и проклиная ясную сентябрьскую погоду. Вот уж воистину бабье лето -- только им и на руку! Дважды слышали вертушку. Наконец зарядили дожди, серое моросящее небо опустилось к самой воде, и плыть днем стало безопасно.

На север, на север! Туда, где нет никого, где и эксмены -- тоже люди! Короткие дни, долгие ночи. Плеск воды. Скрип плота. Искры первого снега, гаснущие в темной воде. Сырость и холод.

Свобода! Пела ли душа, ликовала ли? Ой, вряд ли. Лев Лашезин мог припомнить несколько случаев, когда его посещала радость, но счастье он не испытал ни разу, это точно.

А остальные? Филимон Передонов, чахоточник и доходяга, еще в лагере все уши прожужжал, будто знает, как сшить плот без веревок и гвоздей, "в кривую лапу", а на деле оказался негоден даже на то, чтобы сшибать топором сучья с заваленных лесин. Знать, врал, гад, чтобы взяли с собой, протащили сквозь тайгу, не бросили на прокорм волкам. Филимону с охотой накостыляли по шее, а он только ползал в ногах, плакал и молил: "Бейте меня, еще бейте, не бросайте только..."

Ну, пожалели, не бросили. И что? Все равно он помер от кровохарканья еще в начале зимы. И что-то не было заметно, чтобы он был шибко счастлив от осознания того факта, что помирает свободным. Тосковал, мечтал дожить до весны... Может, и дожил бы, не пустись он в бега. В лагере хотя бы больничка была и фельшеры совсем не изуверы...

А был ли счастлив Витус Смертельный Удар, когда уходил под лед, провалившись посередине реки? А Костя Смяткин, не вернувшийся с охоты, сгинувший неведомо где? Ну, мертвые -- ладно... А те десять из тринадцати, что выжили, -- счастливы ли?

Нет, свобода еще далеко не счастье, она только средство. Универсальное, надо сказать. Куда повернешь, туда и выстрелит. Кого прикроешь, того и защитит. И есть подозрение, что учиться обращаться с этим средством нужно с детства, а если начал с седой бороды, то обладать им, конечно, сможешь, и сохранить его сумеешь, если постараешься, а вот грамотно применить -- только случайно.

Удивительная вещь: большинству людей свободы всегда мало, а ведь свобода одного есть также средство отъема свободы другого. Быть может, в этом и состоит главная ее функция?

Разговор у нодьи не клеился. Вернувшийся Гриша -- дежурный коптильщик -- тоже примолк и, нахохлившись, следил за процессом копчения, подбрасывая в огонь то сухих щепок, то сырых ветвей из только что принесенной охапки. Кто-то храпел. Кто-то кашлял. Кто-то яростно чесался, запустив руку под прикрывающие тело шкуры, и сдержанно подвывал от наслаждения.

Дядя Лева тоже поскреб в бороде. Грязь и короста. Хорошо еще, что вшей ни у кого нет, -- в лагере исправно действовали и баня, и прожарка, да и дезинфекция бараков проводилась вовремя, по графику. У баб с этим строго. Ты, эксмен, куда менее ценен, чем они, но и у тебя есть свое законное место в обществе и кое-какие гарантированные права. На труд с оплатой, на жилье, на медицину и так далее. Даже на защиту от женской преступности. И пусть половина прав существует лишь в теории -- вторая-то половина совершенно реальна! Право на санитарию, например, вполне осязаемо даже в лагере, зато неосязаемы вши.

Так что там насчет свободы? Свободу от каторжного труда не обрели, как ни старались. Свободу от вшей имели и так. Свободу от унижения? А необходимость прятаться не унижает? Свободу перемещения? Ну иди в тайгу, коли ты такой свободный, волки будут рады. А может, прав был старый привратник Вокульский, вслед за каким-то древним философом утверждавший, что свобода всегда внутри, а не вовне, и полагавший себя свободным и в рабстве?

С какой стороны ни взгляни теперь, а получалось, что без свободы жилось лучше, даже в лагере. Уж комфортнее -- совершенно точно. Прежде из мест заключения бежали самые отпетые, с левой резьбой в голове. Жизнь нелегала отнюдь не сахар и, что важнее, не оптимальна в смысле продолжения борьбы. Перспектива -- вот что давало силы примеряться к обстоятельствам. Нет перспективы -- и нет ничего, кроме свеженарезанной левой резьбы да фиги, мучительно просящейся вон из кармана.

Так что же было завоевано голодом, потом и кровью? Неужели завоевана только свобода умирать без обязательных к исполнению указаний, как это надо делать, и притом не на коленях?

Да, пожалуй, только она одна. Свобода решать за себя самим. Но ведь почти все принятые решения однозначно диктовались обстановкой, а иных разумных вариантов попросту не было...

Совершить марш-бросок по тайге. Построить плот. Плыть и плыть. Куда? В Ледовитый океан? Разумеется, нет. Положиться на удачу, что-то искать и что-то найти. Близ одного из биваков глазастый Гриша высмотрел в лесу остатки грунтовой дороги. Наверное, ею не пользовались лет пятьдесят, если не сто. Местами корни деревьев раздвинули слой щебня, повсюду разрослись мхи и даже ягодники, но она все же прослеживалась. Грунтовка вывела к заброшенному руднику. Судя по всему, в нем когда-то добывали медь, но месторожденьице давно истощилось и было брошено. Здесь Лев Лашезин впервые испытал нечто похожее на чувство признательности настоящим людям за хозяйский женский подход: почти все было демонтировано и вывезено. Бросить неисправную технику, чтобы почем зря ржавела? Ни в коем случае! Было демонтировано все, что поддавалось демонтажу. Осталась всякая мелочь, давно превратившаяся в труху, да с трудом угадывались руины развалившихся от ветхости деревянных строений.

О таком подарке фортуны никто и не мечтал. Шахта! Подземное убежище! Забытое и не включенное в план гражданской обороны! И практически никаких следов деятельности человека на сотни километров вокруг!

Спуститься в центральный ствол удалось метров на триста, а может, и на четыреста -- кто их считал? Только самые нижние штольни оказались затопленными.

Запустение. Мертвенный, стылый воздух. Гулкие своды. Паутина штреков и штолен в непроглядной тьме. Зеленые медистые натеки, влажно отливающие в свете факелов. Кап! -- вода за шиворот. Ржавые, шатающиеся, как больные зубы, скобы в аварийных лазах. Ни опустить клеть, ни наладить освещение, не говоря уже о принудительной вентиляции. Подъемные механизмы, элеваторы, малая электростанция на дровяном топливе -- все исчезло. Не курорт. Для тех, кто еще не приобрел ревматизма, -- шанс исправить упущение.

Зато появился еще один шанс, который невозможно вычислить, -- шанс выжить, пусть и с ревматизмом, когда все вокруг полыхнет...

Если взрывная волна от исчезнувших городов не расколет Землю, как орех. Если выдержат своды. Если к тому моменту, когда будет доеден последний кусок копченого мяса, наведенная радиоактивность на поверхности снизится до приемлемого уровня. Уравнение со многими неизвестными. Какие изотопы -- долго- или короткоживущие -- и в каком количестве родит бешеное излучение аннигилирующей материи, не знал никто.

А впрочем, если земной цивилизации предстоит погибнуть до последней особи, не лучше ли оказаться самыми последними? Игра стоила свеч. Попытка муравья выжить под асфальтовым катком, может быть, и бессмысленна, и фаталист обязательно назовет ее глупой возней, но сидеть сложа руки и ждать еще глупее.

Выжить зимой в тайге близ Полярного круга под волчьи рулады и небесные сполохи -- задача номер раз. Выжили. Даже убереглись от цинги, успев до снегопадов собрать на болотинах тронутой морозом клюквы. До начала катастрофы по максимуму оборудовать убежище для долгой отсидки -- задача номер два. Почти сделано, несмотря на морозы и вьюги. Ну и, конечно, третья задача -- запасти побольше провианта и суток за двое-трое до начала спустить его вниз, дотащив до шахты волокушами по снегу, благо, в этих краях снег конце марта лежит себе и не думает таять.

Две лосиных туши. Пять кабаньих, считая мелкого подсвинка. Одна оленья. Семь волчьих. Дюжина глухарей и тетеревов. Два зайца. Это богатсво почитай уже все закопчено под длительное хранение. Есть еще две росомахи, одна рысь, один белый, как снег, филин с вытаращенными глазищами и с десяток ворон -- этот резерв пока прикопан в снегу и будет пущен в разделку и копчение, если погода и завтра не позволит добыть более пристойную пищу.

Мясные копчушки надоели всем и давно. Клюкву свирепо экономили. И если изредка все-таки удавалось сварить суп по дикарскому канительному методу путем подкладывания в бурдюк раскаленных камней, то о хлебе и соли оставалось только мечтать, сглатывая слюну. Как ни странно, ни пива, ни самогона, ни технического спирта дяде Леве не хотелось, зато рисуемая воображением корочка хлеба, присыпанная солью и толченым чесноком, доводила до умоисступления. Гриша Малинин по глупости брякнул о бабах, а дядя Лева, напомнив ему про зарок насчет хлеба, соли и выпивки, сейчас ругал себя сам.

Себе напомнил! Всем напомнил! За такое и старший может схлопотать по роже, что только справедливо: дожил до седой бороды, так будь умным!

Оставалось лишь, сменив тему, замазать оплошность, и чем гуще, тем лучше.

Спросил о наболевшем:

-- Вокруг шахты точно хорошо вычистили?

Когда-то -- тысячу лет назад или минувшей осенью? -- он требовал, чтобы жерло шахты было как следует замаскировано, а поблизости не осталось ничего похожего на творение рук человеческих. Сам шарил по кустам, как ищейка. Рылся в отвалах породы, в помойках. За просмотренный ржавый гвоздь был готов убить. Лазая всюду, по глупой случайности сверзился в яму, подвернул ногу и в дальнейшей чистке местности участия не принимал. Сколько было той "дальнейшей" чистки! Один день. Потом повалил снег, уже не первый, и на сей раз не стаял.

-- Точно, точно, -- проворчал Гойко. -- В сотый раз пытаешь. Плохо ли, хорошо ли -- теперь не поправишь. По-твоему, чужаки умеют видеть сквозь снег?

-- Когда полыхнет, снег растает или вообще испарится, -- объяснил дядя Лева.

-- Может, мелочь какую и пропустили, -- пожал плечищами Гойко. -- Главное -- фундамент. По сравнению с ним...

Да, от здания, возывшавшегося некогда над шахтой, остался бетонный фундамент -- вросший в землю, потрескавшийся, обомшелый, но все равно до жути рукотворный. Разрушить его никто и не пытался.

-- Если ударят по фундаменту, нам труба, -- подчеркнул очевидное дядя Лева. -- Будем надеяться, что не ударят. Я все-таки думаю, что они станут бить избирательно...

-- Это почему? -- спросил маленький, похожий на бородатого гнома Прон Халтюпкин. Как ни странно, именно он был лучшим добытчиком, хотя до побега ни разу не прикасался к огнестрельному оружию. Но там, где другие тратили два патрона, он тратил один. Кроме того, он был на диво глазаст, феноменально терпелив и, благодаря малому весу, легче двигался по насту.

-- Энергетика, -- объяснил Лашезин. -- Будем считать? Суммарная живая масса человечества -- уже полмиллиарда тонн, верно? И на каждого человека приходятся тонны и тонны всевозможных механизмов, строительных конструкций, пищевых запасов и так далее. Я думаю, десять триллионов тонн на круг -- очень заниженная оценка, но пусть будет десять триллионов... У меня вопрос: где чужаки возьмут эквивалентную массу антиматерии для полной аннигиляции всего, что связано с человечеством? Вытащат из соседнего пространства? Переработают астероид? Насосут из пространства космической пыли и опять-таки перелопатят в антивещество? За счет каких ресурсов, позвольте спросить?

-- Что мы можем знать об их ресурсах? -- возразил Прон.

-- Немногое, -- согласился дядя Лева. -- Тут, скорее, вопрос веры и здравого смысла, нежели точного знания. Зато Тим сообщил нам кое-что об их мотивации. Потешить дитятю -- пожалуйста! Но кто ради этого станет выкладываться на всю катушку? Удары будут нанесены только по крупным целям, это я вам говорю. Причем ихние антипротоны по идее должны аннигилировать еще в атмосфере. Погубить цивилизацию чужаки погубят, можно не сомневаться, а вот переводить все созданное человеком барахло в излучение -- ненужный труд. Подопечные дебилы и так будут довольны. Кроме того, неясен вопрос идентификации. Как они из внеземного пространства собираются различать бетон и горную породу, металл техногенный и металл самородный? Я не знаю. Если в реке обнаружены стоки промышленных предприятий -- надо испарить всю реку? Что-то мне в это не верится.

-- При чем тут тогда тот фундамент? -- морща лоб, пробубнил Гойко.

-- А чтобы не расслаблялись, -- пояснил дядя Лева. -- На здравый смысл надейся, а дураком не будь, вредно это...

Он говорил и говорил, в очередной раз давая своим людям накачку. Своим? Трудно сказать. Как ни странно, четко выраженного лидера среди беглецов до сих пор не обозначилось. Правда, большинство все же слушалось его, Льва Лашезина, признавая за ним возрастной авторитет, необычайно обширные для эксмена знания, опыт подполья и личное знакомство с легендарным Тимом Молнией. Дядя Лева редко приказывал -- чаще просил по-человечески, и это давало результаты. Но назвать себя предводителем он не мог.

Наверное, это было плохо. Но все же за зиму не произошло ни одной кровавой стычки, и группа не развалилась. Накапливающееся напряжение всегда удавалось сбрасывать. Чего же еще?

Дать надежду -- обязательно. Призвать в союзники логику. Нельзя же, в самом деле, думать, что чужаки попытаются подвергнуть аннигиляции все человеческое -- от бетонных конструкций до покойников в могилах, от асфальтовых дорог до окольцованных птиц! Уничтожить цивилизацию -- это иное. Данная задача выполнима с гораздо меньшим расходом энергии.

Дядя Лева рассуждал вслух о плане гражданской обороны, реконструированном им из обрывков сведений, добытых еще в той, прежней жизни. Кое-что домысливал сам. В общем и целом, план представлялся ему разумным.

Спасать эксменов? Разве что элитных производителей, лучших спермодоноров, да и то в последнюю очередь. Рациональный план должен предусматривать использование рабочей силы эксменов на строительстве убежищ, переносе промышленности под землю, уничтожении ненужного на поверхности, и только.

Крупные города -- бросить; мелкие населенные пункты -- срыть до основания, по возможности захоронив обломки строительных конструкций. Сбросить в реки мосты, спустить водохранилища, разрушить шлюзы, закопать каналы. Значительную часть торгового флота затопить в неглубоких местах -- чтобы было нетрудно поднять впоследствии. Особо ценные суда специального назначения сгруппировать в таких акваториях, где цунами не натворит больших бед. В старых шахтах и естественных подземных полостях, непригодных для размещения людей, спрятать новейшую и надежнейшую технику возможно более широкого спектра применения. Расконсервировать древние подземные заводы и ракетные шахты, какие еще целы; в надежнейших местах укрыть архивы, научное оборудование и запасы биологического материала для скорейшего воспроизводства рода человеческого. Не надеясь на запасы органического топлива, воссоздать глубоко под землей давно забытые ядерные реакторы. Отдельно позаботиться о связи, сохранить единую Сеть -- изоляция убежищ должна быть какой угодно, только не информационной. Утилизировать ненужное старье. Что невозможно быстро вернуть в природу, то вывезти в океан за пределы континентальных шельфов и утопить, оставив на земной поверхности как можно меньше материала для аннигиляции...

А что делать с ровными квадратами полей, засеянных монокультурами? Цель они для чужаков или не цель?

И главная беда: всех людей укрыть в надежных убежищах никак не удастся. В Славянской Федерации с плотностью населения еще так-сяк, и задача в принципе решаема, а как быть со спасением людей, скажем, на полуострове Индостан, что прилепился к Евразии, как переполненное вымя? А в Китае? Согласятся ли правительства недонаселенных суверенных территорий на массовую иммиграцию с территорий перенаселенных? Ой, вряд ли...

И потому Лев Лашезин в очередной раз внушал товарищам бодрую мысль: сейчас они в большей безопасности, чем большинство людей на планете, -- над ними не тяготеют ни политика, ни конкурентная борьба за выживание. Им придется противостоять только катаклизму -- не людям. Не будем дураками, так выживем!

О многом приходилось умалчивать, надеясь, что сами не догадаются. Например, о том, что энерговыделения на поверхности и над поверхностью вполне хватит для полного таяния антарктических и гренландских ледников. Ледовитый океан вряд ли пригонит могучее цунами, но он придет сюда сам, важно разольется по тайге и почти наверняка затопит шахту. Да если бы только это!..

Дядя Лева понимал, что о многих факторах он даже не догадывается. Зато он твердо знал главное: правду надо дозировать куда строже, чем ложь. Иной раз и невежество бывает во благо. Если все будут знать всё, жизнь на планете прекратится очень быстро и притом без всякого вмешательства со стороны.

6

Все на свете здания объединяет одно: они возводятся для борьбы со стихиями и законом всемирного тяготения, зловредно норовящим снивелировать земную поверхность. Всех их роднит наличие фундамента, стен и крыши, в подавляющем большинстве их перекрытия прободены всевозможными трубами, шахтами лифтов, вентиляционными колодцами и электрическими кабелями, одетыми в черную глянцевую изоляцию специально, кажется, для того, чтобы сильнее походить на дохлых гадюк. Скажи "здание" -- и воображение обязательно нарисует тебе некую обобщенную конструкцию вполне определенного назначения -- терпеть внутри себя людей, поощряя их к менее сиюминутной деятельности, нежели защита от холода и осадков. Смысл у зданий один -- но какая разная судьба! Одно стоит тысячу лет, другое попадает под бомбу, идет на снос по ветхости, уничтожается стихийным бедствием, а то и просто разваливается без всякой видимой причины. Черт ли угадает, какую постройку что ждет? И дровяной сарай, скособоченный от рождения и подпертый бревном, может пережить помпезный дворец -- уж кому как повезет.

Комплексу зданий на площади Согласия, бывшей Любянке, названной так, очевидно, за большую народную любовь к размещенному здесь учреждению, бесспорно повезло. Со времени Сандры Рамирес главное здание Департамента федеральной безопасности Славянской Федерации не претерпело никаких серьезных перестроек, по крайней мере внешне. Разве что гранитный цоколь украсился табличками, предупреждающими пешеходов о слегка повышенном радиационном фоне, характерном для данных гранитов, и намекавшими на то, что подолгу торчать здесь не след. Но кому придет в голову праздно слоняться вокруг этого здания?

Ольга решительно вошла в назначенный ей подъезд. Тяжелая, как могильная плита, дверь весомо захлопнулась за спиной. Так, куда теперь?..

Пропуск на нее был заказан. И уже через три минуты она входила в дверь, украшенную только номером. Дама средних лет с еще явственными следами холодной красоты, но уже начавшая увядать, подняла голову от настольного терминала. Первым делом Ольга отметила громадные темные круги под глазами на холеном когда-то лице. Затем разглядела сеть морщинок -- видимо, недавних. Да, как видно, работе этой дамы не позавидуешь...

-- Вострецова Ольга Алиновна?

-- Так точно, мэм.

-- Меня зовут Евгения Зинаидовна Фаустова, я полковник эф-бэ. У нас есть к тебе несколько вопросов. Садись.

Прямо перед столом, блестя белой эмалью, торчал, как бледная поганка, одноногий металлический табурет, намертво привинченный к полу; сбоку распахивало кожаные объятия уютное мягкое кресло. Куда именно сесть, Фаустова не подсказала. Сейчас же Ольге пришло в голову, что, возможно, выбор клиентом места рассматривается здесь как деталь психологического портрета. "Виновна или нет" -- так вопрос, по-видимому, не стоит. "Робеет или нет" -- куда ближе к истине.

Ольга выбрала кресло.

Действительно мягкое, расслабляющее. Тем хуже. Но выбрать табурет значит сразу признаться: заранее настроена на бой, напряжена, комфорт неуместен. И тем самым вскрыть свою слабину. Плюхнулась в кресло -- либо наивная дура, либо, напротив, объект, достойный внимания.

Мимолетная поощрительная улыбка хозяйки кабинета показала Ольге, что она недалека от истины.

Допрос -- с какой стати? Беседа -- это пожалуйста. Вот она я, спрашивайте, но знайте, что содержание разговора я буду вынуждена сообщить своему начальству. Надеюсь, вы видите, что на мне полицейская форма? Это намек. Если хотите -- вызов. Последней, кому удалось на время добиться терпимых отношений между ДФБ и Министерством порядка, была Анастасия Шмалько. Дела давно минувших дней.

-- Слушаю, мэм.

-- Видела вчера твое выступление, -- начала Евгения Зинаидовна. -- Совсем неплохо, даже хорошо. Кофе выпьешь?

-- Нет, мэм, спасибо.

-- Как хочешь. Давно выступаешь за мытищинский отряд?

-- Третий год в команде, мэм. Но раньше, как правило, была запасной.

-- И сразу такой успех, -- поддакнула Евгения Зинаидовна. -- Опередила Верхогляд и чуть-чуть не достала Шлейхер. Отчего, как ты думаешь? Везение?

-- Было и везение, мэм, -- откровенно ответила Ольга. -- Да вы же сами, наверное, видели, как я едва не сорвалась на "скакалке". Быть бы мне в хвосте десятки, если бы сорвалась...

-- Что все же отнюдь не так плохо, верно?

-- Верно, мэм.

-- Есть свое кредо?

-- Конечно. Я борюсь с Вязким миром, а не с соперницами.

-- Любопытно... А если соперницы борются именно с тобой?

-- Их право. И, по-моему, их проблемы, мэм. В Вязком мире есть только Вязкий мир, там нет никаких соперниц. Я о них забываю, они мне неинтересны.

-- Почему? Аутотренинг?

-- Нет. Так было со мной всегда. Зачем усложнять? Телепортация -- это единоборство только с Вязким миром. Как мне может помочь или помешать кто-то посторонний?

-- Понятно. Ты не командный игрок, верно?

-- Э-э... В каком смысле, мэм?

-- В широком.

Ольга чуть помедлила с ответом. Вопросы хозяйки кабинета вызывали недоумение.

-- В спорте -- нет, наверное. А на службе... Мне трудно судить. Во всяком случае, взысканий за плохую работу в группе у меня пока не было. Я думаю, с этим вопросом лучше всего обратиться к моему непосредственному начальству.

-- То есть будем считать так: в группе ты работать можешь, если надо. Поставлю вопрос иначе: тебя никогда не привлекали игровые виды спорта? Футбол, волейбол, водное поло?

-- Никогда.

-- Значит, только сама? Одна на одна против чего-то, что сильнее тебя, так?

-- М-м... Я только стараюсь увеличить время, когда сильнее я, вот и все. Нельзя победить Вязкий мир, можно лишь использовать его.

-- Надо ли это понимать так, что ты не ставила перед собой цель занять призовое место?

-- Не знаю... Нет, я обрадовалась серебру, мэм. Точно, обрадовалась. А цель... Я хотела выступить как можно лучше, вот и все.

-- Что ж, похвально, -- кивнула Евгения Зинаидовна. -- Самолюбие, но не тщеславие. Такой человек, как правило, надежнее и ответственнее, но и хлопот с ним полон рот. Однако при правильном руководстве те, кто, подобно тебе, обладает этим ценнейшим даром в сочетании с умом, хваткой и преданностью делу, могут рассчитывать на быстрый служебный рост. Ты ведь хочешь доказать, что чего-то стоишь, прежде всего себе самой, а не другим, не так ли?

-- Не знаю, мэм. Может быть. Я не думала об этом.

-- А ты подумай.

Секунду или две Ольга размышляла: чего же все-таки здесь от нее хотят? Ответ не пришел, а недоумение осталось. С кем играет эта кошка -- с мышкой? Очень возможно, что она так и думает. Э нет, меня так просто не схарчишь, и она это уже поняла. Зачем тогда игра? Почему нельзя просто и ясно изложить, что нужно Департаменту от Ольги Вострецовой?

Стукачество? Это, пожалуй, самое вероятное, хотя нет никакой надобности вызывать человека в это здание ради вербовки. А "кошка"-то выглядит скверно, сразу видно, что недосыпает... Хочется ли ей играть -- это еще вопрос. А контрвопрос звучит так: умеет ли она иначе?

-- Думаю, что вы правы, мэм. -- Ольга вежливо наклонила голову и сейчас же вздернула подбородок. Может, нахамить? Чего, в самом деле, в душу лезут?

Нет, успеется. Сначала надо послушать. А чтобы что-то услышать, приходилось самой отвечать на непонятно зачем задаваемые вопросы о спорте, о семье, об учебе, о планах на будущее, как ближайшее, так и отдаленное... Ольга все меньше понимала, чего же здесь от нее хотят. Намереваются как-то использовать -- это бесспорно. Но этот официальный вызов... Хотят перетащить к себе, что ли? Чего ради?

Так и оказалось:

-- Как бы ты посмотрела на то, чтобы перейти на оперативную работу к нам в Департамент?

Ольгу словно огрели мешком из-за угла. Оперативная работа! Не нудное патрулирование улиц, не воспитательная канитель с "трудным" контингентом, не разбор визгливых бытовых склок, не развоз по специальным клиникам пьяных и обкурившихся обалдуек, не каждодневные малопродуктивные попытки привить правильные рефлексы упрямым и тупоумным эксменам, не многочасовая скука в оцеплении, наконец! Ну и, разумеется, не спокойная судейская должность с верным куском хлеба на старость, предел маминых мечтаний. Это все не для нее.

Долой будни и мелочевку! Долой придирки к выправке, нагоняи за превышение власти, кляузы "безвинно пострадавших от произвола", оправдательные рапорты, прокурорские проверки, ядовитые нотации Сциллы Харибдовны, чтоб она была здорова! Долой родное отделение, облупленные стены "обезьянника", унылые кабинеты и комнату психологической разгрузки, где на недавно обновленном лозунге "Пользуйся только своим сексатором!" кто-то опять приписал вверху: "Непрерывно". Наконец-то предложена настоящая работа: выслеживание опасных преступников, молниеносные операции по задержанию, решаемые на ходу хитрые головоломки, опьянение риском, быть может, работа, связанная с проникновением в подрывные организации и изуверские секты...

Одно мгновение Ольгой владел восторг, и Евгения Зинаидовна не могла его не заметить.

-- Если надо, могу дать тебе время подумать. Но не очень долго. Скажем, до завтра. Годится?

-- Прошу прощения, мэм... -- Ольга почувствовала, что ее голос внезапно сел. -- Я могу дать ответ прямо сейчас. К сожалению... к сожалению, я вынуждена отказаться.

Тонкие брови Евгении Зинаидовны удивленно поднялись, изломившись домиком, морщинки на лбу обозначилась резче.

-- А мне говорили, что ты имеешь склонность как раз к оперативной работе... Выходит, это не так?

-- Это так, мэм. -- Ольга кашлянула, голос стал лучше. -- Но я не могу.

-- Почему?

-- Меня дурно приняли бы здесь, и на меня дурно посмотрели бы там, если бы я приняла ваше предложение, мэм, -- объяснила Ольга, не вдруг сообразив, что ответила цитатой. Тьфу. А кто виноват? Мама с ее надоевшим "гармоничным развитием личности ребенка" и тщательно подобранными дообновленческими книгами!

-- Что ж, это уважительная причина, -- молвила Евгения Зинаидовна. -- То есть я хочу сказать, что она была бы уважительной, если бы наши ведомства не занимались по большому счету одним общим делом. Скажу более: сложившаяся к настоящему моменту обстановка столь критична, что малейшую попытку защиты узковедомственных интересов мы будем вынуждены карать беспощадно. Скажу еще более: есть самые серьезные основания полагать, что не сегодня завтра наши ведомства будут слиты в единую мощную и мобильную структуру, где ведущую роль предстоит играть кадрам Департамента. Соответствующее решение будет проведено через Ассамблею со дня на день...

А вот это уже точно было как мешком по голове, причем пыльным. Если госпожа полковник не лгала, а она, по-видимому, не лгала, случилось что-то из ряда вон, и даже не просто из ряда вон, а какой-то катаклизм мирового значения. Что у них там в Ассамблее -- вулкан Кракатау проснулся? Или все разом впали в слабоумие? Уму ведь непостижимо...

Евгения Зинаидовна дружелюбно улыбнулась:

-- Видишь, я не боюсь заранее говорить тебе о предстоящих преобразованиях. Я не верю, не убеждена -- все это не те слова, -- я просто знаю, что так и будет. Какой же тебе смысл оставаться в кадрах сугубо подчиненного подразделения, вдали от настоящих дел, так сказать, ехать на прицепе, а? Подумай. У нас ты принесешь больше пользы. Само собой разумеется, твоя работа будет по достоинству оценена. Такой шанс выпадает людям нечасто, уж ты мне поверь. Что ты скажешь о производстве в следующий чин и солидной прибавке к окладу? Это можно будет устроить уже в ближайшие дни, так сказать, авансом...