Александр Громов

ГЛАВА 3

Вот он я весь -- из крови и плоти, как вы, хоть плоть мою не видел никто, включая меня самого, и пощупать меня тоже нельзя: во-первых, это ничего не даст, а во-вторых, Нбонг терпеть не может пальпирования. На рентгенограмме я получаюсь неважно и не люблю свое изображение. Что за извращенное удовольствие -- рассматривать скелет в скелете? К тому же вся верхняя половина меня приходится брату точно на печень, а нижняя -- уж и не хочется говорить на что. Очень похоже на зрелый эмбрион в чреве матери, если только перевернуть его головой вверх, а чрево увеличить. Нет, смотреть на это не доставляет мне абсолютно никакого удовольствия, и брат со мною полностью согласен. Вообще мы с ним расходимся во мнениях лишь иногда и по сущим пустякам.

Один такой пустяк как раз валяется на полу в нашем с братом отсеке, даже не удосужившись ободрать с себя скафандр-напыльник, зябко дрожит, дышит с хрипом, стонет и мычит что-то невнятное. Приполз отдохнуть и отогреться до следующего витка не куда-нибудь, а почему-то именно сюда -- ну и пусть. Мне не мешает. Мысли у него сейчас скачут, как полоумные, но от них я отстроился. По сути и не мысли вовсе -- банальные эмоции примитивного существа, каков он есть на самом деле. Ограниченно ценный с условным гражданством -- это такой зверь, пользы от которого немного, его можно особенно не беречь, но и тратить вхолостую не позволяется. Пусть живет, пока приносит хоть какую-то пользу. Не первый посев, не последний. Планет, нуждающихся в очистке, в Галактике предостаточно, и не всякая работа требует присутствия квалифицированного специалиста.

Зовут это чудо Й-Фрон, и я иногда разговариваю с ним -- языком, губами и гортанью брата, потому что глухарь не принимает элементарных мыслеприказов. Нбонг до разговоров с ним не снисходит, брезгует, а я, случается, не прочь почесать язык, тем более не свой, пока брат спит. Надо сказать, это довольно утомительное занятие -- управлять мышцами спящего, а скорость обмена репликами навела бы зевоту на всякого другого. Но мне нравится. Это мое развлечение, моя гимнастика и мой маленький секрет -- поднять чужие веки, раскрыть чужой рот и произнести СВОЕ слово. Брат, кажется, ни о чем пока не догадывается. Иногда во время разговора я чувствую, что корабль нас подслушивает. Не возражаю, но только чтобы не болтал лишнего. Мне это не понравится, и брату, думаю, тоже.

Стучит сердце брата: бум! бум! бум! Стучит мое: тук-тук, тук-тук, тук-тук...

Что же, это животное так и будет лежать, дрожать и ныть?

Ладно, пусть лежит.

Так, теперь он начал чесаться. Наверное, все же слегка поморозился. Скребется так, что напыльник летит клочьями. Это единственное, в чем ему можно позавидовать: когда у меня чешется спина, я не умею ее почесать и вынужден терпеть чесотку, пока она не пройдет сама собой. Зато до любой своей пятки достаю рукой так же легко, как он.

Я нечаянно ловлю себя на мысли, что сейчас мы с ним чем-то похожи друг на друга: оба скатаны в комок так, что колени чувствуют подбородок, -- чего уж тут не достать до пятки. На самом деле сходство между нами еще глубже: мы оба зависимы, вот в чем дело. Понимаешь это только умом, когда обстановка позволяет поразмышлять на абстрактные темы; эмоции же вовсе не протестуют, если, конечно, в данный момент не чешется спина. Свобода? Нет, знаете ли, не нужно. Предложите другим. С тех пор как я научился видеть то, что вовне брата, свободы мне достаточно. Свобода -- от чего? От прав и обязанностей полноценного гражданина? Не нужно. От законов природы? Не выйдет. И кто свободен? Нбонг, мой единокровный брат и резервуар? Хтиан, что пускает фонтан у себя в бассейне? Коммодор и капитан лидер-корвета Ульв-ди-Улан? Сам лидер-корвет? Один из автоном-очистителей, уже начавших очистку планеты?..

Забавно: я словно бы начинаю возражать ограниченно ценному Й-Фрону, пытаюсь перевести свои мысли на акустический язык, чтобы переубедить его в том, о чем он даже еще не подумал, -- а для чего? Будто и так не ясно.

Нам с братом повезло при рождении -- вот что следует ценить в такое время, когда пять из шести младенцев рождаются ограниченно ценными, не-ценными либо просто нежизнеспособными. Хроники Темных Времен утверждают, что прежде было еще хуже: лишь каждый двадцатый новорожденный появлялся на свет полноценным. Не знаю, не уверен. В хрониках Темных Времен много путаного и недостоверного, к примеру, указание на то, что до Всеобщей Войны лишь жалкие единицы -- из миллиардов! -- владели столь естественным для человека телепатическим способом общения и при этом пользовались равными правами с глухарями! Мыслимо ли?

Не-ценные мешают. Необходимое количество ограниченно ценных всегда можно отловить и обучить чему-нибудь несложному. Думаю, так сюда попал Й-Фрон, да и Дин-Джонг тоже. Оба они немножко похожи на мою рентгенограмму, если игнорировать накладывающиеся на снимок кости брата, -- может быть, я именно потому никогда особенно не рвался наружу, что подсознательно не хотел быть похожим на ограниченно ценных хотя бы внешне?

Чушь. Глупые мысли нуждаются в пресечении -- мы с братом всегда были, есть и будем одним целым: Нбонг-2А-Мбонгом. По мне бежит его кровь, мы дышим одним воздухом, прекрасно ладим и дополняем друг друга. Когда один из нас бодрствует, другой спит. В сущности, мы один постоянно готовый к употреблению специалист -- в свое время было признано целесообразным не разделять нас по специальностям. Никогда ничего не имел против. Мне нравится моя работа.

Анализируя планету, корабль транслирует картинку за картинкой, переводя язык уравнений в графическую n-мерную форму. Чуловеку -- если он не Ульв-ди-Улан -- неудобно работать с цифрами, его мышление аналоговое.

Слежу. Просто слежу, не вмешиваясь. На планете много жизни, это плохо для автоном-очистителей, плохо и для нас с братом, но по иной причине. Десять против одного, что серьезной работы для нас не останется.

Каждая планета неповторима, каждая нуждается в очистке по-своему. Штатные методы гибки, и довольно часто автоном-очистители самостоятельно справляются со своей задачей. Это -- рутина. Но иногда требуется мое или брата вмешательство, и тогда мы испытываем высокое наслаждение художника -- там поправить, тут убрать, здесь добавить мазок... Бескислородные миры, ледяные миры, горячие планеты без твердой коры... (Одна такая планета стала нашим шедевром: мы сконденсировали водяной пар -- теперь там на дне рудники, города под куполами, космодром, и из толщи кипящего океана выскакивают к звездам ошпаренные звездолеты.) Скучнее всего, когда на планете есть белковая жизнь: как правило, в этом случае вполне пригодны стандартные методы очистки -- остается только болтаться на орбите и ждать результата. Жизнь редко зарождается на планетах, требующих радикальной переделки. Обычно вполне достаточно произвести стерилизацию поверхности.

Судя по сообщениям автоном-очистителей, первая серия легла удачно. Корабль идет над океаном и спрашивает, не пора ли начать выращивать вторую серию очистных бомб. Пожалуй, чуть торопится.

"Ладно, -- шучу я, -- можешь нести свои яйца. Разрешаю даже кудахтать, только тихо".

Кудахчет. С юмором у него туговато...

Тем временем ограниченно ценный перестает чесаться и пытается сесть.

-- Уже согрелся? -- спрашиваю я губами брата.

"Какое там..." -- это у него в мыслях.

-- Какое там... В-вв-в-в...

Серое вещество у ограниченно ценного неотделимо от речевого центра. Что думает, то и болтает. Вполне мог бы промолчать -- знает ведь, что я понимаю. Примитивен.

-- Ты где должен быть? Марш.

* * *

К тому времени, когда Парис привел полицию, Леон окончательно извелся. Мало было битого стекла, мало было известия о помолвке Филисы -- в довершение несчастий вернулась Хлоя, слегка охрипшая, но еще полная сил и гнева, и оба пасынка -- Сильф и Дафнис -- были, конечно, тут как тут -- стояли хитрыми скромниками в уголочке, боясь попасть под горячую руку, ковыряли в носу и с тайным восторгом наблюдали за тем, как мать делает из отчима драконий помет. Солнце уже давно поднялось выше деревьев. Умнейший по-прежнему дремал на припеке, Хлоя уже не сомневалась в том, что окно разбил сам Леон, чтобы досадить жене, нахихикавшиеся близнецы мало-помалу начали позевывать, потом им надоело это занятие и они ушли, а Леон и этого не мог сделать: воспитанный муж не станет противиться жене на людях, а покорно выслушает все, что та намерена ему сообщить. Вокруг дома собрались соседи и, привлеченные криками Хлои, подходили еще, издали таращили глаза на посапывающего Умнейшего, некоторые заглядывали в разбитое окно, щупали осколки и, сокрушенно качая головами, пытались вставить утешительное словцо. Общее настроение складывалось скорее в пользу Леона, слушатели явно одобрали его стоицизм, но с того было не легче.

То, что в голове Леона прочно поселился низкий одуряющий гул, не пугало -- к этому он привык. Пугали запретные мысли, изредка проскакивающие сквозь завесу гула. Побить Хлою? Давно пора, честно говоря. Научить уважать мужчину, пусть он и менее ценен, нежели женщина. Тогда придется уходить из деревни, Хранительница на этот счет строга. Осудят общим сходом -- и уйдешь, никуда не денешься, станешь изгоем и, хотя не пропадешь с голоду и рано или поздно найдешь деревню, готовую тебя принять, но Филису уже никогда не увидишь.

Еще того хуже -- убить... Леон весь вспотел от этой мысли. Он прекрасно помнил большую облаву, случившуюся несколько лет назад, сам в ней участвовал -- убийцу из какой-то отдаленной деревни, человека агрессивного, явно больного, и, по убеждению лекарей-шептунов, больного неизлечимо, много дней гнали по лесу, пытаясь оттеснить в болота, дважды теряли и снова находили его след, прошли все Междулесье и в конце концов загнали безумца в горы, к яйцеедам. Те хорошо помогали -- лишь благодаря их умению ползать по скалам всего только трое охотников из облавы сорвалось с круч, а могло быть много больше. В конце концов убийцу удалось загнать на скальную стену над пропастью; он был сильный человек, этот убийца, -- висел на крошечных выступах день, другой и лишь на третий разжал руки...

Случай был редчайшим и всколыхнул всю округу. Бабки и прабабки не могли припомнить такого, -- человек не должен убивать человека! Тогда, во время безумной гонки по горам, убийца не раз и не два невольно подставлял себя под выстрелы духовых трубок. Потея, Леон пугался. Разгоряченный погоней, он один раз чуть было не плюнул отравленной стрелкой в бугристую, напружиненную спину, мелькнувшую меж валунов. Чуть-чуть он сам не стал убийцей. Если бы преследуемый не оглянулся в тот момент -- стал бы. И был бы отдан шептунам для излечения. Ужасала мысль: наверно, он все же не такой, как все...

Излечившись -- убил бы себя сам. Уколол бы шею стрелкой. Человек и без того слишком часто умирает раньше желаемого срока, чтобы допустить самую мысль о смерти от человеческих рук. Бывает, неосторожного охотника убивает дракон, но дракон -- он дракон и есть, его едят, и он вправе возразить. Человек не дракон. Убийца человека -- сам не человек и не должен жить.

Полицейских было двое. Одного из них Леон узнал сразу -- им оказался Брюхоногий Полидевк, в прошлом лучший стрелок и гордость деревни, когда-то обучивший Леона своему искусству, неизменный победитель стрелковых состязаний, но охотник все же неважный и шептун никакой. Покрытая затейливой резьбой желтоватая кость, торчавшая у него от левого плеча до локтя, свидетельствовала о непредвиденной встрече с драконом, чем и окончилась охотничья карьера Полидевка, тогда еще не Брюхоногого. Настоящему охотнику мало умения стрелять без промаха. Настоящий охотник умеет ходить по лесу и спящего дракона чует за версту. Что бы там ни говорили, а дракон -- чудище по преимуществу травоядное, ну разве что иногда слизнет с ветки задремавшую птицу-свинью, так что Полидевк остался жив, потеряв руку лишь по собственной неосмотрительности. С тех пор он перестал ходить в лес, отрастил колыхающееся чрево, став похожим на неплотно набитый мешок на толстых ногах, сделался лучшим в округе, хотя и единственным, резчиком по собственной кости и вскоре перешел на спокойную работу полицейского. О Брюхоногом Полидевке было известно, что он большой любитель Тихой Радости и терпеть не может, когда его называют просто Брюхоногом. Второй полицейский имел унылый вислый нос и сонный взгляд прирожденного лодыря, был высок, тощ, сутул и откликался на имя Адонис.

-- Леон! -- закричал Брюхоногий Полидевк еще с порога, отчего Умнейший вздрогнул, приподнял одно веко и снова опустил. -- Ты?! Рад, рад видеть. Ну, что тут у тебя?

Леон объяснил, что.

-- Ага, ага, -- покивал Полидевк. -- Значит, правда. А я-то, признаться, думал, напутали что-то. Где ж это видано, чтобы стекла били? А чем? Вот этим? Дай-ка, дай-ка посмотреть... Ага, ага. Ну вот что я тебе скажу: правильно ты сделал, что нас позвал... -- полицейские переглянулись. -- Отойди-ка пока в сторонку, не мешай, а угощать после будешь. Мы это дело враз...

Леон отошел в сторонку. Он совсем не был уверен в том, что поступил правильно, позволив Парису привести полицию. Сразу было видно, что полицейские взялись не за свое дело, и сквозившая в их действиях растерянность, плохо скрытая за многозначительностью, подтверждала это как нельзя лучше. Впрочем, оба старались не ударить в грязь лицом. Честно говоря, Леон не удивился бы, если бы полицейские вежливо уклонились от расследования -- в каждой деревне их кормят и поят вовсе не за это (хотя они и сами прокормились бы расчудесно). Всей работы -- быть арбитрами в спорах и судьями в состязаниях. Ну, еще распоряжаться, если где пожар или какое другое бедствие. Только-то. Самая никчемная должность -- для калек или лентяев без честолюбия.

Посовещавшись шепотом, оба полицейских приступили к осмотру места преступления. Для начала Адонис полез с ногами на кровать, вызвав истеричную брань Хлои, разбудившую Умнейшего, и, внимательно осмотрев уцелевшие в раме осколки стекла, глубокомысленно покряхтел. Брюхоногий Полидевк, выудив из смятой постели тонкую стеклянную занозу, наколол палец, пососал его и высказал мнение, что удар в стекло был знатный. Затем внимание полиции привлек застрявший в перегородке камень, вслед за чем было потребовано, чтобы любопытные отошли от окна и не застили свет. Поддернув полу форменной хламиды, Адонис проворно опустился на корточки перед перегородкой, ощупал камень и поскреб его ногтем. Произошел спор. Полидевк, чрево которого мешало ему как нагнуться, так и опуститься на корточки, заявил, что камень представляет собой одновременно орудие преступления и алевролит ожелезненный, за что он, Полидевк, ручается престижем профессии; Адонис же твердо стоял на том, что камень этот суть не что иное, как желвак аномально окрашенного аурипигмента, для убедительности предлагая Полидевку попробовать его на зуб. Грызть аурипигмент Полидевк отказался, на чем дискуссия была исчерпана. Попытка вытащить камень из перегородки пальцами не принесла успеха.

Выйдя на свежий воздух, перешли к опросу свидетелей. Последних оказалось так много, что их пришлось выстроить в очередь. Правда, никто из них не видел злоумышленника, зато многие засвидетельствовали, что проснулись, разбуженные взволнованной Хлоей, а древняя старуха Галатея, чей дом был ближайшим, вроде бы припомнила, что была разбужена непосредственно звоном стекла, но, впрочем, кто его знает -- то мог быть звон в ушах, в ее возрасте естественный...

Других свидетелей не оказалось. Брюхоногий Полидевк прямо спросил, не знает ли кто, кому понадобилось обидеть Леона, и, напоровшись на дружное "нет", был явно расстроен и озадачен. Следствие зашло в тупик. Полидевк наморщил жирный лоб, мучительно и очевидно для всех пытаясь придумать новый вопрос, нервно погладил уцелевшей рукой свою резную кость и устремил умоляющий взгляд на Умнейшего. Тот поманил его пальцем. Разговоры в толпе стихли.

-- Ага! -- обрадовался Полидевк, отклеиваясь от Умнейшего, прошептавшего ему на ухо несколько слов. -- Верно! Как это... э-э... Да! Слушайте. Может быть, кто-нибудь из вас заметил что-нибудь подозрительное?

После специальных пояснений, что подозрительное есть нечто новое, необычное и притом внушающее опасения, зрители враз замотали головами. Мотание продолжалось долго. Один карапуз лет пяти, лопаясь от гордости, заявил, что нынче утром видел и даже слышал подо... подользитное: свет, дым и долгий гул в западной части небосвода, однако интереса у следствия не вызвал и был одернут мамашей. Время от времени, хотя и нечасто, с Великого Нимба падают в лес оплавленные глыбы, это всем известно и опасений не внушает.

Толпа все росла. Леон кисло подумал, что у его дома собралось, наверное, полдеревни: не каждому поколению случается видеть, как полиция ведет расследование. Огород уже вытоптали. Все до единого сказители были тут как тут, Хранительницы Знаний в толпе видно не было, зато обе младшие хранительницы стояли в первом ряду и, раскрыв рты, жадно обременяли память, стараясь не упустить ни единого слова. Несчастливый день обещал войти в историю.

Не получив должного ответа, Полидевк нахмурился, укоризненно посмотрел на Умнейшего -- тот и ухом не повел -- и протиснул свое чрево в дверь. Вскоре из дома вместе с руганью Хлои и жалобным писком кровати -- по ней, как видно, опять ходили ногами -- донесся зов Адониса, просящий помощников. Человек тридцать сорвалось с места.

Умнейший снова поманил пальцем -- на этот раз Леона. Когда зовет Умнейший, надо бежать к нему со всех ног.

-- Хочешь, чтобы нашли, кто это сделал? -- Старик говорил отрывисто и сухо, словно выплевывал шелуху.

Леон немного подумал.

-- Нет.

-- Правильно. Я так и полагал. Ведь нет же в лесу таких зверей, чтобы плевались камнями. Случайный чужак пришел бы и покаялся. Вы бы с ним еще Тихой Радости выпили. Значит, кто-то свой, из деревни. Приятно ли тебе будет узнать -- кто?

Леон покачал головой, а старик некоторое время сидел молча и только жевал сухими губами. Потом проговорил, но уже гораздо тише:

-- Может, и не человек это был... Самое худшее, если не человек. Хуже нет...

-- Кто же тогда? -- Леон опешил.

-- А я почем знаю! -- неожиданно рявкнул Умнейший.

Тем временем полиция, очевидно, пришла к какой-то мысли. Добровольные помощники перестали суетиться, притащили длинную жердь и под крики "левее!", "ближе!", "чуть правее!" воткнули ее на огороде. К верхушке жерди привязали веревку, другой ее конец через разбитое окно протащили в дом. Веревка поползла и натянулась.

-- Так, -- пробормотал Умнейший. -- Выверяет направление. Мог бы с этого и начать.

Ступени крыльца скрипнули -- из дома левым боком вперед вылез сияющий Полидевк. Вывернув толстую шею так, чтобы дотянуться губами до своей резной кости, он побагровел от натуги и выдул несколько хриплых нот -- кость была дудкой. Раздались аплодисменты.

-- Леон, чего зря стоишь? Ставь угощение! Я же говорил, что мы это дело враз, вот мы и враз. Тащи пока еду, да и выпить бы неплохо -- когда еще праздник начнется! -- а я пойду взгляну, чьи там следы...

Он величаво двинулся к опушке, раздвигая восхищенную толпу, как лесной дракон раздвигает подлесок. Леон уже собрался крикнуть ему, что уже смотрел там сегодня, нет на опушке никаких следов, -- но не успел. Брюхоногий Полидевк вдруг остановился, чрево его заколыхалось. В толпе кто-то охнул. Головы всех повернулись к лесу. Леон поднялся на ступеньку, чтобы лучше видеть.

-- Ой...

Лес был как лес -- стоял синей стеной, мирный, тихий. И согретая солнцем поляна, просохшая после ласкового дождя, зеленела как надо, звала поваляться на шелковой траве. А через поляну от леса к деревне, шатаясь, бежал человек. Не добежав до огорода, он упал ничком.

-- Фавоний!

К упавшему кинулись, подняли, внесли в дом. Хлоя и то не посмела возразить, когда запропавшего с утра молодого шептуна клали на постель, предварительно стряхнув с нее стеклянные осколки. Отерли пахучей травой лицо, влили в рот глоток воды. Побежали за женой Фавония, но вспомнили, что он вдов, и вернулись. В спальню набилось столько народу, что некуда было ступить.

-- Где Ацис?

Фавоний открыл глаза без ресниц, застонав, с трудом разлепил обожженные, в волдырях губы. Слабо махнул рукой.

-- Там... Убит...

Фавоний метался по постели, кричал: "Не надо туда ходить! Не надо!.." В глотку ему лили Тихую Радость, он хрипел и булькал, отбиваясь, мотал головой, потом обмяк, пустил слезу и, пробормотав: "Ну как хотите, а я предупредил...", -- впал в беспамятство.

Бессвязный рассказ шептуна, передаваемый из уст в уста, мгновенно облетел всю деревню. События выглядели так: еще затемно Фавоний с Ацисом ушли в лес за драконом, договорившись действовать сообща и выбрать дракона посговорчивей, -- очень уж хотелось обставить Линдора на состязании. Сначала им долго не везло -- то поднятый из берлоги дракон оказывался самкой, да еще с новорожденным потомством, то шептунов не устраивала неподатливость зверя -- и лишь в четверти перехода от деревни наконец попалось то, что надо. Чтобы миновать Трескучий лес, они взяли от оврага вправо, рассчитывая вывести дракона на тропу через Круглую пустошь, Криволесье и Мшистый Тягун. Тут-то все и произошло. Железный Зверь напал на них издали, разом поразив зашептанного дракона и Ациса, -- "Сам как шар, и огнем плюется, говорю вам!", -- Фавоний же, отброшенный и обожженный огненным ударом, теряя сознание от боли, прополз кустами до леса, и вот он здесь, чтобы предупредить: бойтесь, люди!

Протолкавшись через толпу, Леон сдернул со стены духовую трубку, подхватил пучок стрелок из шипов игольной лианы и выскочил на улицу. Кажется, Хлоя не заметила, и слава Нимбу! Пусть Полидевка угощает кто-нибудь другой, сам он сыт этим по горло. Надоело! Пусть все это хоть на полдня останется позади -- паскудная история с битым стеклом, постылое сочувствие соседей, блинолицая сдобная жена, сварливости необычайной, Филиса со своим замужеством... Он пойдет в лес, и сейчас же. Мужчина должен делать мужское дело, потому что на то он и создан, чтобы снять с женщины часть забот... Надо выяснить, что же все-таки произошло с Ацисом -- убит ли? А может, еще и не убит...

Рассказ Фавония вызывал сомнения: где это видано, чтобы лесные звери нападали на тех, кто их не трогает, вдобавок плюясь огнем? Нет таких зверей ни на западе, ни на востоке, и не может их быть. Правда, драконы-самцы во время гона пугают друг друга огненным дыханием, но то не огонь вовсе, а безвредный светящийся газ, и даже дети знают, что никто еще им не обжегся. С другой стороны -- ожоги Фавония...

Деревня гудела, как улей.

На площади сквозь плотные ряды слушателей протискивалась младшая хранительница -- послушать спор. Люди ловили каждое слово. Некоторые, чтобы лучше видеть, влезли на тушу спящего дракона, читали издали по губам. Здравомудрый старый Титир, потерявший обычную благообразность, наскакивал на Париса: "Нет и нет! Железный Зверь, конечно, может существовать как условная объективность или, что то же самое, как субъективная реальность, данная нам в чувственное восприятие или, что то же самое, в условное ощущение..." -- "Ты говори, да не очень, -- дребезжал в ответ Парис и бегал глазами по толпе, ища поддержки. -- Какая же она условная, когда пострадавший отнюдь не условен, ipso facto, следовательно, -- primo, -- Железного Зверя следует считать реальным, но так как во всем Просторе, слава Нимбу, ничего подобного ни разу не случалось со дна Сошествия, то, -- secundo, -- его следует считать реально не существующим..."

Решено было пойти и посмотреть.

Послали к Хранительнице за ядом -- смазать наконечники стрелок. Зверь так зверь, -- Парису в деревне не очень-то верили. О разбитом окне и полиции никто уже не вспоминал, будто ничего и не было. Леон только радовался. Человек десять охотников выразили готовность идти в лес, от шептунов вызвались идти Парис и отдохнувший Линдор. Умнейший вызвал всеобщее удивление, решительно нахлобучив на голову свое птичье гнездо и заявив, что тоже идет. Никто не возразил, -- Умнейшего не спрашивают, почему он поступает так, а не иначе.

Двинулись напрямик, через Трескучий лес. Парис тут же прилепился к Умнейшему, семенил рядом и делал все сразу: раздвигал у того перед лицом ветки, предупреждал о яме, которую надо обойти, шугал лесных бабочек, чтобы те своими песнями не мешали течению высоких мыслей Умнейшего, щипал себя за бороденку, безостановочно вещал и заглядывал в глаза -- словом, набирал очки перед состязанием мудрецов. Некоторое время Леон наблюдал за ним с кислой усмешкой, потом вспомнил, что не завтракал, сорвал лесной орех и поел, потом побрился на ходу листом кость-дерева, потом спел в уме все песни, какие знал. Трескучий лес давно кончился, и потянулось Криволесье, а коварный сморчок все никак не мог угомониться. Умнейший, кивая, отвечал односложно.

Великий Нимб! Можно смеяться над Парисом -- нельзя осуждать. Разве найдется человек, втайне не мечтающий хоть раз в жизни запросто поговорить с Умнейшим! Мать Леона, сказительница, укладывая спать маленького, рассказывала в ответ на настойчивые расспросы: "Умный он, сынок, самый умный на Просторе, до самой дальней дали, куда и не дойти человеку... Везде о нем слыхали, и в Городе его хорошо знают. Давно уже ходит он, ходит... ищет человека умнее себя, а находит только более знающих... И нет у него учеников: ужасно, когда можно только учить и не у кого учиться..." Сама мать гордилась тем, что ей однажды удалось поговорить с Умнейшим: проходя через деревню в прошлый раз, тот спросил у нее воды.

Леон прибавил шагу и догнал Линдора.

-- Что это за Железный Зверь, как полагаешь?

Линдор долго молчал, размышляя.

-- Дойдем -- увидим.

-- А если он убежал? Ищи его... И старики с нами...

Линдор пожал плечами -- выпуклые мышцы плавно перекатились под бронзовой кожей. С такой грудной клеткой из него мог бы получиться не шептун, а прекрасный стрелок, -- мужчина в самом расцвете. Неудивительно, что Филиса согласна пойти к нему второй женой. Мало ему одной...

Леон отстал. От скуки он начал размышлять о том, почему так бывает: Трескучий лес это одно, а Криволесье -- это совсем другое. Те же деревья, да растут по разному, свеклобабов и молочных лиан в Трескучем лесу куда меньше, чем в Криволесье, зато кость-деревьев намного больше, сладкие грибы из Криволесья имеют свой привкус -- на любителя, -- правда, и там, и там бабочки поют одинаково, всюду мир и изобильное благополучие. Младенец не погибнет в лесу...

-- Постой!

Леон вздрогнул. Умнейший догнал, тяжело дыша, отирая со лба пот рукавом хитона, -- старику было тяжко поспевать за охотниками. От Париса он все же как-то избавился -- тот шествовал сторонкой, и Леон чувствовал на себе завистливый взгляд.

-- Скажи-ка мне, этот ваш Фавоний... он здоровый? Не заговаривается, во сне не ходит?

-- Н-нет... А что?

-- А как насчет Тихой Радости? Не злоупотребляет?

-- Н-нет. Только по праздникам.

-- Этого я и боялся... -- Умнейший заметно помрачнел. -- Далеко еще идти?

-- Рядом уже. Вон пригорок, за ним еще один, а за ним...

Перевалили через пригорок, стали подниматься на следующий.

-- Стой! -- скомандовал Линдор. -- Слышите?

Что-то было не так, Леон сразу это почувствовал, лишь только охотники замерли, настороженно прислушиваясь к хрупкому лесному молчанию. Что-то изменилось -- неназойливо, почти неуловимо. Не то чтобы почуялась опасность, -- наоборот, казалось, что не хватает чего-то важного, и Леон тщетно пытался понять, чего. Легонько кольнула зависть: чутью Линдора все давно привыкли доверять беспрекословно. Сильный шептун, быть ему к старости учителем, коли дозволит Хранительница.

-- Бабочки не поют, -- сказал один охотник.

-- И это тоже... Парис, ты что-нибудь слышишь?

Парис весь покрылся морщинами, тер виски.

-- Никого тут нет. Ни одного существа. Бр-р... Драконий хвост! -- не нравится мне это...

До Круглой пустоши шли молча, след в след. Умнейшего вперед деликатно не пустили: старик хоть и привык ходить, а все же не охотник, шаг не тот... Не кружили над кронами птицы, не колыхались ветви, не шелестели листья на деревьях, слизнивцы -- и те не попадались на глаза. Небывалая тишина висела над лесом.

Следы Фавония отпечатались четко; разбирая их, охотники качали головами. Похоже, достигнув леса, шептун совсем потерял голову -- метался туда-сюда, как полоумный совиный страус, прежде чем сообразил, в какой стороне лежит деревня. В воздухе запахло гарью. Вблизи кустарника след менялся -- тут Фавоний полз на животе.

-- Здесь... -- шепнул кто-то.

Остановились, прячась за крайними деревьями. Круглая пустошь изменила вид: рощицы в ее центре не стало, земля местами была изрыта так, словно над ней потрудилась целая армия землероек с лесную корову каждая, и сбоку, у самых кустов -- Леон отвел глаза -- в круге горелой травы лежала черная, обугленная туша, лишь размерами похожая на дракона, и еще лежало там что-то обугленное, не столь большое, скорчившееся в комок...

А посередине пустоши среди отвалов рыжей земли, припорошенных серым пеплом сгоревшей рощицы, лежал Железный Зверь.

Крепко надо испугаться, чтобы напутать, подумал Леон, борясь с отвращением. Фавоний ошибся: Зверь вовсе не был похож на шар. Он был длинным толстым червем, и когда червь изогнулся, вгрызаясь в землю, стало видно, что он действительно железный, -- солнце сияло на его боках, как на лезвии хорошо отточенного ножа, только что доставленного из Города, и не липла к ним вывороченная влажная глина, не садился пепел.

Пожирая землю, Зверь ворочался в яме, выплевывал тонкую невесомую пыль. Она курилась облаком, ветер медленно теснил ее к опушке, закручивал толстым столбом выше крон и развеивал над лесом.

-- Тьфу! -- сплюнул кто-то.

Прекратив на время жрать, червь сжался и сразу стал вдвое короче. На его блестящей спине вздулись три нароста, три сложно-правильных, будто выведенных по лекалу, бугра, и нестерпимо засияло на них полуденное солнце. У основания их перехватило перетяжками -- мгновение спустя все трое отделились и соскользнули на отвал. Леон, разинув рот, во все глаза смотрел, как рожает чудовище.

-- Детеныши... -- выдохнул тот же голос.

Детеныши отползли подальше от ямы. Круглыми их тоже нельзя было назвать -- скорее они были дисковидные, сильно приплюснутые сверху и снизу, и нисколько не походили на Железного Зверя. Что с того? Личинки драконов тоже не похожи на взрослых зверей, живут себе на деревьях и называются слизнивцами.

Червь снова вгрызся в землю, расширяя яму. Железный Зверь... Опасный, явившийся неизвестно откуда, неизвестно зачем, гадостный и непонятный. Нет ничего ценнее жизни человека, так как же можно убивать? Страшно не хочется отвечать тем же -- а придется... Сначала зашептать, вывести на удобное место, затем испытать прочность железной шкуры и чувствительность Зверя к яду... Простая, но неблагодарная миссия. О ней не сложат песен и саг, о ней не расскажут детям, ее постараются как можно скорее забыть, но выполнить ее необходимо. Точно так же приходится с сожалением пристреливать собаку, зараженную вирусным кошконенавистничеством. Нельзя просто отогнать Зверя -- мало ли кто наткнется на опасное страшилище, гуляя по лесу. Только теперь Леон понял, чье обугленное тело лежало рядом с обугленной тушей дракона, и содрогнулся. Да, придется убить того, кто не годен в пищу, как это ни противно обычаям. Железный Зверь, лишивший жизни не угрожавшего ему человека, не должен иметь шанса повторить убийство еще раз.

Хорошо бы зашептать его так, чтобы он лишил себя жизни сам...

Леон тщетно попробовал настроиться. Бесполезно тягаться с лучшими шептунами деревни. Он не чувствовал Зверя.

-- Как нет его, -- захрипел из-за кустов Парис. От напряжения он стал похож на тряпку, которую выжимают. -- Ничего не выходит... Он как неживой все равно...

Линдор молчал, вперив в Зверя окаменевший взгляд. Его лицо покрылось бисеринами, на носу дрожала крупная капля пота. Охотники, держась за головы, стискивали зубы -- мало кто чувствует себя в своей тарелке, когда рядом работает сильный шептун.

-- Ну что? -- шепотом взвизгнул Парис, как только Линдор тяжко вздохнул и, смахнув с чела пот, покачал головой. -- Решил, что у тебя получится? У меня не получилось -- у меня! -- а у тебя вдруг получится?! Говорю же: он как неживой, а значит, он неживой и есть...

Оба отползли назад, заспорили. Мало ли, что он движется, фыркал Парис, -- ну и что? Облака на небе тоже движутся -- живые они? А то сухое дерево, от которого ты о прошлом годе едва унес ноги, -- живое оно было, когда падало? Камень, что нынче испортил Леону жилище и настроение -- живой? Все неприятности происходят от неживого. И не спорь со мною, Линдор, ты хороший шептун, второй после меня, а только молод еще спорить со старшими. Давай-ка вот лучше Умнейшего спросим...

Тут только заметили, что Умнейший сидит позади цепи охотников на охапке листьев и грызет ноготь. Взглянув на Железного Зверя один раз, он потерял к нему всякий интерес.

-- Живой, -- только и буркнул он в ответ на вопрос. -- В определенном смысле.

-- Значит, с ним можно договориться, -- заключил кто-то.

Умнейший не отреагировал.

-- А ты попробуй, -- предложил Линдор.

Леон продул духовую трубку, прикинул ветер, осторожно вставил стрелку, смазанную ядом, с пушистой кисточкой на хвосте. Хотелось попробовать острие стрелки на пальце, но он не стал этого делать. Интересно, пробьет ли тонкая стрелка железную шкуру? С такого расстояния, пожалуй, не пробьет, а вот если подобраться шагов на сто...

Линдор распоряжался кратко и точно.

-- Эет и Идмон, вы первые. Согласны? Обойдите его с двух сторон и -- разом... Нет, Леон, тебе впереди всех делать нечего, в цель ты стреляешь прекрасно, а в даль не очень, так что иди-ка ты сзади, и набежишь, если что, и вы трое тоже... Все согласны? Пошли.

-- Не надо туда ходить, -- сказал вдруг Умнейший.

Благовоспитанный человек не подаст вида и тем более не рассмеется, услышав явную нелепость -- и от кого! В эту минуту Линдор показал себя благовоспитанным человеком. Он не сбавил шага. Умнейший -- значит многое, но если бы он никогда не ошибался, то звался бы не Умнейшим, а Безупречным...

-- Не ходите туда, говорю вам! Возвращайтесь в деревню!

Эет и Идмон вышли из укрытия, на ходу поднимая духовые трубки. Им удалось сделать три шага.

-- Назад!..

Тонкий, ослепительно белый шнур на мгновение соединил Идмона и Зверя, и Идмон вспыхнул. Эет успел сделать один шаг назад.

Железный Зверь плюнул огнем, даже не подняв головы из ямы, и Эет вспыхнул без крика так же, как и Идмон. Оба горящих тела еще не успели упасть, когда бешено вращающийся огненный клубок настиг третьего охотника и, выжигая просеку, пошел в глубину леса.

* * *

Бичом "Основы Основ" были обыкновенные земные тараканы. Глядя внутрь себя, лидер-корвет содрогался от омерзения. Скверные насекомые бегали слишком быстро для того, чтобы корабль мог их поглотить, переработав в активную массу, и чересчур быстро плодились для того, чтобы их можно было уничтожить каким-либо традиционным способом. Лидер-корвет вел с ними войну. Он попеременно обрабатывал пустующие помещения излучениями разной жесткости и газом "типун" комбинированного нервно-паралитического, кожно-нарывного, удушающего и галлюциногенного действия (также и дефолиантом), он заманивал насекомых в тщательно замаскированные термические ловушки, мгновенно нейтрализуя продукты пиролиза, он выращивал вдоль протоптанных тропинок смертоносные излучатели и однажды опалил икру самому Ульв-ди-Улану, он получал особенное удовольствие, прихлопывая нахлебников сонными. Тараканы мельчали, теряли усы и конечности, мутировали, но не вырождались. Сдаваться они и не думали. Межвидовые браки рыжих и черных представителей тараканьего племени привели к появлению невиданных доселе тварей леопардовой расцветки, не чувствительных вообще ни к чему, кроме ударно-механического воздействия, и то усилие требовалось не маленькое. Выживали лишь самые проворные особи, успевавшие украсть крошку до того, как ее поглотит лидер-корвет, поэтому ему вечно приходилось брюзжать, чтобы экипаж, принимая пищу, не сорил на пол... Все было напрасно, и корабль, терпя нравственные мучения, без большого удовольствия отмечал, что с трудом добился лишь установления некоторого экологического равновесия. Война давно зашла в позиционный тупик. Утешало лишь одно: "Основе Основ" было известно, что над тараканьей проблемой безуспешно бились все корабли Дальнего Внеземелья, за исключением одного грузовика, который перевозил синтетическое волокно и страдал от моли.

Дин-Джонг, ограниченно ценный член экипажа, обладающий полным гражданством, принимал пищу. Он по одной отрывал сосиски от переборки, где они росли гроздью, сдирал целлофан и, макнув сосиску в соусницу, в два приема отправлял в рот. Одним глазом он с удовлетворением следил за тем, как обрывки целлофана на полу отсека начинают таять вроде льда и мало-помалу поглощаются полом -- корабль утилизировал отходы активной массы. Было слышно, как за переборкой плещется в бассейне и фыркает Хтиан, а еще по переборке непрытко бежал ушибленный "типуном" таракан -- как видно, на запах еды. Его-то Дин-Джонг и отправил хорошо рассчитанным щелчком точнехонько в вошедшего Й-Фрона.

-- Ограниченно ценному -- привет!

-- Что? -- тупо спросил Й-Фрон.

-- Привет тебе, говорю. Ограниченный, конечно... -- Дин-Джонг захихикал. -- Кстати, я занят. Пшел.

Й-Фрон потоптался на месте.

-- Ты тоже ограниченно ценный, -- нашелся он наконец. -- Мало ли -- полное гражданство... Не всем везет, как тебе. И сцапали нас с тобой в одной облаве...

Дин-Джонг оторвал еще одну сосиску.

-- Глупо, -- сказал он, жуя. -- Глупо себя ведешь, совсем думать не умеешь. Что с того, что в одной облаве? "Сцапали"! Не сцапали, а приобщили к человечеству. Гордиться должен. Ты бы еще цензуру памяти вспомнил -- тоже ведь вместе проходили... А, я знаю: ты бы, конечно, предпочел, чтобы тебя не поймали? Ну и жил бы себе, как крыса, и жрал бы крыс. Радуйся, что тебе дали хотя бы условное гражданство и вдобавок научили кое-чему стоящему. Тут уж, сам знаешь, все зависит от способностей, а у кого они есть, тот не пропадет. Верно?

-- Верно, -- подтвердил вслух "Основа Основ".

-- То-то, -- Дин-Джонг поднял кверху палец, образовавший вместе с сосиской неравновеликую букву "V". -- Понимать должен. Мои способности были найдены, пробуждены и развиты, а у тебя никаких способностей сроду не было, и выглядишь ты как дурак. Будь доволен, что приносишь хоть какую-то пользу. Учи тут всяких глухарей уму-разуму, теряй время...

-- Это какие же у тебя способности? -- вспылил Й-Фрон, немедленно подумав: ох, зря. Но ловить себя за язык было уже поздно. Он сам все испортил. Ясно же было: Дин-Джонг в хорошем настроении, следовало этим воспользоваться...

-- Не следовало, -- сказал лидер-корвет.

Й-Фрон втянул голову в плечи. Сейчас точно влетит по первое число.

Но Дин-Джонг, как оказалось, был не прочь поговорить.

-- У каждого есть способности, -- веско сказал он, макая сосиску в соус. Й-Фрон проводил ее взглядом. -- У его превосходительства коммодора Ульв-ди-Улана исключительные способности к вычислительной матеметике, у Хтиана -- к внечувствительному ориентированию в Пространстве с точностью до нанопарсека, вдобавок он лучший на Земле объездчик молодых звездолетов, наконец, Нбонг и Мбонг -- квалифицированные специалисты по очистке планет, не говоря уже о смежных специальностях каждого. Такой экипаж может, не вставая с кресел, самостоятельно довести "Основу Основ" до любого порта, если допустить ("Не надо допускать", -- буркнул корабль), что разуму нашего лидер-корвета будут нанесены неустранимые повреждения... А кроме того, каждый из них, как любой нормальный человек, способен к телепатическому общению друг с другом и с кораблем... впрочем, кое-кто в силу своей природной ограниченности вряд ли сумеет понять, что такое телепатия. Меня, если помнишь, в сортцентре сразу отделили от всякой там шантрапы, развили природный талант... И я не хуже их. Так что если кое-кого пошлют на эту планету с проверкой, то уж никак не меня. Понял, убогий?

Фрону не терпелось возразить в том смысле, что Дин-Джонг все же принадлежит к низшей подгруппе полноценных граждан, что его телепатического таланта хватает лишь на прием прямых мыслеприказов самой большой мощности, от которых содрогается "Основа Основ" и Хтиан, трепеща перепонками, ныряет на дно бассейна, -- но на этот раз он сдержался, тихонько проговорив:

-- Если я не вернусь, пошлют тебя.

-- Чего это ты не вернешься? -- забеспокоился Дин-Джонг. -- Ты уж вернись...

Сейчас можно было сделать попытку с шансом на удачу. И Й-Фрон ее сделал.

-- Может, дашь одну сосиску?

Дин-Джонг затрясся от смеха.

-- Ишь ты -- сосиску! А тебя чем кормят?

-- Стандарт-пищей, -- сказал Й-Фрон.

-- Вот и ешь свою кашу-размазню.

-- Дай одну, а? Одну всего.

-- Уговорил, бери. Что-то добрый я сегодня -- к чему бы?

Й-Фрон неуверенно приблизился. Чуда не произошло: как только он протянул руку, корабль всосал сосиски в переборку. Одновременно исчезла с поверхности стола соусница. Над наивным ограниченно ценным хихикали оба -- Дин-Джонг и "Основа Основ".

Й-Фрону никогда не приходило в голову обижаться ни на привычно игнорирующих его членов экипажа, ни на корабль. Но обидеться на этого надутого спесью индюка Дин-Джонга он считал себя вправе.

Плетясь вон из отсека, он даже забыл об опасности. В ту самую секунду, когда он перешагивал через коммингс, тот, как это часто бывало, подпрыгнул и ударил его снизу. Смелая фраза, приготовленная для Дин-Джонга напоследок, моментально улетучилась из головы. Схватившись руками за подбитую промежность, Й-Фрон немного пошипел, затем издал негромкий забавный звук:

-- Й-й-й...

Собственно говоря, из-за этого звука он в свое время и получил добавку "Й" к данному в сортцентре имени.