"Предположим, что некое существо... - сказал Пандем. - Нет, не так. Что есть такой комплекс свойств: всеведение, вездесущность и всемогущество..." И стало ясно: он пришел всерьез и надолго. А, может быть, короче и проще: Он пришел. Что делать? Где спрятаться? Что станет с человеком и человечеством, благословят Пандема или проклянут? Что он такое, откуда взялся и чего хочет?
Действие нового романа киевских авторов разворачивается в недалеком будущем, однако весь он - проекция наших с вами страхов, ожиданий и надежд. |
|
 |
Рисовал Владимир Бондарь |
Пролог
Двадцать девятого февраля, в самый странный из отмеченных на календаре дней, Дэвид Хаммер, сотрудник уважаемой городской газеты, возвращался домой несколько позже, чем обычно.
Был влажный, почти весенний вечер. На вокзале Чаринг-Кросс Дэвид сел в поезд, который через полчаса должен был высадить его в Восточном Кройдоне. В купе на восьмерых в этот час никого не было, кроме Дэвида и парня лет восемнадцати, который, упав на сиденье, сразу же прикрыл глаза и отдал себя во власть музыки, перетекающей из плоской коробочки плеера в черные клипсы наушников.
Дэвид смотрел в окно - на далекие цепи огней и собственное печальное отражение. Он устал, дома его наверняка ждали упреки жены, которая не терпела, если он задерживался на работе в любой день, кроме пятницы. В пятницу ему разрешалось пить с друзьями пиво хоть до десяти вечера - однако сегодня была среда.
Поезд шел мягко и почти беззвучно. Парень в наушниках ритмично подрыгивал ногой. Дэвид откинулся на мягкую спинку кресла - в этот момент в голове его, где-то в районе затылка, обозначилось ясно ощутимое тепло, и чей-то голос - молодой, как показалось Дэвиду, почти детский - сказал весело и чуть смущенно:
- Привет!
Дэвид покосился на парня-попутчика, удивляясь, почему спустя десять минут пути тот все-таки решил поздороваться. Но парень занимался только собой и музыкой. Глаза его по-прежнему было прикрыты.
- Это я, - сказало в голове у Дэвида. - Это я, ты не пугайся... Дэвид?
Голос был внутри головы.
- Дэвид?
Всякому человеку хоть раз в жизни мерещится, что его окликнули. Дэвид потер виски; разумеется, происходящее имело вполне обыкновенное объяснение. Например, включилось радио в вагоне; например, по радио как раз передают художественную постановку, где к герою по имени Дэвид пришел, например, сын. И сейчас этот радио-Дэвид заговорит в ответ...
Он оглядел купе в поисках динамика.
- Дэвид, это я... Слышишь меня?
Может быть, он слышит чей-то телефонный разговор? Может быть, кто-то в соседнем купе говорит по мобильнику с каким-то Дэвидом?
- Я тебя зову... Тебя...
Разумеется, происходящее по-прежнему имело объяснение. Например, Дэвиду подсыпали что-то такое в пиво. Кто, что, зачем, почему? Дэвид попытался вспомнить, кто находился рядом, когда он в компании двух коллег пил пиво в маленьком пабе напротив входа в редакцию...
- Успокойся. Ну успокойся же. Ничего страшного не происходит...
Голос имел своим источником теплое гнездышко внутри черепной коробки, чуть позади воображаемой линии, соединяющей уши. Дэвид не был великим знатоком в психиатрии, однако несколько популярных статей из этой области ему довелось в свое время прочитать; он понимал, во всяком случае, чем "внешняя", истинная галлюцинация отличается от ложной, "внутренней".
Шизофрения!
Дэвид разинул рот, собираясь закричать от ужаса, и только сознание, что он находится в общественном транспорте, заставило его сдержаться.
В этот самый момент парень-попутчик рывком выпрямился, сдернул с головы наушники - и уставился на Дэвида круглыми, очень удивленными глазами.
* * *
Мбасу лежал на пузе, в просвете перед ним имелась дорога, по которой очень скоро должен был пройти караван из трех или даже четырех джипов, пройти и остановиться перед упавшим деревом, и тогда Мбасу и его брат, сидящий в засаде на другой стороне дороги, смогут перестрелять сперва вооруженных, потом безоружных, а потом набрать золотого песка, который добывают на озере и который бесполезен сам по себе, но на него можно выменять еды и патронов, и командир будет доволен, и похвалит Мбасу и его брата.
А еще можно было бы захватить женщину. Несколько месяцев назад Мбасу повезло, и он захватил женщину. Командир был очень доволен и присвоил Мбасу звание лейтенанта.
Мбасу было четырнадцать лет, а его брату было двенадцать. А командиру было двадцать два; он был великий командир, уже генерал. Его отряд держал в страхе полмира. А вторую половину мира держал в страхе ублюдок Гиена со своей ублюдочной шайкой.
У Мбасу был хороший автомат. Это был уже четвертый. Первый он добыл, когда ему было лет восемь, но то был плохой автомат. Если честно, то Мбасу просто снял его с трупа. А этот был хороший, почти новый, Мбасу нравилось его разбирать и собирать. А особенно нравилось стрелять, а для этого нужно было много патронов, а для этого нужно было выследить развозчиков золотого песка...
- Эй, - услышал Мбасу за спиной, и тут же перевернулся и дал очередь в лес, хотя никого не увидел. Лучше сперва стрельнуть.
Напротив, за дорогой, колыхнулись ветки. Его брат беспокоился, почему Мбасу стреляет.
- Дурак, они услышали, - сказал голос. - Они теперь не поедут, дурак.
Мбасу долго оглядывался, но все равно никого не видел. Возможно, с ним разговаривал дух. Очень неправильно было со стороны духа явиться к Мбасу именно тогда, когда он лежал в засаде.
- Мбасу, - сказал дух. Мбасу понял, что голос идет не снаружи, а из головы. И что, наверное, каравана сегодня не будет, не будет золотого песка, не будет еды и патронов, а значит, командир будет очень недоволен Мбасу и его братом.
В этот момент напротив, по ту сторону дороги, началась стрельба...
* * *
Андреевна вернулась с почты, у дверей стянула с опухших ног резиновые сапоги, щелкнула выключателем и поняла, что света опять нет; свечной огарок лежал наготове. Андреевна чиркнула спичкой, осветив шкаф и умывальник, ящики с помидорной рассадой, детали самогонного аппарата в углу и аккуратный штабелек щепок перед остывшей печкой.
Муж Андреевны, Игнатыч, умер полтора года назад. Сын Борька и невестка Оля жили в райцентре и звали к себе, но Андреевна к ним не хотела.
Андреевна открыла вентиль газового баллона. Сунула в огонь свечи белый кончик уже использованной спички и, когда та загорелась, поднесла к горелке.
Слабенько, привычно запахло газом. Андреевна разогрела на сковородке утреннюю пшенку, залила утренним же молоком. Звонко тикали часы на стене; забрехал во дворе Пират - видно, кто-то прошел вдоль забора. На разные голоса отозвались соседские собаки.
Андреевна сидела, зачерпывая ложку за ложкой, поскребывая об эмалированное дно миски, жевала и думала о рубероиде на крышу и о пленке для парника. И что надо попросить соседа Васю подварить раму на велосипеде. И что сегодня она опять пропустит сериал. И что на ночь надо будет протопить получше, потому что обещали мороз...
В этот момент в голове ее будто зашуршало, негромко, по-мышиному. Андреевна положила ложку и устало подперла щеку рукой.
Треск в ушах то усиливался, то умолкал. Андреевна вспомнила, что уже три дня не принимает таблетки, которые выписал ей доктор. Со свечкой открыла тумбочку, взяла аптечный пузырек, выкатила на темную и жесткую ладонь белое колесико, разделенное на две равные части тонкой линией-ложбинкой. Полюбовалась; проглотила, запив водой. Поморщилась.
- Андреевна, - укоризненно сказала темнота, но в этот момент вспыхнула лампочка под потолком, а секунду спустя забормотал телевизор.
Андреевна обрадовалась. Задула свечу, уселась в продавленное кресло, положив ноги на деревянную скамеечку. Молодой парень в пиджаке рассказывал прогноз погоды - сразу после него будет реклама, а потом, Андреевна знала, будет сериал...
- Андреевна, - сказал голос внутри головы, и, соглашаясь с ним, она повторила вслух:
- Андреевна-Андреевна, старая ты рухлядь, к Михайловне-то опять не зашла сегодня...
Парень в телевизоре как раз сказал "Днем три-пять градусов мороза". Сказал - и замолчал, глядя на Андреевну выпученными в ужасе глазами.
- А потепление обещали, сволочи, - сказала Андреевна сама себе. - Ну, где ваше потепление?
Парень проглотил слюну. И заговорил быстро и громко, будто желая заглушить собственные мысли:
- Второго-третьего марта ожидается незначительное потепление до ноля градусов днем и минус двух-пяти ночью. Затем снова похолодание до...
И осекся. Дернул головой, словно вытряхивая воду из ушей.
- ...До минус двух-трех градусов мороза днем и пяти-семи ночью...
Андреевна не могла понять, что шумит в ее голове - то самое "давление", против которого помогают белые с ложбинкой таблетки, или это ветер качает на крыше телевизионную антенну...
На счастье, прогноз погоды уже закончился. Начиналась реклама.
ТОЧКА ОТСЧЕТА
ГЛАВА первая
Вот уже несколько дней Ким был пьян, не прикасаясь к спиртному; растерянность была столь же непривычна для него, как для форели - жажда. Потрясение пополам с эйфорией привели наконец к несчастью: подмерзшая трасса не пожелала носить на себе рассеянного и беспечного ездока. В четыре утра вокруг было темно и пусто, по обе стороны трассы чернел лес, машина, оказавшаяся на обочине в позе опрокинутого жука, вхолостую вертела колесами, а Ким Андреевич висел на ремне безопасности, пытаясь открыть дверцу и выбраться из мышеловки.
Дверцу заклинило. Мимо промчались фары и скрылись за близким горизонтом: водитель либо не заметил катастрофы, либо решил не забивать себе голову пустяками.
Сегодня утром Ким наполнил бензобак до краев. Странно, что он не взорвался до сих пор, думал Ким, вернее, не думал, а ощущал, пытаясь освободиться от ремня. Пытаясь высадить стекло. Пытаясь хоть что-то - в эти последние секунды - для себя сделать.
Дверь открылась без его участия - кто-то сумел отпереть ее снаружи. Чья-то рука поймала Кима за руку; сквозь холодный пот и железный привкус во рту он успел запомнить и осознать это прикосновение.
Помощь! Откуда?!
Спустя мгновение он был снаружи, и они со спасителем успели отбежать в сторону, прежде чем бензобак взорвался наконец, и на трассе сразу сделалось светло.
* * *
Все началось две недели назад с того, что Ким неверно поставил диагноз.
Результаты анализов, обследований, рентгеновские снимки не оставляли надежды нестарому еще учителю химии и биологии; Ким понял это сразу, разговор с женой учителя был похож на десятки подобных разговоров, выпадающих на долю врача специализированной клиники. Пытаться что-либо сделать было поздно - Ким долго объяснял несчастной женщине, почему операция бесполезна и только принесет больному новые мучения; конечно, она не согласилась. Состояние ее мужа ухудшалось день ото дня, он почти не приходил в сознание, тем не менее Ким назначил - скорее для очистки совести - поддерживающую терапию и новое обследование...
Спустя несколько дней больному стало лучше. Анализы изменились словно по волшебству, Ким назначил новый рентген и долго разглядывал темную пленку. Уверенный в ошибке, потребовал повторного снимка; спустя день учитель уже порывался вставать с койки, а жена не отходила от него ни на шаг и смотрела мимо Кима невидящими, полными презрения глазами.
Ким ошибся в диагнозе - это было ясно и без заведующего больницей, тем не менее заведующий явился на негодующий призыв пациентовой жены. Ким был пристыжен, можно сказать, погружен носом в лужу, как нашкодивший котенок; все это было бы печально, если бы не румянец, вернувшийся на округлившиеся щеки недавно умиравшего учителя. Уязвленный и сбитый с толку, Ким успевал все-таки радоваться, что палату покидает на труп, а здоровый человек, у которого впереди долгие годы полноценной жизни...
Авторитет Кима в глазах коллег сильно пошатнулся. Правда, через несколько дней безнадежная больная из соседнего отделения вдруг почувствовала себя лучше, и обследование показало положительную динамику немыслимой скорости.
Авторитет коллеги, ставившего диагноз этой больной, пошатнулся уже не так сильно. Особенно в свете того, что все тяжелые больные - а в клинике легких не держали - вдруг ожили, и печальные диагнозы их принялись лопаться один за другим.
Послеоперационные восстанавливались без единого осложнения. Тех, кого к операции готовили, можно было уже не пускать под нож - нескольких человек прооперировали просто по инерции, чтобы не дать остановиться "конвейеру". Все выжили, все чувствовали себя удовлетворительно, вокруг клиники росло кольцо возбужденных родственников - от них-то, сплоченных бедой, невозможно было скрыть странную счастливую новость. Родственников не допускали в боксы, однако известия о каждом, кто пошел на поправку, передавались из уст в уста, и вот уже в округе болтали о чудодейственном знахаре, о пролетавшей мимо тарелке, о том, что больница попала под благословение некоего святого проповедника...
Заведующий понимал в происходящем не больше других, тем не менее ему ясно было, что дальнейшее бездействие чревато взрывом. В один из дней (даже самые тяжелые больные уже поднимались, их анализы становились лучше день ото дня, дом борьбы и отчаяния превратился в дом твердой надежды) клиника была оккупирована корреспондентами, всего их было штук сорок. С камерами и диктофонами, фотоаппаратами, блокнотами они заполнили центральный холл, где заведующий дал пресс-конференцию; он был очень сдержан в выражениях, десять раз повторил, что чудес не бывает, что в клинике идет испытание новой методики и что первые положительные результаты - еще не повод для эйфории; корреспонденты разбежались по аппаратным и редакциям, и уже на другое утро вся страна знала, что в больнице города N творят чудеса по специальной методике...
Выпроводив корреспондентов, собрались в ординаторской. Говорили мало. Никто ничего не понимал. Кое-кто невнятно упрекал заведующего. Большинство отмалчивалось. Как странно, думал Ким. Мы все стали свидетелями настоящего доброго чуда, люди, обреченные на мучительную смерть, теперь здоровы и будут жить, но мы не находим себе места, потому что не понимаем, как. Незыблемые законы нарушились, мы не знаем, чего ждать дальше...
Дальше случился наплыв пациентов. Койки приходилось ставить в коридоре; все потерявшие надежду, выписанные из других клиник на верную смерть собрались теперь здесь, Ким ходил бледный и растерянный, медсестры сбивались с ног, аппаратура для сложных обследований работала круглосуточно, под наплывом пациентов пали обязательная стерильность и даже обыкновенная больничная чистота, и на всех снимках, анализах и диаграммах было одно и то же: бурная положительная динамика. Как будто сотни врачей по всей стране дружно ошиблись в диагнозах.
Киму не следовало садиться за руль.
Киму не следовало оставлять так надолго молодую, на седьмом месяце беременности, жену.
В полчетвертого утра он закончил описание очередного снимка, снял халат, сделал выбор между женой и здравым смыслом - и поспешил домой, в то время как подмерзшая трасса...
* * *
- Ничего страшного, - примирительно сказал его спаситель. - Бывает хуже.
В свете бензинового костра Ким впервые посмотрел на него. Его спаситель оказался мальчиком лет пятнадцати, тонколицым темноволосым подростком в слишком легкой, не по сезону, курточке.
Киму захотелось сесть, и он сел на полосатый бетонный столбик. Машина пылала, костер был виден издалека; что, если Арина узнает, подумал Ким. Надо позвонить Арине и сказать, что все понятно... то есть все в порядке... однако телефон остался в машине, деньги, документы, все осталось в машине.
Это потому, что я взял слишком влево, стуча зубами, подумал Ким. Не надо было забираться на третью полосу. А Арина наверняка спит, сейчас ведь ночь, вернее, глухая грань между ночью и утром...
- Ничего страшного не случилось, Ким Андреевич, - сказал мальчик.
Его слова доносились сквозь шум огня и стук крови в ушах, Ким подумал, что слова излишни, что любое слово, произнесенное сейчас у бензинового костра, останется пустой шкуркой, звуком. "Ничего страшного не случилось, Ким Андреевич..."
Чей он сын, подумал Ким. Он меня знает, он сын кого-то из знакомых, а может быть, пациентов?
- У тебя нет мобильного телефона? - хрипло спросил Ким.
Мальчик сунул руку во внутренний карман курточки и вытащил плоскую трубку. Надо же, подумал Ким. Кнопки светились спокойным зеленоватым светом - как солнце сквозь морскую воду.
- Она спит, - сказал мальчик. - А милиция уже едет. Никуда не надо звонить.
Некоторое время Ким разглядывал клавиатуру, пытаясь вспомнить свой собственный домашний номер.
- Кто спит? - спросил он наконец.
- Арина Анатольевна, - мальчик смотрел спокойно и отвечал просто.
- Спасибо, - сказал Ким, возвращая трубку.
- Не за что.
- Нет... Спасибо, если бы не ты...
- Я понял, - мальчик улыбнулся.
Ким посмотрел на то, что недавно было его машиной. Зачем-то пошарил по карманам. Огляделся; трасса по-прежнему была пуста, только где-то очень далеко - на краю света - голосила милицейская сирена.
- Как ты здесь?... - удивленно спросил Ким.
Мальчик пожал плечами:
- Да так... вот.
- Мотоцикл?.. Велик?.. Ты ведь сын Евгении Яковлевны, нет?
- Нет, - мальчик вздохнул.
- А чей? Прости, я даже не спросил, как тебя зовут...
В этот момент из-за близкого горизонта вынырнули две пары фар и сине-белая мигалка.
* * *
Арина спала. У изголовья горел ночник - Аринина дизайнерская работа; задержав дыхание, Ким прикрыл дверь, жестом пригласил спасителя на кухню.
Упираясь пяткой в носок, мальчик стянул с ног мокрые ботинки.
- Чай будешь? - шепотом спросил Ким. - Кофе? Может быть... коньяк?
- Чай, - сказал мальчик, подумав. - Можно вымыть руки?
Через пятнадцать минут они сидели, разделенные клеенчатым красным столом, и на чистых клетках стояли, будто шахматные фигуры, две чашки без блюдец и два блюдца с неровно нарезанным сыром.
Ким смотрел на чашки, видел нежный парок, поднимающийся над палевой чайной поверхностью, и ни о чем не думал. Вернее, думал ни о чем.
- Это важно? - спросил его гость.
- Что? - Ким поднял голову.
- То, что случилось, важно? - спросил мальчик.
- Да, - подумав, сказал Ким. - Если бы не ты, я сгорел бы заживо.
- Вы будете жить до глубокой старости, - сказал мальчик.
- Да, - снова согласился Ким. - Есть такая примета.
- И ваши пациенты будут жить до глубокой старости, - мальчик заглянул в свою чашку.
Ким подумал, что за несколько прошедших недель он мог бы и привыкнуть к ощущению нереальности происходящего. Точнее, к новой реальности, где обреченные выживают, зато здоровых, уверенных в себе людей поджидает бензиновый костер на ровном месте...
Впрочем, костер его так и не дождался, и этого достаточно, чтобы вздохнуть с облегчением.
Мальчик пил чай - как ни в чем ни бывало. За его спиной уверенно и резко тикали часы в виде лунного диска: часы тоже были Арининой работой, год назад она купила в хозяйственном магазине самый простой механизм с пластмассовой тарелкой-циферблатом, тарелку сняла, а новый циферблат вылепила сама, сверяясь с увеличенными фотографиями Луны. Синеватые тени оранжевых кратеров были данью Арининой фантазии; на месте цифры "девять" имелся черный силуэт нетопыря.
- У меня к вам разговор, Ким Андреевич, - сказал мальчик.
Место в больнице для какого-нибудь родственника? Деньги? Семейные проблемы?
- Я слушаю, - сказал Ким.
- Вы помните двадцать девятое февраля?
Ким ожидал чего угодно. Вернее, не знал, чего и ждать.
Двадцать девятое февраля...
- Помню, - сказал Ким.
(...Больная посмотрела на него удивленно. Кажется, я слышу голоса, пробормотала она. Как вы думаете, Ким Андреевич, это к лучшему?
Голоса? - переспросил в свою очередь удивленный Ким, в тот же момент внутри его головы, в области затылка, послышалось ясно различимое: Ким! Не бойся! Я говорю с тобой!..)
Ким содрогнулся, вспоминая ту нехорошую среду. Он сразу подумал о наркотике, подсыпанном в вентиляционную шахту; у всех, собравшихся в ординаторской, была сходная версия, все были почти спокойны, все владели собой и даже шутили - пока не прибежала сестра, смотревшая в холле телевизор...
- Конечно, я помню, - медленно повторил Ким.
- Прошло два года, - сказал мальчик. - Что же это было?
- Испытание психотропного вещества, - Ким с новым интересом рассматривал гостя. - Или космический катаклизм, вызывающий массовое помутнение рассудка...
- Вы в это верите? - мальчик тонко, по-взрослому, улыбнулся.
- Нет, - Ким не знал, как с ним говорить. Не мог найти верного тона.
- А в то, что диагноз Прохорова Виктора Антоновича от четырнадцатого февраля был ошибочный?
В словах гостя была некая ненормальная точность; к историям болезни, хранившимся в сейфе, никакие мальчики допущены не были. Ребенок Прохорова?
- Ким Андреевич, вы действительно ошиблись в диагнозе? - снова спросил мальчик, глядя Киму в глаза.
- Нет, - сказал Ким.
На кухне сделалось тихо. Снаружи скреблись, ворковали, топтались по жестяному "козырьку" нахальные дворовые голуби.
Все всё знают, подумал Ким. Только верят по-разному: кто в новую методику, кто в святое благословение, кто в летающую тарелку...
- Они просто раздумали умирать, - признался он со вздохом. - Я не готов объяснять тебе, почему так случилось.
- Я и не прошу объяснять, - мальчик снова улыбнулся. - Наоборот... я хотел бы сам. Если позволите.
- Объяснить? - Ким не хотел, чтобы в голосе его прорвалась насмешка. Но она все-таки прорвалась.
Мальчик не обиделся:
- У вас ведь объяснений нет? Почему бы не выслушать мою версию того, что случилось в вашей больнице? И заодно того, что случилось двадцать девятого февраля. И того, кстати, что случилось сегодня с вами...
Стресс, подумал Ким. Возможно, приключение с горящей машиной подранило его куда сильнее, чем кажется...
Скормить ему легонький транквилизатор?
- Кстати... - сказал он легко и буднично, как обычно говорил с пациентами. - Как ты все-таки оказался... на трассе? Ты что же, ночевал там в ожидании, пока я навернусь?
- Нет, - сказал мальчик. - Не знаю, как вам сказать... как это преподнести получше. Поудачнее, нежели двадцать девятого февраля.
- Что?!
- Вы скоро потеряете работу. Просто некого будет лечить.
Ким открыл рот, чтобы мягко пошутить в ответ - но так и не придумал шутки.
- Что, все будут здоровы, да?
Мальчик кивнул:
- Да. Как ваши теперешние пациенты. Как Прохоров Виктор Антонович.
- Он твой родственник, да? Может быть, отец? Дядя?
- Нет, не родственник. Мне кажется, родственников в обычном понимании у меня вообще нет...
Ким осознал вдруг, что гость сидит, не разжимая губ, а голос его звучит внутри Кимовой головы. На секунду вернулся ужас двадцать девятого февраля - когда останавливались поезда, и самолеты бессильно опускались куда попало, когда телефонные линии не выдерживали лавинообразной нагрузки, когда алкоголики бросали пить навсегда-навсегда, кто-то вопил от ужаса, кто-то пытался покончить с собой, а кто-то искренне недоумевал, из-за чего сыр-бор: подумаешь, голос внутри головы...
Стучали часы. Уютно булькали голуби.
- Как ты это делаешь? - спросил наконец Ким.
Мальчик вздохнул: "Да вот так..."
- Да вот так, - повторил он вслух. - Я подумал, как раз сегодня вам будет легче в это вжиться... в новую реальность. Стресс размывает границы вероятного...
- И... что?
Мальчик смотрел Киму в глаза:
- Предположим, что некое существо... Нет, не так. Предположим, что информация, преодолев некий порог, получает способность... Нет. Предположим, что есть такой комплекс свойств - всеведение, вездесущесть и всемогущество...
- Так, - вырвалось у Кима.
- Так, - мальчик кивнул. - Не всеведение... Но знание, которое приближается ко всеохватному. Не всемогущество... Но возрастающая со временем способность находиться сразу во многих местах. Не всемогущество, но...
Часы за его спиной в последний раз тикнули и остановились.
Ким поднялся, добавил воды в остывший чайник, поставил его на огонь и уселся снова.
- Это... надо переварить, правда? - тихо спросил мальчик.
Ким молчал.
- Два года назад, - медленно сказал гость, - я решил, что, явившись всем одновременно, весело так, по-дружески... что человечество придет в восторг.
Ким молчал.
- Сейчас я пойду, - сказал мальчик. - У вас будет время, чтобы... осознать. Когда - если - захотите еще раз со мной поговорить...
- Я тебя провожу, - резко сказал Ким.
- Не надо, - мальчик помотал головой. - Я и сам... доберусь. А плохо будет, если Арина Анатольевна проснется и не застанет вас...
- Эй... Как тебя зовут?
Мальчик обернулся от входной двери:
- У меня нет имени. Только самоназвание. Пандем.
Марина и Сергей Дяченко
© Марина и Сергей Дяченко 2000-2011 гг.
Рисунки, статьи, интервью и другие материалы НЕ МОГУТ БЫТЬ ПЕРЕПЕЧАТАНЫ без согласия авторов или издателей.
|
|
