* * *
Ивга выспалась в метро. Забилась в угол сиденья и продремала так часов шесть, и вокруг сменялись какие-то люди, и снилось, что вытаскивают из-под руки сумку, что будят, хватают, куда-то ведут... Она в ужасе открывала глаза - и успокоенно засыпала снова, а тусклые лампы горели, пассажиры входили и выходили, за стенами выли тоннели, и голоса их вплетались в ее сон то ревом толпы на площади, то пронзительным детским хором.
Потом поезд остановился на конечной, и угрюмый старичок в форменном мундире велел ей выходить. Был час после полуночи.
Выбирать место ночлега не приходилось; Ивга потерянно постояла под звездами на совершенно безлюдной улице. Пахло ночной фиалкой, успокаивающе шелестели деревья, Ивга не могла сообразить, в каком конце города находится. Вдоль улицы тянулась желтая стена - Ивга пошла вдоль нее просто потому, что больше нечего было делать.
Взгляду ее открылись железнодорожные пути со стадом расцепленных товарных вагонов, почему-то коротающих здесь ночь; пахло машинным маслом и снова-таки ночной фиалкой, ветер приносил откуда-то запах воды, видимо, близко был берег реки или озеро. Ивга подумала, что, отыскав укромное местечко, она сможет славно выспаться; почти сразу же пришло ощущение чужого невидимого присутствия.
Ивга не так хорошо видела в темноте и не так точно угадывала человеческие мысли, но интуиция у нее всегда была сильна, и потому ей сразу же стало ясно, что ночлега здесь не будет. Не стоит здесь спать. Наверняка не стоит...
Будто подтверждая эту ее мысль, чуть в стороне возникли, как призраки, белые глаза фонариков.
Ивга остановилась, как вкопанная; все страхи, которые охочая до испуга людская фантазия приписывает заброшенным безлюдным местам, вспомнились одновременно и слепились в один клубок. Маньяки? Насильники? Людоеды?..
Крикнула женщина. Резко и сильно, как большая птица; фонарики метнулись вперед и рассыпались полукольцом. Ивга почувствовала себя, как в плохом сне - ноги должны бы идти, но не отрываются от асфальта.
Они выскочили Ивге навстречу. Похожие, как близнецы - впрочем, в темноте и на бегу разглядеть их было невозможно. Обе молодые, обе бледные, обе в лохмотьях; у обеих в глазах застыл звериный ужас. Патологический страх, будто бы то, что преследовало их из темноты, было стократ ужаснее смерти.
Ивга отшатнулась; они пронеслись мимо, не заметив ее, едва не сбив ее с ног. От них пахнуло чем-то, чему Ивга не могла дать названия - но сильнее пахнуло страхом, и на какое-то время Ивга потеряла власть над собой.
Бежать. Добежать до метро, хотя бы вырваться на улицу, прочь от страшной желтой стены... Еще немного, только бежать, изо всех сил, вон из кожи...
Те двое бежали впереди; когда они нырнули под темную тушу вагона, Ивга поверила, что там спасение. Холодно блеснул рельс в свете одинокого фонаря; обдирая ладони, бросив бесполезную сумку, Ивга тяжело выбралась с той стороны. И снова под вагон, и снова... Лиса среди рощи, обложенной охотниками. Рыжий зверь, уходящий от погони, запутывающий следы, вперед, вперед, вперед...
Яркий свет фонарика отразился в кем-то брошенной консервной банке. Ивга закричала; те, что бежали впереди, закричали тоже. Полностью теряя рассудок, сделавшись животным, бегущим по кромке между жизнью и смертью, Ивга последним усилием бросила тело в узкую щель стены. Там спасение, там человеческие дома, там...
В последний момент ее схватили за ногу. Бледные женщины закричали снова - в два голоса, тоскливо и жутко.
Их было много. Они были везде - кольцом, кольцом, черные одеяния, теряющиеся на фоне ночи, и нелепые безрукавки, посверкивающие искусственным мехом в режущем свете фонарей. Вот они стали кругом, вот положили руки один другому на плечи, вот шагнули вперед...
Крик.
Круг танцующих сомкнулся. Как хищный цветок, изловивший муху и удовлетворенно поводящий тычинками; как бродячий желудок, готовый переварить все живое, по неосторожности попавшее в круг. Инструмент чудовищной казни - танец чугайстров.
Хоровод. Череда сложных движений - то медлительных и тягучих, то мгновенных, стремительных; прядильный станок, вытягивающий жилы. Обод черного, изуверски проворачивающегося колеса; танец чьей-то смерти...
И запах фиалок. Неестественно сильный запах.
Земля встала дыбом.
С каждым движением множились невидимые нити, захлестнувшие жертв. Как пульсирующие шланги, забирающие жизнь. Как черные присоски, вытягивающие душу. Две тени, бьющиеся в долгой агонии, и третья - обезумевшая, беззвучно кричащая Ивга.
Удушающая, пропахшая фиалками ночь. Выворачивающая наизнанку, отскабливающая дымящиеся внутренности с вывернутой шкуры...
- Ведьма...
Кажется, на мгновение ей позволили потерять сознание. Куда-то отволокли за руки и за плечи, по траве, по мелким камушкам, впивающимся в тело. Ночь превратилась в день - ей в лицо ударил свет сразу нескольких фонариков, и она забилась, закрывая лицо руками.
- Тихо, дура...
- Затесалась...
- Потом. Потом...
Ее оставили в покое.
Вот почему эти нявки так орут. Вот что они приблизительно чувствуют... И потом остается пустая кожа. Как чулок. С первого взгляда - тонкий, искусно сшитый комбинезон. С пластинками ногтей. С белыми шарами глаз. С волосами на плоской голове, плоской, как сдувшийся мячик, и оттого неестественно огромной...
Чугайстры закончили. Ивга только и сумела, что отползти подальше в сторону. Под вагон, где ее тут же и нашли.
- Иди сюда...
Она не сопротивлялась.
- Ты ведьма? Ты что здесь делаешь, дура?
Она бы объяснила им. Ох, она бы объяснила...
- Расклеилась девчонка, - сказал один, на чьем фонарике был желтый солнечный фильтр. - А нечего шляться ночью по пустырям. И удирать тоже нечего, коли не нявка...
Ивга почувствовала, как ее безвольную руку забрасывают на чье-то жесткое плечо:
- Пойдем, девочка... Ты, - это подельщику, - свои проповеди в письменном виде... О правильном поведении для молоденьких ведьм, которые инициироваться не хотят, а на учет становиться боятся. Так ведь? - это Ивге.
Ивга длинно всхлипнула. Обладатель жесткого плеча все слишком быстро понял и слишком емко объяснил; земля качнулась под ногами, и, стремясь удержать равновесие, она вцепилась в меховую безрукавку на его плече.
- Ты не бойся... Мы тебя не тронем. На кой ты нам сдалась, дура... - это тот, с солнечным фильтром. - Другие, может, и воспользовались бы оказией, да нам надобности нет, видишь ли, у нас таких девчонок... Да не таких, а почище и покрасивше, надо сказать...
Кто-то засмеялся. Кто-то беззлобно бросил - "заткнись"... Борясь с оцепенением и болью, Ивга подумала, что обладатель желтого фильтра среди них шут. Шут-чугайстер, так не бывает, но вот же, есть...
- Эй, девочка, а сумка-то твоя? Твоя - или кого-то из ТЕХ?
Ивга всхлипнула и прижала сумку к груди.
Их машины стояли по ту сторону стены. Крытый фургон с желто-зеленой мигалкой на крыше и несколько легковушек, больших и маленьких, потрепанных и не очень.
- Тебя подвезти? - высокий чугайстер с круглой, почти наголо остриженной головой распахнул перед Ивгой дверцы фургона; под мышкой он небрежно держал свернутый пластиковый мешок на молнии, Ивга знала, что там внутри.
Видимо, это знание отразилось у нее на лице, потому что тот, на чье плечо она опиралась, примирительно повторил:
- Не бойся...
Она замотала головой. Она не сядет в фургон под страхом смерти. Она скорее ляжет под его колеса...
- Давай я тебя довезу, - вдруг совершенно серьезно предложил обладатель желтого фильтра. - У меня "максик", ты ведь простых, цивильных машин не боишься?
Все они, полчаса назад бывшие шестеренками чудовищного механизма, сейчас негромко, совершенно по-человечески разговаривали за ее спиной. По очереди заводились машины; Ивга поняла вдруг, что стоит перед закрывшейся дверцей фургона, и вокруг нет уже никого, и тот, за чье плечо она держалась, договаривается о чем-то с высоким, круглоголовым, и оба говорят о будущем дне, но называют его не "завтра", а "сегодня"...
А небо уже не черное, а серое. Темно-серое, мутно-серое, рассвет...
- Тебе что, некуда ехать? - тихо спросил тот, кого Ивга про себя назвала шутом. - Дома нет? Выгнали, или ты приезжая? Без денег?
Она хотела попросить, чтобы он от нее отстал - но вместо этого лишь жалобно растянула губы, пытаясь изобразить улыбку.
- Пойдем, - он взял ее за руку.
У него действительно был "максик". Маленькая машинка, которую будто бы только что поддал под зад самосвал, и оттого багажник сделался похожим на гармошку.
- Я теперь сутки отдыхаю... Ты не бойся. Я же не зверь... Ты посмотри на себя, красивая ведь девка... Я понимаю, инквизиция вас гоняет, но я - не инквизиция... Да брось ты сумку на заднее сиденье, что ты вцепилась в нее, не отберу...
Желтая стена поплыла назад. Быстрее, быстрее...
Ивга прерывисто вздохнула и закрыла глаза.
* * *
Тесное сводчатое помещение освещалось одним-единственным факелом, помещавшимся у допросчика за спиной. Клавдий протянул руку в темноту - невидимый стражник тут же накинул ему на локоть тонкий невесомый плащ.
Все убранство допросной состояло из длинного дубового стола и дубового же кресла с неимоверно высокой резной спинкой; усевшись, Клавдий автоматически потянулся за сигаретой в нагрудном кармане - рука его нащупала пачку сквозь непроницаемый шелк плаща. Клавдий опомнился и набросил на голову капюшон; легкая ткань, пахнущая нафталином и сыростью, закрыла его лицо до самых губ. Против глаз пришлись узкие, привычные прорези; через минуту Клавдий перестанет ощущать неудобство. Притерпелся.
Некоторое время в допросной камере царила глухая тишина; Клавдий смотрел прямо перед собой. Встреча с ведьмой не терпит легкомыслия; Клавдий молчал, по капле впуская в себя Великого Инквизитора.
- Вперед, - сказал он наконец. - По одной. Порядок не имеет значения.
Протяжно заскрипела кованая дверь; ее петли традиционно не смазывались. Клавдий ждал.
Молодая. Не больше тридцати. Запястья и щиколотки в колодках - значит, те, кто изловил ведьму, сочли ее достаточно опасной. Равнодушно-надменное лицо...
Глаза Клавдия в прорезях капюшона сузились. Стоящая перед ним была щит-ведьма, и те, кто запихнул ее в колодки, вовсе не были дураками. Щит-ведьма, на долю которой уже наверняка выпадали встречи с Инквизицией - близкое присутствие изготовившегося к беседе Стража было ей мучительно, однако внешне это не проявилось никак. Ведьма встретила удар мужественно - и привычно; так огрубевшая кожа бестрепетно принимает падающий хлыст.
- Здравствуй, щит, - сказал Клавдий вполголоса. - У тебя есть имя?
Ведьма молчала. За ее спиной двумя темными столбами высились громилы-стражники.
Клавдий опустил руку на лежащие перед ним бумаги:
- Магда Ревер. Мне все равно, назвали тебя так при рождении или ты сама себя наградила этим именем... Может быть, хочешь жить?
Волна его напора накрыла ведьму с головой; поймав надменный взгляд, Клавдий ввинтился в него, измеряя "уровень колодца". Ведьма дернулась, но в широко открытых глазах не было боли. Этот щит ковали не дилетанты.
Расслабившись, Клавдий откинулся на спинку кресла. По единой шкале ее "колодец" - семьдесят два. Высоко. Даже очень. Опасно...
- Понимаешь, что тебя ждет? Будешь говорить со мной - или я помогу тебе рассказать, что мне нужно?
Магда Ревер дернула щекой:
- Не сумеешь.
- Да? - Клавдий подался вперед.
Он не собирался исполнять свою угрозу. Продираться сквозь щит, да при уровне в семьдесят два, да после тяжелого дня у него не было ни малейшего желания; однако ведьма истолковала его движение буквально.
Губы ее расцвели девичьей, почти детской улыбкой; измятый деловой костюм, в котором ее, вероятно, и взяли, вдруг переменил свой грязно-бежевый цвет на снежно-белый, потом расползся лоскутками и стек на каменный пол. Магда Ревер стояла нагая, и колодки, намертво соединявшие оба ее запястья и обе щиколотки, казались теперь порождением причудливой эротической фантазии.
Магда Ревер запрокинула голову, и по телу ее прошла длинная, глубокая, сладострастная судорога. Коричневые соски напряглись и вскинулись, заглядывая инквизитору в глаза; в ушах у Клавдия глухо ударили барабаны. Громче, громче...
Закусив губу, он выбросил вперед правую руку со сцепленными пальцами. Ведьма не удержала болезненного вскрика.
Несколько минут Клавдий разглядывал собственную тень, подрагивающую вместе с огнем факела, и слушал, как опадает напряжение. Вот такие повороты он не любил особенно. После таких вот допросов слишком долго чувствуешь себя подзаборным кобелем, слишком сильно себя презираешь...
Он поднял глаза. Магда Ревер скрючилась, но не упала; на ней по-прежнему был мятый деловой костюм, и стражники за ее спиной стояли, как ни в чем не бывало. Они ничего не видели. Щит-ведьма не станет распыляться на целую компанию мужиков...
- Магда, - сказал он шепотом. - Ты заработала свой костер.
Она вздрогнула, но глаза не изменили своего отрешенно-надменного выражения.
- У тебя два часа на размышление... Я хочу сделать Рянку округом без ведьм. Это сложно - но мне поможешь ты...
Губы ведьмы расползлись к ушам.
- ...или не поможешь, - невозмутимо продолжил Клавдий, - и у палача не будет повода для сомнений.
Щит-ведьма молчала. Под мятым пиджаком Клавдию померещились очертания сосков; он сжал зубы:
- Мы поедем в Рянку. И ты передашь в мои руки все эти тоненькие ниточки... не дергайся. Ты это сделаешь или кто-то другой... Кто-нибудь да сделает.
Он вскинул руку, показывая, что допрос окончен. Уводимая Магда хотела что-то сказать - но не сказала, только глаза ее на мгновение сделались узкими, как бойницы осажденной крепости.
- Номер семьсот двенадцатый, Магда Ревер, - сказал Клавдий в пространство. - Режим содержания жесткий.
Два часа, отведенные ей на размышление, щит-ведьма Магда Ревер проведет в стационарных колодках, в одиночной камере, где в каждую стену вмурован знак зеркала. На узком пятачке, где даже помыслы отражаются от стен и возвращаются, десятикратно усиленные, к своему источнику...
Если Магда хочет выжить, ей придется думать о приятном. Клавдий криво усмехнулся.
При мысли о кураторе округа Рянка его усмешка сделалась злорадной; теперь он, по крайней мере, знает, что сказать человеку, просидевшему в его приемной много долгих неприятных часов. Теперь он знает, чего ради унизил рянкского коллегу - не из врожденной гнусности характера и даже не в отместку за былые интриги; поимка щит-ведьмы принесла бы рянчанину заслуженные лавры, если бы произошла перед эпидемией, а не во время нее. Теперь бедняга-куратор не дождется похвал...
Клавдий подавил в себе желание курить. Передернулся, вспомнив сладострастно набухшие груди Магды Ревер; сжал зубы и поклялся себе доработаться сегодня до потери сознания. Так, чтобы вообще ничего не хотелось. Как мертвецу.
- Дальше, - сказал он глухо. - Следующая.
Протяжный скрип не смазываемых петель. Вошедшая женщина, свободная, без колодок, зашипела сквозь зубы и осела на руки стражников.
Обыкновенная рабочая ведьма. Средняя по многим показателям; непонятно, почему ее выделили из прочих задержанных и доставили к нему на допрос. Хотя с "колодцем" тут явно не все в порядке. Странный какой-то колодец.
- Поднимайся, - сказал он негромко.
Стражникам приходилось удерживать ее. Она безвольно висела на их руках; защитных сил у нее хватало только на то, чтобы не лишиться сознания.
- Давай не будем воевать, - он чуть поправил капюшон, удобнее устанавливая прорези для глаз. - У тебя нет для этого сил, у меня нет желания... В Рянке - что? "Удар" или "сеточка"?
- Не знаю, - прохрипела она с ненавистью, и в качестве наказания за ложь он ввинтился в ее взгляд и замерил "колодец".
Ведьма закричала, не в силах выносить боль; Клавдий стиснул зубы. Семьдесят четыре. У серенькой, обыкновенной рабочей ведьмы... Нечто похожее испытывает огородник, на чьем участке изловили медведку величиной с королевского пуделя.
Женщина замолкла, погрузившись в глубокий обморок. Клавдий покосился в протокол предварительных допросов. Ксана Утопка, по профессии - учитель начальной школы.
Закрыв глаза, он в мельчайших подробностях вообразил себе рянкского куратора. Мысленно взял его за грудки, встряхнул...
А ведь придется ехать в Рянку. Туда, где не сегодня-завтра во множестве запылают костры самосудов. Пожирающие не щит-ведьм и не воин-ведьм, и даже не рабочих ведьм - а просто глупых неинициированных девчонок, вроде той, рыжей, похожей на лисичку...
- Номер семьсот девятый, - сказал он в темноту. - Ксана Утопка, режим содержания - нейтральный... И быстренько врача.
Открылась и закрылась скрипучая дверь.
Следующая ведьма вошла в камеру с гордо поднятой головой, и Клавдий узнал ее. "Это еще начало! Это только начало, вы увидите!.".
- Привет, кликуша, - бросил он сквозь зубы.
Девчонке было лет пятнадцать. Присутствие Клавдия тяготило ее - но не более; ее внутренней защите позавидовал бы тяжелый танк.
- Привет, палач, - отозвалась она невозмутимо. - Поленцев припас?
- Припас, - ласково успокоил Клавдий. - Так что же, говоришь, это только начало?
Девчонка оскалилась:
- Сам увидишь.
Она была флаг-ведьма. Эти фанатичны до безумия и, что самое неприятное, владеют основами предвидения. Эдакие истеричные вещуньи, прикрывающие кликушеством холодный расчетливый ум.
- Ты совершеннолетняя? - спросил Клавдий раздумчиво.
- Нет, - сообщила девчонка беспечно. - Мне нет восемнадцати... Согласно своду законов о ведьмах несовершеннолетние особи не подлежат допросу с пристрастием, равно как и всем видам казней... Ага?
- Ага, - кивнул Клавдий и поймал ее взгляд.
Секундная пауза; девчонка резко побледнела, но боли не выдала. Клавдий отпустил ее - и устало откинулся на спинку кресла.
"Уровень колодца" - семьдесят шесть и пять. Либо куратору округа Рянка следует выдать премию за отлов трех самых сильных ведьм в стране, либо...
Либо в Рянке с недавних пор родятся эдакие ведьмачие монстры. Как грибы. На ровном месте.
Клавдий прикрыл глаза. Курить хотелось невыносимо.
Флаг-ведьма. Предчувствия, предсказания, потаенные надежды
и страхи...
- Никаких допросов с пристрастием, - сказал он сквозь зубы.
Его правая рука вытянулась по направлению к собеседнице, так, что кончики напряженных пальцев оказались на уровне ее зеленых нагловатых глаз. У флаг-ведьм есть преступная слабость - они слишком любят прорицать.
- Убе... рите! - выдохнула девчонка; пальцы Клавдия сжались.
...Вряд ли она сказала бы что-нибудь даже под пыткой; однако пророчества лезли из нее сами, и она не могла, да и не слишком хотела удерживать этот сумбурный мутноватый поток. Зеленые глаза вдохновенно горели:
- Она... идет! Она уже идет, она... - неразборчивое бормотание. - ОНА возьмет нас к себе, и.. - бессвязные выкрики. Блаженная улыбка.
Клавдий скосил глаза в ящик стола - да, диктофон работал. Он возьмет этот текст на заметку - кое-что может оказаться интересным, хотя теперешний, сиюминутный смысл предсказания таится, без сомнения, в одной только фразе:
- Одница! - выкрикивала девчонка, запрокидывая голову. - Округ Одница, да, да, да!!
Слово "Одница" для множества людей звучало как музыка. Округ-курорт, приманка для туристов всего мира, бесконечные полосы пляжей, красивая жизнь, священная мечта, вынашиваемая долгие месяцы осени и зимы, деньги, откладываемые и припасаемые специально "на Одницу", для Одницы и во имя ее...
Округ Одница граничил с Рянкой. И куратором там был как раз человек Клавдия, проверенный, верный, и, ясен пень, в Рянку ехать уже поздно. Одница, округ Одница...
Девчонка закончила пророчить через десять секунд после того, как он снял принуждение и отвел руку. Криво усмехнулась, пытаясь восстановить утраченное достоинство; как-никак, а она поддалась насилию. Сделала то, чего от нее требовали...
Месть не заставила долго себя ждать:
- Ты закончишь свою жизнь на костре.
Клавдий поднял брови:
- Ой ли? Ты ни с кем меня не перепутала?
- Ты умрешь на костре, - повторила девчонка с нажимом. - Жаль, что я этого не увижу.
- Нашла, о чем жалеть, - сказал он искренне, но девчонка не угомонилась и, уже уводимая по коридору, продолжала звонко вопить:
- На костре!.. Великий Инквизитор разделит участь ведьм, на костре, на костре, на ко...
Скрипучая дверь закрылась, проглотив конец ее фразы; Клавдий решил, что для перекура уже слишком поздно.
Четвертая из задержанных была худа и крючконоса. Темный плащ болтался на ней, как на вешалке; при виде Клавдия - черная фигура, подсвеченная факелом, черный капюшон, пристальные глаза в узких прорезях - женщина затряслась и закрыла лицо руками.
Некоторое время он смотрел на нее несколько оторопело. Привыкший доверять профессиональному шестому - или уже седьмому? - чувству, он пребывал на этот раз в затруднении; "Диара Луц, - говорил предварительный протокол. - Администратор танцевального ансамбля. Предположительно воин-ведьма, классификация затруднена в связи с..".
Пробежавшись глазами по тексту, Клавдий соскользнул к нижнему краю листа, к подписям. Прочитал и испытал нечто вроде облегчения; значит так, дорогой мой рянкский куратор. Теперь тебя можно отстранять легко и без всяких колебаний - потому что такого промаха не прощают даже близким друзьям. Надо же, "воин-ведьма"...
- Я не ведьма, - прошептала крючконосая, все еще закрывая лицо руками. - Это ужасная ошибка... Клянусь жизнью, я не ведьма, я...
- Я знаю, - отозвался Клавдий со вздохом.
Женщина на секунду затихла. Оторвала от щек мокрые пальцы; подняла на Клавдия опухшие от слез глаза:
- Вы... Я не... За что?!
- Верховная Инквизиция приносит вам свои глубочайшие извинения, - сказал он официальным бесцветным голосом. - Виновные в трагической ошибке будут строго наказаны.
Она всхлипнула:
- Меня... как... вместе с... ними... как же мне теперь... жить... что я скажу...
Стражники, изрядно удивленные, уже провожали ее в коридор; Клавдий не выдержал и потупился, пряча глаза.
Скрипучая дверь закрылась; Великий Инквизитор в раздражении откинул капюшон, стянул с плеч шелковый плащ и нащупал в нагрудном кармане вожделенную пачку сигарет.
* * *
С наступлением зимы Юлек Митец, до сих пор покорно терпевший, пока Клав "переболеет" и справится с горем, не выдержал и решил взбунтоваться:
- Да ты ненормальный! Тебя заклинило прям, ну зашкалило, прям как градусник в кипятке! Я вот "скорую" к тебе вызову, пусть транквилизатор вколют! Ты что, не можешь днем сходить, в воскресенье, как все люди?!
Клав открыл рот и послал приятеля в место, откуда не возвращаются. Юлек смертельно обиделся и замолчал надолго.
А через неделю Клав простудился-таки и заболел, не сильно, как раз на недельку в изоляторе; из царства медицины невозможно было незаметно уйти, и угрюмый санитар Крыл едва не набил строптивому больному морду. Лишенный главного содержания своей жизни, Клав с головой залез под одеяло и в привычном бреду потянулся к Дюнке - с невиданной, исступленной силой. "Не покидай меня..".
В день его выздоровления в лицее давали традиционный зимний бал; для Клава это был удобный случай бесшумно исчезнуть. Сославшись на слабость и головную боль - а после болезни он был-таки слаб - Клав отказался составить компанию Юлеку и его мандолине; случилось так, что под вечер разыгралась метель, да такая, что даже фанатичному Клаву хватило ума отказаться от посещения кладбища.
Лицеисты веселились; Клав сидел в пустой комнате, у залепленного снегом окна, и на столе перед ним стоял замысловатый светильник в виде толстой витой свечи. Отражение лампы в черном оконном стекле казалось настоящей, живой свечкой; над свечой сидел хмурый мальчик, считающий себя взрослым - его отражение было таким же суровым и таким же угрюмым. Колотился в окно злой, раздраженный снег.
...Ощущение не пришло внезапно. Он поймал себя на том, что уже несколько минут напряженно прислушивается, не то к отдаленным звукам веселья, не то к вою ветра, не то к себе самому. Тоненький червячок тревоги сперва чуть шевельнулся в груди, потом болезненно дернулся, как на крючке, обдавая кожу морозом куда более жестким, чем тот, что царил за окном. Клаву показалось, что стеклянный огонек свечки колыхнулся, будто пламя под порывом сквозняка.
Он провел руками по лицу. Посидел несколько секунд, прячась от мира за ненадежной решеткой из сцепленных пальцев. Потом выдвинул ящик стола, на ощупь выловил пузырек с бледными таблетками и сглотнул сразу две, не запивая водой.
Успокоение наступило через несколько минут. Насильственное успокоение - будто на его колотящееся сердце накинули смирительную рубашку. Он сонно замигал глазами, потом зевнул, глядя в темное стекло, опустил голову на руки...
Новый толчок беспокойства пробился сквозь сонное оцепенение, как нож сквозь вату. Несколько секунд Клав боролся, потом встал и включил плафон под потолком. Комнату залило светом до последнего уголка - на душе у Клава было темно и страшно. Будто бы, прикованный цепью к железным перилам неведомой лестницы, он слушал мягкие, медленно приближающиеся шаги по ступенькам. Медленно, но размеренно и неуклонно. Кто идет? Что идет?!
Он понимал, как глупо будет выглядеть, ввалившись посреди вечера на бал - бледный и перепуганный, в линялом спортивном костюме. Он понимал это и кусал губы - но не гордость и не стыд задержали его, когда он готов был переступить порог.
А что это было за чувство - он так и не смог понять.
Колотился в стекло сухой снег. Ровно горела электрическая свеча, и плафон под потолком горел честно и ярко, и в окне, как в черном зеркале, отражалась уютная комната двух прилежных лицеистов. А с той стороны стекла белело лицо, наполовину освещенное уличным фонарем, будто луна в ущербе.
Клав прижал руку ко вздрагивающим ребрам. Проклятые пьяные шутники, как они взобрались на балкон...
Мысли были не те и не о том. Мысли были защитные, инстинктивные, так птица, обороняющая гнездо, прикидывается подранком... Клав сделал шаг к окну. Потом еще. Потом...
Ее лицо было грустным. Очень печальным, длинным и тонким, как огонек свечи, со скорбно поджатыми губами, с тенями вокруг неестественно огромных глаз. Один взгляд. Длинное мгновение.
Ветер!..
Свирепый ветер, кидающий в стекло снег, и стекло-то, оказывается, заледенело снаружи, покрылось узором, в него никак не заглянуть - зато уличный фонарь подсвечивает его сбоку, и сумасшедшему мальчишке в игре теней мерещится невесть что.
С того самого вечера он перестал ездить на кладбище, потому что ночные посещения могилы не приносили больше отдыха, а только обостряли поселившееся в его душе беспокойство.
Юлек, кажется, был рад - однако вскорости странное поведение приятеля стало беспокоить его куда больше, чем былые бдения на могиле.
Клав нервничал. Клав вздрагивал от невинного прикосновения к плечу; Клав боялся темноты - и в то же время жадно всматривался в ночные окна, в сумерки на улицах, и выражение его глаз в такие минуты очень не нравилось Юлеку.
- Малый, ты, это... Не стесняйся только, если что. Всякое бывает, может быть, тебе к врачу?..
- Спасибо, Юль. Со мной все в порядке.
Однажды, вернувшись с занятий раньше сотоварища, Юлек обнаружил в комнате следы чужого присутствия и предположил, что к Клаву приходила девочка.
- Малый, ты сегодня никого не ждал? Вроде посидела и ушла, конфету из вазочки слопала и наследила вот... Чего она, по общаге босая ходит?
Клав сделался не белый даже - синий. Юлек впервые всерьез подумал, что хорошо бы переселиться в другую комнату. От греха подальше.
И он наверняка решился бы на столь крутую меру, если бы знал, что каждую полночь Клав просыпается с белыми от страха глазами. Ему ночь за ночью снится лицо, заглядывающее из воды в круглое окошко черной самосвальной камеры. Не живое и веселое, как в тот летний день - а белое и неподвижное, затерянное среди ненужных атласных оборочек тяжелого гроба...
- Юль, это ты только что дверью хлопнул? В комнате?
- Не... Я думал, ты.
- Я... Я в умывальню ходил...
- Ну, значит, Пиня забежал свою книжку забрать, а что такого страшного?
- Ничего... Вот его книжка, лежит...
- Ну, еще кто-нибудь... Ну и что?! Сопрут у тебя что-то? Ты, это, дерганный такой, как баба-истеричка. Гризапам горстями жрешь, смотри, скоро на иглу сядешь...
- Пошел ты...
Очередной бессонной ночью Клав признался Дюнке в постыдной трусости. Он боится неведомого; то, что находится на грани между "есть" и "нет", навевает тоску. Он живет ради того, чтобы думать о Дюнке - почему же с того памятного вьюжного вечера мысли о ней вызывают страх?.. Пусть она не обижается. Если она слышит его - пусть подаст знак. У него хватит любви, чтобы перешагнуть через ЭТО...
После этой сбивчивой исповеди на него снизошло странное спокойствие; он безмятежно проспал ночь и проснулся ровно в семь - как от толчка.
Юлек размеренно сопел - в тот день у него не было первой пары. В умывальне напротив лили воду, негромко переговаривались, хихикали братья-лицеисты - ежедневные утренние звуки, слишком обыденные для того, чтобы поднять Клава из теплого глубокого сна...
Запах. Какой странный запах, неприятный дух паленой синтетики...
Он встал. Хлопая в полутьме глазами, выбрался за ширму, отгораживающую "спальню" от "прихожей", и включил настольную лампу.
Прикосновение давней метели. Снежинки, бьющиеся в стекло...
Он еще не понял, в чем дело, но майка на спине уже взмокла, повинуясь бессознательному.
На стареньком деревянном столе, где толпились банки консервов, пачки печенья, кофейник, спички и хозяйственное мыло, спокон веков лежала пестренькая клеенчатая скатерть.
Среди намалеванных на ней яблок и помидор, лука, орехов и прочего радостного изобилия темнел сейчас черный след ожога.
Так бывает, когда по недомыслию коснешься клеенки утюгом. Остается сморщенный, почерневший рубец - и гадкий запах горелого. Вот как сейчас...
Только тот, кто был здесь несколько минут назад, коснулся скатерти не утюгом и не паяльником. Потому что горелый след был отпечаток ладони. Выжженный след пятерни.
...Клав сдержался.
Юлек по-прежнему сопел; прислушиваясь и вздрагивая от любого изменения в его дыхании, Клав судорожно принялся сдирать скатерть со стола.
Звякали банки. Клав торопился, шипя неслышные проклятия; он почему-то был уверен, что любой чужой взгляд на отпечаток ЭТОЙ руки сулит неслыханные беды. По счастью, на столешнице под скатертью ожог едва просматривался - Клав ожесточенно соскоблил его ножом.
Юлек спал; Клав натянул пальто - прямо поверх пижамы - и выскользнул из комнаты, прижимая к груди небольшой газетный сверток.
...Он возвращался, пропахший дымом от сгоревшей синтетики. Никто не видел. Никто не узнает.
На углу оживленно беседовали и дымили в пять сигарет ребята из службы "Чугайстер". Прохожие обходили их на почтительном расстоянии; Клав приблизился, улыбаясь широко и обаятельно:
- Ребята, угостите сигареткой.
Под пятью такими взглядами Юлек Митец, к примеру, одним махом наложил бы в штаны. Клав только скромно пожал плечами:
- Ну нету денег у бедного лицеиста, мама с папой на сигареты не дают, оно и понятно, да?
- Да, - с насмешкой отозвался коротконогий, с мощным торсом крепыш; широкая меховая безрукавка делала его фигуру приземистой, как стол. - Курить вредно, хамить опасно.
- Хороший парень, - усмехнулся другой, сутуловатый, с прозрачными, как стекло, голубыми глазами. - Тебе уже семнадцать исполнилось?
- Нет, - сообщил Клав, не утруждая себя враньем. - Но, поскольку с бабой я уже переспал, давайте будем считать меня совершеннолетним. Да?
Кажется, четверо из пятерых на мгновение растерялись. Пятый, немолодой, с навечно загорелым скуластым лицом, удовлетворенно кивнул:
- Убедил. Лови.
В руку Клаву легла сигарета, короткая и толстая, и следом протянулась зажигалка:
- Закуривай...
И он затянулся впервые в жизни.
Те четверо, что молча злились на него за свою мгновенную растерянность, сразу же взяли реванш. Мальчишка кашлял, легкие его раздирались свирепым "матросским" табаком, а из глаз градом катились слезы.
- Достукался?
- Как с бабой-то, так же было? Или все же сподручнее?
- А вот в лицее твоем расскажу! Вас там розгами, часом, не учат?..
Преодолевая тошноту, Клав затягивался снова и снова. Перед глазами у него дотлевала скатерь с выжженным следом ладони. Если бы чугайстры ЭТО видели...
Ему нужно было преодолеть страх перед ними, чугайстрами, убийцами нявок. Ему, сообщнику, уничтожившему улику. Потому что теперь Дюнка будет с ним, он знает это точно.
Ему все равно, кто она теперь. Но теперь они будут вместе.
Марина и Сергей Дяченко
© Марина и Сергей Дяченко 2000-2011 гг.
Рисунки, статьи, интервью и другие материалы НЕ МОГУТ БЫТЬ ПЕРЕПЕЧАТАНЫ без согласия авторов или издателей.
|
|
