Александр Громов

Глава 2

Открывать глаза не хотелось. И это еще мягко сказано: по правде говоря, я боялся этого до оцепенения. Казалось, стоит мне поднять веки, как мой пульсирующий мозг ринется вон из черепной коробки, где ему так больно и плохо, и мои глазные яблоки пробками стрельнут в потолок. Удивительно неприятное ощущение.

Я не отследил момент, когда начал приходить в сознание. По-моему, оно возвращалось ко мне постепенно, точно робкий посетитель, который подолгу мнется возле незапертой двери, тихонько царапает ее, боясь постучать, наконец решается сунуть нос и тут же отскакивает назад, пугаясь своей смелости, покрываясь пОтом и хватаясь за сердце. Это было ново. Никогда не думал, что мое сознание поведет себя подобно неврастенику.

Утешил я себя простым рассуждением о том, что после удара по голове еще и не то бывает. Иные от этого и коньки отбрасывают, а я жив... Э, а жив ли?.. Я попытался пошевелить кончиками пальцев и был награжден такой вспышкой головной боли, что, кажется, вновь отключился. На несколько секунд? минут? часов?

Какая разница! Вопрос промелькнул и сгинул. Он не был первоочередным и знал свое место.

Жив. Это главное. Мучаюсь -- значит, жив.

Я не религиозен и версию о муках ада отринул сразу. Хотя, по логике, в аду должны были присутствовать не только физические муки, но и нравственные, -- именно то, что я сейчас чувствовал. Ощущение несправедливости -- вот что било больнее всего. За что меня ударили по затылку? Кто эти люди? Что плохого я им сделал? Почему с ними Эвелина? Почему подружка моей матери не сделала ни малейшей попытки вступиться за меня?

Вскоре я перестал задавать себе эти вопросы. И вы бы перестали, если бы каждый вопрос был подобен раскаленному гвоздю, свирепо вонзающемуся в затылок. Всякий человек по-своему немного мазохист, но лишь немногие не знают удержу в этом увлечении. Я не из них.

Где-то бубнили недовольными голосами -- слова рассыпались в труху, и поначалу я не только ничего не понимал, но и не старался понять, хотелось только, чтобы перестали бубнить. Тишины мне и покоя! Казалось, голоса то удалялись почти за грань слышимости, то ужасно гремели над самым ухом.

Какое-то время я терпел. Потом стиснул зубы и, сам ужасаясь отчаянному своему поступку, медленно раскрыл глаза.

Как ни странно, стало легче. Окружающие меня предметы покружились немного и стали на свои места. Я обнаружил, что нахожусь в той же комнате, лежу в грязной своей спецовке на кожаном диване, в затылке у меня по-прежнему пульсирует, а запястья схвачены браслетами наручников. За столом сидела прежняя компания: Эвелина и трое мужчин. Плотного я рассмотрел еще в норе, и теперь воспользовался случаем запомнить двух других -- долговязого лошадинолицего хмыря и щуплого коротышку. Голову лошадинолицего покрывали седые патлы. Коротышка, напротив, был лыс, если не считать прицепленной к макушке единственной куцей пряди, похожей на сухой хвостик арбуза.

Кто-то из них ударил меня, это я знал твердо. Но кто и почему -- сказать не мог.

Все четверо курили. Дым вытягивало в отдушину под потолком -- ту самую, через которую я сюда попал.

-- Ожил, -- констатировал долговязый хмырь.

-- Да, -- согласился плотный, покосившись на меня. -- А какая разница?

-- То есть ты за первый вариант? -- спросил коротышка.

-- Естественно.

-- Я по-прежнему возражаю, -- не согласилась Эвелина.

-- С какой стати? -- делано удивился долговязый. -- Уж кому бы возражать, но только не вам, Эвелина Гавриловна. Думаете убедить нас в чрезвычайной полезности этого субъекта и тем самым смягчить свою вину за сегодняшний прокол? Напрасно.

На нас, слесарей, Эвелина орала по всякому поводу, нимало не задумываясь. У того, кто начальствует над российскими работягами, ор должен управляться рефлексами, как выделение слюны у павловских собачек. Но сейчас моя начальница выдержала великолепную паузу и, насколько я мог судить при моем головокружении, ничуть не изменилась в лице.

-- За свой прокол я отвечу, Глеб Родионович. Не сомневайтесь, отвечу, но только не перед вами. Занимайтесь лучше своим делом, а за этого субъекта, как вы выразились, я ручаюсь. Мое слово, мой риск. Напомните мне: часто ли я за кого-нибудь ручалась?

-- По-моему, первый раз, -- подал голос коротышка.

-- По-моему, тоже. И прошу иметь в виду: в случае несогласия со мной я буду добиваться положительного решения у руководства.

-- Право отсрочивающего вето, -- пророкотал плотный. -- Ну-ну. Тогда уж и вы мне напомните, пожалуйста: чем закончилось дело в четырех... нет, даже в пяти последних случаях?

-- Я это хорошо помню, Вадим Вадимович, -- холодно отозвалась Эвелина, -- как и то, что среди них был один ваш протеже. В тот раз я выступила против, и мое мнение совпало с мнением руководства...

-- Полагаете, совпадет и теперь? -- побагровев, перебил плотный.

-- Надеюсь.

Несколько секунд они только сопели и ерзали в креслах, буравя друг друга неприязненными взглядами. Наконец долговязый пробормотал себе под нос несколько неразборчивых слов, из которых я уловил только "личные мотивы" и ничего больше.

-- Да, у меня есть личные мотивы! -- с раздражением ответила Эвелина. -- Я сама хотела его приобщить, то есть не теперь, конечно, а со временем. В силу его особых качеств он может быть полезен нашему делу, это и есть мои личные мотивы. Или вы намекаете на что-то другое?

-- Как можно? -- пробурчал долговязый. -- Ни на что я не намекаю. Просто мне все это сильно не нравится...

-- Можно подумать, мне нравится! Но факт есть факт: он находится здесь, и мы должны решить, что с ним делать. Я предлагаю третий вариант. В конце концов, у каждого правила есть исключения.

-- Подождите, подождите, -- заторопился коротышка. -- Насколько я понимаю, мы уже голосуем? Не рано ли? Прежде всего я хотел бы узнать, что это за особые качества, на которые вы, Эвелина Гавриловна, намекаете. Пока что я вижу либо дурня, заблудившегося там, где нормальные люди не ходят, либо провокатора. Он грязен, напуган и лично мне неприятен. Не осветите ли вопрос об особых качествах более подробно?

-- Не освещу, -- отрезала Эвелина. -- Закрытая информация.

-- Какой же тогда толк в нашем голосовании? Притом нет кворума...

-- Можно и без кворума, если за первый вариант больше одного голоса, -- сказал долговязый.

-- Можно, -- подтвердил плотный.

Я попробовал пошевелить скованными руками и не лишился сознания -- только в затылке сильнее забухал копер. Затем я попытался повернуть голову, чтобы видеть всю четверку в центре поля зрения, а не на краю, и снова не отключился.

Может быть, от злости.

Куда я попал? Ясно было только одно: законом тут не пахнет, я влип, и влип крепко, но во что? Что тут у них такое -- подпольная героиновая лаборатория? Террористическое гнездо?

-- Кто вы такие? -- спросил я со злостью и заскрипел зубами от вспышки боли в черепе.

-- Заткнись, -- безразлично посоветовал мне долговязый, -- пока не заткнули.

-- Буду кричать, -- предупредил я.

-- У тебя нос забит, -- ответил плотный, не поворачивая головы. -- Пылью, наверное. Дышишь ртом. Если вставим кляп, тебе совсем плохо будет.

-- Кто вы такие? -- повторил я упрямо.

-- Заткнись, не то в самом деле кляп вставим.

-- Сволочи!

-- Помолчи, Свят, -- обратилась ко мне моя начальница. -- Кричать без толку -- никто, кроме нас, не услышит. А нам твои вопли помешают беседовать. Не нарывайся. Итак, будем голосовать? Глеб Родионович?

-- Первый вариант.

-- Не передумаете?

-- С чего бы?

-- Хорошо. Вадим Вадимович?

-- Первый.

-- Уверены? Принято. Иннокентий Терентьевич?

-- Какой смысл в моем голосе, если двое за первый вариант? -- поежился коротышка.

-- Таков порядок. Прошу не тянуть, у нас и без того дел выше крыши. Итак?

-- Я воздерживаюсь.

Плотный и долговязый ухмыльнулись. Эвелина Гавриловна покачала головой.

-- Вы, вероятно, забыли: никто не имеет права воздержаться при голосовании по данному вопросу. Ваш выбор?

-- Не первый вариант, -- проговорил коротышка и снова поежился. Взгляд его бегал, не в силах остановиться ни на чем, особенно на мне. -- Только не первый... Пожалуй, второй, как вы полагаете? Второй, а?

-- Чистоплюй! -- презрительно бросил долговязый. -- Стыдно!

Коротышка втянул голову в плечи.

-- Я голосую за третий вариант, -- сообщила Эвелина. -- Итог голосования следующий: два голоса за первый вариант, один за второй и один за третий. Объявляю отсрочивающее вето. Сами отведете его или кого-нибудь позвать?

-- Чего там звать, -- ворчливо сказал плотный и по-медвежьи выбрался из кресла. -- Я сам доведу, не инвалид пока.

-- Оно и видно, -- едко заметила Эвелина. -- Мог бы просто скрутить его, а не бить. Сил избыток?

-- Так надежнее. Порскнул бы он в дверь -- лови его...

-- Поймали бы. Деваться-то некуда.

-- Угу. Только мне и дел -- ловить его. Да и другим тоже.

Произнеся эти слова, плотный обогнул стол и направился ко мне. Как только он достаточно приблизился, я попытался лягнуть его ногой и едва не всхлипнул от огорчения, когда понял, что промазал. Ноги пока еще плохо слушались. Вдобавок от резкого движения все передо мной поплыло.

Плотный отскочил.

-- Брыкается, -- сообщил он с удивлением.

-- Дай ему еще раз по голове, -- угрюмо посоветовал долговязый.

-- А ты бы не брыкался? -- поддел его коротышка.

На второй пинок у меня не хватило сил. Схваченный за шиворот, поставленный вертикально, я перестал понимать, где нахожусь. Меня вдруг затошнило с неудержимой силой. Мир погас. Откуда-то издалека донесся возмущенный возглас Эвелины: "Да ты ж ему сотрясение мозга устроил!", -- но к кому относились эти слова, я не понял. Да и не пытался понять.

В памяти осталось немногое. Меня куда-то вели, вернее сказать, грубо тащили. Запомнились бесконечные мрачные коридоры с протянутыми вдоль стен толстыми глянцевыми кабелями, редкие светильники с неприятным режущим светом, огромный зал с подвешенным во всю его длину длиннющим балконом, гул металлических листов под ногами, шум каких-то механизмов, запах электросварки, кафельные стены помещения, похожего на медпункт, где мне щупали затылок, заглядывали в зрачки и сделали укол в мягкое место, потом другие стены, бетонные, нештукатуренные, со следами опалубки, и потолок из бетонных же плит.

Мышеловка.

Свое место заточения я называл тюрьмой, а крепенькая девушка в белом халате, приносящая мне поесть и неизменно сопровождаемая мрачным громилой, -- изолятором. Что ж, следственный изолятор -- та же тюрьма...

Дело не в семантике, верно? Дело в сути. Как ни назови помещение, где меня содержали и откуда не позволяли выйти, карцером оно все же не было -- комфортная температура, свежий воздух, поступающий из небольшой отдушины под потолком, унитаз, рукомойник и медицинский топчан, на котором лежи сколько влезет. Я и лежал, тщательно изучая неровности на плитах и стенах. Иных занятий у меня не было, разве что выздоравливать и тщетно гнать из головы дурацкую песенку: "Я захворал и был положен в изолятор, и долго врач мое дыханье ощущал...". Несколько раз меня заставляли глотать какие-то таблетки. Пожалуй, этот изолятор был все-таки скорее медицинским, нежели следственным. Во всяком случае, на допросы меня не таскали.

Первые дня два я был только рад этому, потом заскучал. Ни девушка в халате, ни тем более громила не отвечали на мои вопросы. Ни на какие. С тем же успехом я мог спросить, который час, у унитаза или вентиляционной отдушины.

На ночь свет гас -- не совсем, а так, чтобы не приходилось двигаться ощупью, если вдруг приспичит. Так светит луна в полной фазе. После обеда освещение также убавлялось часа на два, но уже не столь сильно. Пожалуй, я мог бы читать, будь у меня книжка с крупным шрифтом.

Три раза в день повторялась одна и та же процедура: сначала с лязгом открывался замок на стальной двери, затем входил громила, быстро, но внимательно оглядывал помещение и, убедившись, что со времени прошлого визита я не успел сотворить из воздуха гранатомет, пропускал вперед себя девушку, катящую столик на колесиках. Напичкав меня медикаментами и прибравшись в комнате, если в том была необходимость, она удалялась, оставив мне завтрак, обед или ужин, смотря по времени дня. Замок лязгал. Спустя полчаса или около того они возвращались за столиком и пустыми тарелками. И ни разу я не услышал от них в свой адрес ничего, кроме команд: "Проглотите эти таблетки", "Вымойте руки", "Лягте на живот и оголитесь, сделаю укол" и так далее. Отменно вежливо, но неизменно в повелительном наклонении.

Мои часы разбились вдребезги, вероятно, в тот момент, когда я падал после удара по голове. Часов было не жаль -- дешевка, но отсутствие представления о точном времени угнетало меня до тех пор, пока я не внушил себе, что в моем положении лучше не знать его вовсе. Извелся бы, следя за стрелками.

Хуже было другое: едва я вставал с топчана, как голова начинала бешено кружиться и мир летел вверх тормашками. О тошноте я уже говорил. К счастью, мучила она меня не все время, но жизнь не украшала. В конце концов я предпочел лежать и в перерывах между приступами рвоты изучать неровности на потолке.

Правильные умозаключения начинаются с правильных вопросов, а их у меня не было, если не считать неслышного бессмысленного вопля: "За что-о?!". Понятно, что дать на него ответ никто не спешил. Так продолжалось два дня. На третий день я почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы начать думать -- при том непременном условии, что я лежу и не двигаю головой.

Для разбега я изругал себя последними словами. Чего ради я полез искать приключений? Нора манила? Кажется, я не суслик. Глаза бы мои не видели ту нору. Сто раз ходил мимо нее, прошел бы и в сто первый. И в тысячный, и так далее. Прошел бы -- и через десять минут уже сидел бы в раздевалке. Мог бы пробудить к жизни старый сломанный телевизор, что стоит у нас на тумбочке, и узнать, что не все йогурты одинаково полезны. Мог бы дочитать "Подземную Москву" Алексеева и поржать над невежеством автора. Ужасно смешное чтиво, особенно про немецких шпионов с фотоаппаратом, заряженным смертоносными лучами, про библиотеку Ивана Грозного и про стоянку троглодитов в глубоких пещерах под Боровицким холмом. А для того, кто работает под землей, смешное втройне.

От ругани в свой адрес мне чуть-чуть полегчало, и я понемногу перешел к более насущным вопросам. Я находился в плену, это было очевидно. Но у кого?

Мысли о тайной базе террористов или о подпольной лаборатории по производству наркотиков пришли, а точнее, вернулись в первую очередь. Правда, огромный зал, над которым меня тащили по балкону, вполне сошел бы за цех большого завода, а не какую-то там лабораторию. Как видно, дело у них поставлено на широкую ногу... Вот только какое дело? И у кого "у них"?

Второе: кто бы они ни были, им нужен не я. Лучше даже сформулировать так: я им не нужен. Я просто случайно попал куда не следует, как тот пьяненький бич, которого я когда-то направил на опохмел в приемную директора... Того бича, разумеется, выпустили, предварительно помурыжив как следует, -- вот и меня мурыжат. Короче говоря, это никак не похищение человека с заранее обдуманным намерением. Я не заложник и не взят ради выкупа -- много чести.

В конце концов, разве с меня не сняли наручники? Разве меня приковали к отопительной трубе? Или бросили в клопиную яму? Разве по моей просьбе мне не дали одеяло, правда, тощее, и подушку, правда, поролоновую? Не видно никаких признаков того, что меня могут привязать к топчану и водрузить на живот электроутюг. Хотя, если разобраться, какой в этом практический смысл? Никакого, если, конечно, у них тут не курсы повышения квалификации садистов...

Нежелательный свидетель -- вот я кто. Увидел то, что мне видеть не следовало. Не нужно быть гением-самородком, чтобы догадаться, как поступают с нежелательными свидетелями. "Он слишком много знал"...

Вывод мне не понравился, но сколько я ни пытался утешить себя, ища другое объяснение своему заточению, получалось неубедительно. С другой стороны, если меня до сих пор не убили, значит, надежда еще есть. О каких таких вариантах толковали те четверо, решая мою судьбу, словно я чурка неодушевленная? О каком отсрочивающем вето говорила Эвелина? На сколько дней мне дана отсрочка?

На четвертый день мне стало легче. После завтрака я встал, подавил приступ тошноты, переждал головокружение и впервые пересек мое узилище, не держась за стену. Спустя полчаса отдыха я повторил то же упражнение и убедился: ходить могу. Думать тоже. Стало быть, мне пора задуматься над тем, как отсюда удрать. Отсрочка отсрочкой, но никакие отсрочки не вечны -- это раз, и неизвестно, чем кончится дело -- это два. Можно надеяться выиграть в лотерею, но глупо строить на этом расчет. Я не из тех, кто ставит на карту жизнь, если можно этого избежать.

К тому же мне никогда не везло в лотерею.

Многие ли приговоренные к смертной казни и отказавшиеся от побега получили помилование? Точно не знаю, но убежден, что единицы. Ставить на столь ничтожный шанс -- не глупо ли?

Побег я назначил на завтра -- сегодня был еще слаб, а тянуть до послезавтра считал рискованным. Собственно говоря, я решал задачу с конца, не уяснив себе принципиальную возможность побега, не выбрав наилучший способ рвануть когти и не придумав пока никакого плана. На все это у меня оставались сутки времени, и я не собирался терять их даром.

Способ графа Монте-Кристо и способ герцога Бофора были не для меня -- я не располагал ни временем, ни помощниками. Обстукивать стены я не стал -- ежику было понятно, что бетон мне не проковырять. Наверное, я сообразил бы, как добраться до вентиляционной отдушины, но эта отдушина, не в пример той, по которой я ползал червем, пока не попал, как кур в ощип, годилась разве что для кошки, причем не слишком откормленной. Окон в изоляторе, понятно, не было -- какие окна под землей? Оставалась дверь.

Крепкая. Металлическая. Снабженная обыкновенным дверным "глазком", причем мой топчан заведомо находился в поле зрения данного оптического прибора. Ясное дело, громила сначала смотрел в "глазок", а потом уже отмыкал замок и входил. Если он не увидит меня на топчане -- войдет ли?

Войдет, куда денется. Но мне с того не легче -- только полный идиот на его месте даст захватить себя врасплох. А какое оружие я могу противопоставить его резиновой дубинке милицейского образца и пистолету под мышкой? Ножку от топчана? Несерьезно. Да, пожалуй, он сперва кликнет подмогу, а потом уже войдет...

Так или иначе, без содействия людей, пусть и не очень добровольного, мне отсюда не выбраться. Значит, придется использовать человеческий фактор.

Вариант второй: сымитировать, будто я лежу на топчане, натянув на голову одеяло, при помощи... вот именно. При помощи чего? На полноценное чучело тряпья не хватит. Кроме того, надо предварительно приучить моих тюремщиков видеть меня всякий раз в одной и той же позе, на что потребуется несколько дней. Итак, второй вариант тоже отпадает.

Вариант третий. Его я обдумал за завтраком на пятый день моего заточения, чувствуя себя гораздо лучше, чем вчера. С охранником-громилой мне не справиться, это медицинский факт. А если внезапно наброситься на девушку, схватить ее за волосы, приставить к горлу вилку и потребовать вывести меня в такое место, откуда я могу рвануть к поверхности, обставить погоню и кинуться в объятия родной милиции -- защитите, мол?

Правда, вилки, не говоря уже о ноже, у меня не было -- мне выдавалась одна лишь алюминиевая ложка. Спереть ложку и заточить о бетон? Заметят ведь...

Выходит, надо сделать так, чтобы не заметили.

Никакого внезапного озарения со мной не приключилось -- до единственно возможного решения я дошел логическим путем. Отвлекающий маневр! А что может отвлечь сильнее, чем приступ буйства?

Рычать буду. Выть буду. Наберу полон рот слюны и попытаюсь изобразить пену на губах. Опрокину столик. Кинусь на охранника и почти наверняка получу удар резиновой дубинкой -- хорошо бы не по многострадальной моей голове... Но перед этим надо изловчиться спрятать ложку. Хотя, если устроить представление не до, а после обеда, когда они придут, чтобы увезти столик, ложка будет уже при мне -- на теле спрячу! И устрою такой кавардак, чтобы они и думать забыли о какой-то там ложке! Значит, побег переносится с обеда на ужин...

Минусы этого варианта были очевидны: после приступа буйства на меня могли вновь надеть наручники; громила мог избить меня так, что я оказался бы не в состоянии реализовать свой план; крепенькая девушка сама могла владеть боевыми искусствами; наконец, о ложке могли вспомнить по прошествии небольшого времени, а то и сразу. Но более подходящих вариантов я не выдумал, как ни старался. Что, спрашивается, мне оставалось делать? Только утешать себя соображением: побегов без риска не бывает.

И готовиться.

Замок на стальной двери лязгнул много раньше, чем я предполагал. Но вместо громилы и девушки в изолятор вошел тот самый плотный мужик, который помог мне выбраться из лаза. И тот самый, кстати, который ударил меня по голове. Вадим Вадимович, кажется.

Все пропало -- это я почувствовал сразу. Меня опередили. Теперь я знал, что чувствует узник, когда в назначенный для побега день за ним приходят, чтобы отвести на эшафот. Не злость, не бешенство и даже, представьте себе, еще не отчаяние -- обида! Детская обида. Обманули!

Правда, с этим Вадимом Вадимовичем, на которого мне не терпелось наброситься и изувечить, не было никого. И дверь он оставил открытой, то ли по небрежению, то ли нарочно. Пожалуй, у меня еще был шанс потрепыхаться.

И я справился с собой. Нарочито спокойно сел на топчане, не спеша сунул ноги в ботинки. Напоказ зевнул. Глянул исподлобья на посетителя -- ну, мол, по делу пришел или как? Если по делу, то излагай, не тяни, а если без дела -- проваливай, некогда мне...

Наверное, я переигрывал. Вадим Вадимович легонько усмехнулся.

-- Что поделываешь? -- вопросил он, доставая из-под мышки тощий бумажный сверток.

-- Дышу, -- сказал я, стараясь сохранить невозмутимость. -- Воздух тут у вас хороший.

-- Лучшие в мире специалисты по кондиционированию работают у нас, -- кивнул он. -- Американцы считают, что лучшие у них, но они ошибаются. Чисто, свежо, почти нет пыли, минимум бактерий и никакого легионеллеза.

-- Чего никакого?

-- "Болезни легионеров". Слыхал? Ладно, не о том речь. -- Он кинул мне сверток. -- Переодевайся.

-- Это еще зачем?

-- Переодевайся, -- повторил он.

Я разорвал сверток. Из бумажной обертки выпал белоснежный комбинезон, за ним последовали тапочки. Тоже, между прочим, белые... Очень мило.

И как раз мой размер.

Что-то новое в палаческой практике -- обряжать покойников загодя, когда они еще не покойники, а так, полуфабрикаты...

Как можно безразличнее пожав плечами, я просунул ноги в комбинезон, встал и был вынужден ухватиться за стену.

-- Что, голова еще кружится? -- без особой обеспокоенности в голосе прокомментировал мой визитер. -- Пройдет. Если пациент всерьез начал обдумывать план побега, значит, как минимум, передвигаться на своих двоих он способен. Скажешь нет?

Я промолчал -- выдать себя голосом было легче легкого. Но лицом изобразил удивление.

-- Кончай лицедействовать, Сальвини, -- ухмыльнулся он. -- А то я не знаю, что у тебя на уме. Все такие, как ты, да не всем так везет. Давай шевелись, у меня времени не вагон.

-- А это куда? -- показал я на свою спецовку.

-- Бросай на пол. Если в карманах есть деньги и ценные вещи -- вынь. Твое рванье сожгут.

-- Никакое не рванье, -- заартачился я. -- Постирать можно. И ботинки еще крепкие...

-- Сказано -- переодевайся. -- Он дождался, когда я закончу. -- Готов? Пошли.

-- Куда?

-- Там увидишь. И не дури. Отсрочивающее вето пошло тебе на пользу, так что можешь расслабиться, ничего тебе не грозит. Я не понял: ты идешь? Если нет, оставайся тут, пусть с тобой другие возятся, а мне некогда...

-- Иду, -- сказал я.