|
|
Виктории
...подобно ученику Агриппы, они, вызвав демона старины, не умели им управлять и сделались жертвой своей дерзости. В век, в который хотят они перенести читателя, перебираются они сами с тяжелым запасом домашних привычек, предрассудков и дневных впечатлений. Сколько несообразностей, ненужных мелочей, важных упущений! сколько изысканности! а сверх того, как мало жизни! Однако ж... изображение старины, даже слабое и неверное, имеет неизъяснимую прелесть для воображения, притупленного однообразной пестротой настоящего, ежедневного...
|
|
- Выбор натуры: Аленин.
- Рисунок: Приютино. Лето.
- Пейзаж: Пастбище.
- Пастораль: Жизнь Приютинская.
- Жанровая сцена: Барчук.
- Батальное полотно: Последний бой фон Визена.
- Эскиз: Петербург.
- Гравюры: Виды местностей и разных сооружений.
- Портрет: Митрофанушка.
- Аллегорическая картина: Дерзайте ныне ободренны!
- Мифологический сюжет: Улисс и Паламед.
- Подпись: Аленин.
Действующие лица:
Николай Яковлевич Аленин, помещик, подпоручик в отставке, 43-х лет.
Анна Семеновна Аленина, урожденная Волконская, жена его. О возрасте умолчим.
Алексей Николаевич Аленин, их сын, недоросль 15-ти лет.
Григорий Семеныч Волконский, брат Анны Семеновны, помещик, бригадир в отставке, 45-ти лет.
Денис Иванович фон Визен, сочинитель. Возраста не имеет.
Дмитрий Лукич Рокотоцкий, живописец, президент Академии художеств, лет 35-ти. Петербургская барышня.
Авдотья Флянова, девица на выданье.
Мисс Жаксон, гувернантка.
Тишка, камердинер Николая Яковлевича.
Иринеевна, мамка.
Палашка, дворовая девка.
Зрители, гости, слуги, пассажиры, автор.
Действие происходит большей частью в Приютине, поместье Алениных, а также в Петербурге, в 17.. - 17.. годах.
* * *
"Старинные люди, мой батюшка".
Фон Визен
Над природою властны границы держав и губерний. Стоило нам очутиться на землях Малороссии (право же, не помню, как я попал в тот вагон), и северная мокрядь исчезла, проглянуло солнце, раскинулись до небокрая ланы, левады, баштаны, мальвы и гайдамаки. Спутники мои стали разговорчивей. Один из них, пожилой господин небольшого роста и немалого чина, предложил скоротать время в рассказах. Все изъявили желание выслушать его повесть.
"Надобно вам знать, сударь, - так начал незнакомец свою историю, обращаясь почему-то ко мне одному; впрочем, силуэты наших попутчиков были размыты, - надобно вам знать, что из столицы господин Визен воротился с триумфом...
1. Выбор натуры: Аленин.
"...Он нечасто гащивал в Приютине, зато уж если навещал Алениных, то оставался надолго. Исчезал столь же неожиданно - с хозяевами, разумеется, прощался, но уже стоя одной ногою в кибитке. Куда же вы, Денис Иванович, плескала руками Анна Семеновна, как же, не позавтракав! Визен расшаркивался, строил гримасы, рукой своей пухлой махал. И вся семья ему махала вслед.
Уезжал он в последний раз по первопутку, а теперь уж и на весну поворачивало, и вот как - воротился, не спросясь: а можно ли? не в отъезде ли хозяева? а встретят как? Знал, что можно, знал, что встретят, а деревню свою Аленины не оставляли со времени отставки Николая Яковлевича.
Приехал он ввечеру. После ужина, как обычно, Николай Яковлевич кивнул Тишке, и тот принес из кабинета объемистый том, чуть не наполовину заполненный кудрявыми строчками. То был Памятник Внутренних Дел - изрядный отчет о важнейших событиях государственных и семейных, который Аленин вел с самого дня безвременной кончины цесаревича. Павел Петрович, как вам, должно быть, ведомо, умер от удара за день до совершеннолетия. Тогда-то и ушел Николай Яковлевич с военной службы, посвятив приютинские досуги летописанию, разведению потомства и прочим деревенским идиллиям. Он верил, что умрет не прежде того, как допишет книгу до конца, а потому в день писал строк пять, бывало и менее того.
Алексей лениво оглядывал домашних. На всех лицах - розовых, пухлых, вскормленных на деревенском меде и молоке - написано было внимание; сам же он с трудом собирал мысли. А ведь еще недавно... в том году... несколько месяцев всего... Он с привычной гримаской стыда вспомнил, как еще прошлым летом внимал, открыв рот, - до того дня, когда впервые...
Николай Яковлевич тем временем раскрыл книгу и обвел взглядом семью. Анна Семеновна, как всегда, улыбнулась в ответ, и он, как всегда, вспомнил их первую встречу: гвардейский подпоручик и уездная барышня из рода Волконских. Старая история - молодость, сладкие до истомы книжные глупости, вздохи, темные аллеи, невесть за что дарованное счастье, отныне и навсегда, и на губах Алеши полуулыбка, ставшая привычной за последние месяцы - почему он так редко показывает новые работы? Стал меньше рисовать? Еще не забыл прошлогоднюю неудачу? Зря; ведь то была, собственно говоря, случайность, а может, помрачение от жары. Ведь он умеет рисовать: какую белочку подарил мне на день рождения... Господи - уже восемь лет назад, как время-то... Белочка. До сих пор висит над столом в кабинете. Выцвела. Нужно с ним поговорить о новых этюдах... Дворовые в дверях и возле. Они тоже - семья, уже потому, что зависят от меня... а Григорий Семеныч может говорить, что угодно. "Зависят? От тебя?" - удивлялся шурин и хохотал своим невыносимым гусарским "Га-га-га!", прогремевшим в свое время по всей губернии, да и в Европе, на последней войне... виноват, уже предпоследней: турки... "От тебя? - спрашивал он, утирая слезы, - нет уж, Коля, это ты от них зависишь, простая ты, брат, душа, наивник ты! Вот я их в кулаке держу, дохнyть без спросу не смеют! А ты, Коля, тютя, тряпка ты, брат, прямо скажу, и вертят тобою кому не лень, хотя бы и Аннушка. Что, Annette, колотишь его, если что не по-твоему?" - и Григорий Семеныч опять кричал в потолок свое "Га!", Аленины морщились, а Денис Иванович блистал глазами из угла и что-то записывал. Впрочем, довольно.
Всё было внимание, всё - ожидание.
Николай Яковлевич надел очки и прочитал:
О попе нашем Афанасии. Афанасий, деревенский поп наш, ученый, хороший и красноречивый Проповедник, любви достойный Муж, но не Христианин: - запивает.
Снял очки, отложил книгу, посмотрел выжидающе.
- Вы правы, - мягко сказала Анна Семеновна. - Я прежде не думала об этом. К сожалению, правда.
- Крутенек наш барин, - прошептали над ухом Алексея. - Так прямо и режет: не христианин, мол. Про Афанасия-то...
Аленина вздохнула и прибавила:
- Но мы-то разве святые?
Голос над ухом распался на два, те - еще на два, и всё не умолкали:
- Да... Правду сказал.
- Запивает.
- Не без того.
- Хлещет будь здоров.
- А кто не пьет?
- Да...
- И сказал-то красиво как...
Обсуждают, подумал Алексей с раздражением. Эстеты уездные. Стилисты доморощенные. (Аленин-старший иногда зачитывал вслух критические статьи из столичных журналов, - так Алексей пополнял свой лексикон.) И ведь не из холопского рвения - всерьез, всерьез это всё!
- Не знаю, - тихо проговорил Николай Яковлевич, потирая переносицу. - Я... то, что думаю... Не нам, конечно, его судить, но... В конце концов, долг...
- Да, - сказала Анна Семеновна, прикрыла и снова открыла глаза.
...немолодая, полная женщина, которая тогда, четверть века назад, в заглохшем саду... и улыбка светилась в вечных сумерках, из которых мы так и не вышли. Алеша, куда же ты?
Но Алексея уже не было в комнате. Не светлый вечерний круг видел он, и не взгляды, в которых были прошлое, сад и давнее обещание, - перед ним тянулся темный коридор - тогда, тогда, полгода назад - нет, раньше, - и выход закрывал одутловатый, лоснящийся Денис Иванович.
"Ну как вам?" - спросил его Алексей, ожидая, конечно же, слов одобрения: писатель, почтивший своим... и так далее... не мог не оценить... и сегодняшняя запись (О Травникове-пиите) отцу особенно удалась.
Не ищет человек чужого мнения, вовсе незачем - оно, чужое, так и будет прозябать в чужой душе, пока его не выбросят по случаю весенней уборки; не искал его и Алексей.
"Как мне? - переспросил Визен и скривился с изяществом. - Избегайте жаргона, молодой человек, он вас не красит... Проверяешь меня? Хитрец. Щучка - остренький носок. Ха-ха. Что ж, изволь. Слушали мы с тобой сегодня полную ерунду, - проговорил Денис Иванович с видимым удовольствием. - Полнейшую. Тебе это и без меня понятно - не маленький. Только вот что... - Он поманил Алексея и утишил голос. - Ты отцу об этом еще не говорил? Нет? И не нужно. Строчит он свой "Памятник" - ну и пусть его. Всё лучше, чем... - Улыбка Визена стала мечтательной, во взоре поплыли розовые облака, и эхом прозвучали далекие женские визги. - Ну, тебе рано еще... О чем это я?.. Да! Согласен со мной? Чудненько. Ты - понимаешь, я - понимаю. Но молчим. Зачем обижать старика? Лады".
И ушел.
Алексей привалился к стенке. Ноги его не держали, как пьяного. Мир пошёл пятнами. Стыд. Стыд. Срам. Это наглое, ничтожное, ногтя не стоит, уверен, что все думают, как он, что иначе и быть не может, а уж ему-то известно лучше всех... А я-то, я-то! Как в глаза смотреть... Он обхватил голову и застонал. Замычал.
Вечер и следующий день Алексей провел в грустях, из комнаты не выходил, а после ужина услышал
О электрическом Лечении. Многие стали уважать сие Врачевание, и Машины час от часу входили в Моду.
Алексей не выдержал - глянул на Визена. Тот сидел в излюбленном углу, как никогда похожий на амбарного кота; тень косо падала на его лицо. Подмигивал. Алексей отвел взгляд.
С тех пор он не мог слушать "Памятник", как прежде.
А началось всё несколько ранее: утром того дня, когда господин фон Визен, сочинитель, впервые на Алексеевой памяти явился в Приютино.
Сегодня он вернется - со щитом, как сам пророчил, или каким-то иным знаком доблести.
Вернется. Уже воротился - бубенцы звонят, приближаясь, и самый звон их полон торжеством.
2. Рисунок: Приютино. Лето.
"Мне довелось однажды прочитать, что нет более пошлого и невыразительного начала для повести, нежели "я пробудился..." или "он проснулся..." Как не согласиться со столь разумным замечанием! Но истина, увы, неприглядна: Алексей пробудился.
Солнечный луч переползал с одного квадрата штофных обоев на другой, и они вспыхивали давно забытым огнем: светом тех времен, когда в Приютине всё было новым и свежим - давно, давно, и Алексею это казалось басней. Но если бы он открыл глаза в эту минуту, то увидел комнату наполненной красками и свежестью другой жизни, жизни родителей, дедов и пращуров. Июльское солнце преобразило всё: выцветшие бутоны в незамысловатом плетении обоев распустились, как прежде; стершийся лак заблестел парадно, пыльные корешки книг приосанились, - словом, если бы Алексей увидел это, он, возможно, впервые захотел бы нарисовать свою скучную келью.
Ничего он не видел. Луч, в досаде на спящего недоросля, передвинулся со стены на кровать, ощупью нашел лицо Алексея, и тот проснулся. Проснулся, как давно уже не бывало, он и забыл почти, что такое возможно; проснулся вмиг: вот - только что спал, а теперь нет, и лежу с закрытыми глазами просто потому, что открывать их не хочется.
Открыл, сбросил простыню, вскочил, одним прыжком - к окну.
Луч уже спрятался, и комната стала прежней, потрепанной; жаль.
Но за окном!..
Снопы света били в землю из огромного кучевого облака белизны невероятной. Оно не закрывало солнце, а пропускало его сквозь себя, и пойменный луг зеленел еще гуще, темнее; река исчезла - ровное сверкание вместо бегущей волны; вертикальными серыми мазками замерли на том берегу люди - лиц не разглядеть, речь сливается в неясный гомон... а в Алексее уже зашевелился тот, кто вечно наблюдал исподтишка, потому что ничего другого не умел - только видел, подмечал, эскизно чертил композицию и смешивал краски. Не то, не то. Пейзаж деревенский, идиллический. Я могу это нарисовать. Я могу это нарисовать. Не хуже других. Я знаю, как это делается. Не хуже других.
Один его пейзаж висел в гостиной над клавесином. Лучший, по общему мнению. Утро в еловом бору: каждая-то иголочка прописана, кора на поваленном стволе только что не трещит - ладная, выпуклая. На заднем плане маячат поселяне в туниках. Первоначально, признаться, это были медвежата, но техника рисунка оказалась слаба, и пришлось переделывать. Пейзане получились ничего себе, вполне гипсовые, без явных анатомических изъянов.
Милый деревенский вид затуманился. У того, кто сидел внутри Алексея, было пренеприятнейшее свойство: стоило ему вообразить картину, и ничего другого на этом месте он видеть уже не мог. Всё замирало, и в воздухе повисали змеящиеся ниточки, словно от старости потрескался лак. Никогда больше Алексею Аленину не увидеть июльское утро - только свой пейзаж, который, слава Богу, никогда не будет написан.
Он жил, как в мастерской, - среди неоконченных, перечеркнутых, пыльных этюдов, между которыми пробивались клочки еще нетронутой природы. Их Алексей оставлял на потом.
Мельком прошло -
Нет, ей же Богу, грех думать о работе в такое утро. Эти-то пашут, конечно, или что там делают в полях, но разве способны они понять, какой день им выпал, - день, пронизанный светом, глубоко-синий в зените, белесый по краям, а вечером бланжевый с долгими тенями. Прозрачный день просматривался насквозь: простой и здоровый деревенский завтрак, бесполезный урок мисс Жаксон, а может, и от него Алексей увернется, и тогда - свободен! А это значит - этюды... нет, нет, какая сегодня работа; значит - река, и плотные кусты на берегу (Алексей отвратительно разбирался в ботанике, но продолговатые листья, гладкие сверху, шелковистые исподу, рисовал не раз), и смутные смуглые деревенские девки, облюбовавшие этот изгиб Приютинки для своих купаний. В соглядатайстве, конечно же, не было ничего дурного: разве не он, Алексей Николаевич Аленин, - будущий хозяин Приютина и всего, что в нем? К тому же занимал его лишь неуловимый переход цвета, какой больше не увидишь нигде: от зыбкой водяной тьмы с размытыми очертаниями водорослей - ко влажной матовой коже. Но каждый раз его взгляд не замирал на границе цвета, а скользил дальше - - В этот миг объяснения и оправдания исчезали, оставался только изнывающий мальчишка.
Алексей поморщился (у него это уже входило в привычку), чихнул, отогнал все мысли и с хрустом потянулся - хорошо, черт побери, хорошо-о... Повел плечами, из которых никак не росли крылья, и нырнул в день.
Николай Яковлевич имел обыкновение перебирать почту завтракая, после чего конверты, покрытые жирными пятнами, передавались Тишке, а тот увязывал их и уносил в подвал, который велено было называть "архивом". Анна Семеновна молча кушала кофий. Алексей дул на чашку, пытаясь утопить ненавистную пенку. Насурьмленная мисс Жаксон выговаривала ему по-английски - равномерное гудение, наполнявшее всё Алексеево детство. Что-то ворчала из угла Иринеевна.
Николай Яковлевич вертел в руках конверт, недоумевая. Распечатал, глянул на подпись и просиял.
- Анна Семеновна! Угадайте, душа моя, от кого это!
- Право, не угадаю, - сказала Аленина, прихлебывая кофий.
- От Дениса Ивановича!
Анна Семеновна засмеялась радостно и отставила чашку.
- Денис Иванович! Вот неожиданность... И что же он?
Алексей не обращал внимания. Кружевная пленка совершала обходной маневр и всё норовила ткнуться в губу.
- Не сопите за столом, - сказала мисс Жаксон.
- Обещает приехать. О своих обстоятельствах пишет... - Аленин перевернул лист, - ...пишет смутно. М-м... "И поработать на природе..."
- А кто это еще? - мрачно спросил Алексей. Гостей он недолюбливал скопом, без разбора.
- Не перебивайте старших, - сказала мисс Жаксон.
- Денис Иванович? Ну, это фигура! Это, сын, тебе стыдно не знать - Денис Иванович! Сочинитель, и славный. Впрочем, откуда тебе... Это в наши дни он гремел - помните, Анна Семеновна?
- Ну как же! - Аленина захихикала в ладонь. Мисс Жаксон посмотрела на нее со строгостию. - Когда мы в Лысых Горах ставили "Бригадира", а вы всё слова забывали...
- Что было, что было... Легкое дыхание. Да. Теперь Денис Иванович в опале, на театрах его не играют, в "Собеседнике" не печатают - что делать? Вспомнил старых друзей. Погляди, Алеша, в библиотеке, там он должен быть. Фон Визен, Денис Иванович... Сколько ж это лет прошло, Анна Семеновна?
- Не напоминайте о моем возрасте!
- Какие ваши годы?
- Оставьте... И когда же он приедет?
- Когда? Хм. Когда... Так. "И, с Божьей помощью, вступлю под своды вашей гостеприимной обители в тот самый миг, когда..."
- Когда вы будете читать эти строки! - разнеслось по комнате.
Туча накрыла солнце, и сумерки охватили июльское утро.
Это был он!
В дверях стоял средних лет человек с полным, но несколько бледным лицом, в ярко-зеленом партикулярном кафтане с большими перламутровыми пуговицами. Ласковая улыбка играла на пухлых губах. Редкие волосы живописно разметались. Был он тучен и одышлив. Парик свой держал на отлете, как шляпу.
- Не ждали, не ждали, что ж! а я вот он - прибыл в той же карете, что и письмо; каково? Не в библиотеке, как ты, Николай Яковлевич, изволил выразиться, а здесь, в коридоре, - всё слышал и польщен. Анна Семеновна! Милочка! Ручку позвольте - ничуть не изменились - ничуть; а помните ли - ну что я спрашиваю?! помните, по глазам вижу, и губка-то, губка-то вздрагивает... Парк лысогорский? "Густолиственных кленов аллея"? Как прибегали ко мне-то? Не хмурься, Николай Яковлевич, и не ревнуй - вы еще тогда знакомы не были, и за кого ты меня принимаешь - всё было невинно и чинно, не так ли, милая Анна Семеновна?.. Ну дай же, дай, Коля, я тебя поцелую, сколько зим, сколько лет! Ба! ба! Не верю глазам! Сын? Сын, сын, ясно, что не барышня, усы пробиваются! Взрослый совсем, даром что недоросль! Да, не молодеем мы с тобою, Николай, прямо скажу - старимся, зато какие мoлодцы нам на смену идут, фу-ты ну-ты! Встань, встань, покажись! Повернись кругом. Да через левое плечо, сено-солома, - как ты в армии служить думаешь?! Повернись еще. Так! Генералом будешь! Хочешь быть генералом?
- Нет.
- Ха-ха. Шутишь. А кем же тогда? Фельдмаршалом? Аленин-Забалканский?
"Живописцем", - подумал Алексей, и Академия художеств нежным видением возникла перед ним. Денис Иванович развеял блажь нетерпеливым жестом.
- Ничего. Твое от тебя не убудет. Ах, дорогие мои! Как у вас тут приятно, слов не нахожу! Шумилов, заноси вещи.
Николай Яковлевич кивнул.
- Тишка, проводи... Располагайся, Денис Иванович, будь как дома. Да откушай с нами, какая там еда в дороге.
- Ни! ни! - закричал Визен и заколыхался. - При моей-то комплекции... Каждое утро - пробежка вокруг дома, неуклонная диета, и - работать, работать, работать! Задумал я, дорогие вы мои, одну штуку - даст Бог, выйдет посильнее "Бригадира", и вы очень даже с нею можете помочь! Но - молчу, молчу, чтоб не сглазить, тьфу-тьфу-тьфу! После поговорим, Николай Яковлевич. Анна Семеновна, - мое восхищение! Молодой человек, подумайте над моими словами. Мадам, не имею чести знать...
- Мисс Жаксон, - торопливо вставил Аленин.
- Ну всё равно. Мисс Жаксон, польщен знакомством.
Дунул сквозняк в отворенную дверь, и Дениса Ивановича не стало.
Облака разошлись, свет звенел мошкарою, кофий растекался из опрокинутой чашки. Гуща на донышке не сулила ничего хорошего.
Молва о неизбежности Войны Шведской. Слух, что не токмо с Турками, но и со Шведом война у нас Неизбежна; Причины неизвестны.
3. Пейзаж: Пастбище.
"Алексею снилась вязкая пустота. Он рванулся, выпал на миг в полночную жару - сердце колотится, ноги запутались в простыне - и опять оказался в пустоте.
Вспомнить сон в подробностях он наутро не смог, - да, кажется, и не было в нем подробностей; только цветовые пятна пузырились, пересекались, но не смешивались. Алексей смотрел на них без удивления, только со слабой завистью: говорят, для истинных мастеров - Лосенко, к примеру, или Рембрандта - каждый цвет звучит по-своему, и холст - оркестровая яма, в которой надлежит лучшим образом разместить музыкантов. Сон же был почти беззвучен: цвета проходили один за другим - то гладко-эмалевые, то бугристые, словно картина маслом, если вблизи; цвета проходили в шуршащей тишине, и не то издали, не то почудилось - доносился детский плач окарины.
Темнота распалась кусками, цвета разбежались, и Алексей понял, что смотрит в потолок.
Июль угасал. Дни всё еще полыхали, над Приютиным стояло марево, и листву желтила не осень, а жара. Но в воздухе густело предчувствие перемен, и паркими ночами небо уже готовилось к августовской глубине и звездопадам. Даже Денис Иванович что-то почуял и зашевелился.
Чуть не весь месяц господин Визен пролежал в chaise longue без движения. "Готовлюсь к труду моему, - вяло говорил он, - с мыслями собираюсь... Да и раны душевные - ах, не спрашивайте, не нужно..." - делал отмашку рукой и закрывал глаза. Не сказать, что вид он имел изможденный, но бесконечно усталый - уж наверное. Аленины пожимали плечами и расходились кто куда. Удивляться не приходилось: приютинское лето всегда сбивало с ног непривычных горожан.
Со временем Визен ожил. По вечерам он дефилировал на реку в новомодном купальном костюме, наводящем страх на поселян. Пробовал большим пальцем ноги воду и с отчаянным "Йиих!" нырял. Плеск и фырканье шли по воде на несколько верст, и однажды мельник нажаловался Николаю Яковлевичу, что новый барин, того гляди, спугнет водовика из омутины, - кто колесо крутить будет? Пришлось сделать Денису Ивановичу деликатное внушение; тот как-то странно взглянул на Аленина, однако же купаться стал потише; и всем спокойнее.
В ожидании ужина Визен играл на скрипке.
Вообще же он держался достойно, по своим понятиям, разумеется. Не кричал суворовским, петушиным криком, не норовил облобызать Анну Семеновну; был неизменно предупредителен. После памятного разговора с Алексеем, о литературных трудах Николая Яковлевича Визен не говорил ничего; на вечерних же слушаниях выказывал внимание и раз-другой сделал стилистические замечания, весьма дельные. О своей петербургской жизни отмалчивался. "Ну что же вы, Денис Иванович! Ведь бывали при дворе..." - "Бывал, сударыня. Будто аглицкая кошка: видал мышку на ковре, и только". - "А театры..." - "Глушь и тишь, ничего стоящего". - "Но вы..." - "Чтo обо мне говорить? Что я такое? Поконченный человек. Только вы обо мне и помните, да еще человек тридцать, много - сорок, а из них половина служит в Тайной экспедиции... Эти-то не забудут, не проси. - И обычное визенское "Ха-ха" звучало совсем уныло. - Можете смеяться, а я ведь Россию переменить хотел. Да. Мнил сатирой нравы исправлять. Только напрасно это всё, напрасно. Бесполезная должность писательская, доложу я вам..." Когда Визену напоминали о грядущем труде, он только улыбался - со значением или с посмеянием, не разобрать.
Сегодня Денис Иванович вновь был неподвижен. Безвольная ладонь мяла травинки, широкополая шляпа (из приданого Анны Семеновны) прикрывала лицо, - но Визен, притворяясь спящим, обозревал кусок двора: вот Алексей несет мольберт и краски; куда бы это? А ничего, живой мальчик. Проворный, не постоит на месте. Непременно, непременно... Только мазня тут не сгодится, - нехарактерно. А вот голубятня... Обдумать. Потoм. Жарко.
Жарко и пасмурно. Небо затянуто равномерными грязноватыми тучами; свет рассеянный, мягкий, и всё потускнело.
Этюды давно уж потеряли для Алексея свою изначальную прелесть: обаяние наброска, бесполезного штриха, небрежной линии. Теперь они были чем-то вроде легендарного бычка, которого незапамятный грек таскал на плечах: простейший способ поддерживать форму. Он бы и не вышел из дому, да вот день выдался подходящий для работы на природе.
Сегодня все, кроме Дениса Ивановича, как сговорились ему мешать: сначала Иринеевна заставила выпить молока целый кувшинец, еще и приговаривала: "Дитё зачахнет... Кушай, Олёшенька, кушай, светик", - как и подобает старой мамке, начитавшейся рассказов из народной жизни (Иринеевна знала грамоте). Когда Алексей, перебарывая дурноту, плелся к мастерской, на самом пороге возникла неизбежная мисс Жаксон с вокабулярием в обнимку. Подстерегала, ясное дело. Но лишь она молвила "Well...", как объявился Николай Яковлевич и - sorry, miss Jackson, - утащил сына. Алексей всё же успел прихватить мольберт и прочую экипировку.
В кабинете их дожидались маменька и Тишка. Вид все имели самый серьезный, а что до Анны Семеновны, - так и грозный. Алексей насторожился, но заговорил бодро:
- Добрый день, матушка. Случилось что?
- Ничего, друг мой... - сказала Анна Семеновна задумчиво и поглядела на камердинера. Губы поджала. - Тишке фантазия в голову пришла, а Николай Яковлевич... - Голос ее покрылся изморозью. - ...невесть зачем ему потакает.
- Почему же невесть? - смущенно проговорил Аленин и кашлянул. - Отчего же так? Вы сами сколько раз говорили: всё лучше иметь своего портного, а не ездить каждый раз в город.
- Портного, - согласилась Анна Семеновна. - Портного, а не Тишку. Сами посудите: что он сошьет? Ему же учиться не у кого.
- Я, ваше сиятельство, самоучкой, - вмешался Тишка. Лицо его выражало достоинство. - Душевную склонность имею. И весь курс превзошел, заочно. Из Питера диплом давеча прислали.
Аленин заметно смутился.
- Та-ак... - Теперь Анна Семеновна и не глядела на Тишку. - За моей спиной, стало быть? Об этом, Николай Яковлевич, мы еще потолкуем... Лёшенька, положи свои краски тут где-нибудь, Тишка с тебя мерку снимет.
Алексей повиновался. Кафтанщик суетился вокруг, не знал, как приладить свой аршин, записывал что-то, перемерял и записывал снова. Анна Семеновна молчала. И лишь когда он, утирая лоб, доложил, что всё готово-с, негромко сказала:
- Испортишь - на конюшню пойдешь. Ясно? Ступай.
- Зачем уж вы так строго? - пробормотал Николай Яковлевич, проводив Тишку тоскливым взглядом.
- Потворствуйте им, - кивнула Анна Семеновна, - потворствуйте. Нашли портного! Он или материю пропьет, или сошьет Бог знает что, бурнус татарский... А вы... вы...
- Поди, Алеша, поди, - сказал отец поспешно и выпроводил его из кабинета.
Что было делать? Идти на природу - или к мисс Жаксон и заманчивому Future in the Past Perfect Continuous Passive.
Он выбрал.
Пройдя по английскому саду, темному всеми оттенками зеленого, Алексей наконец оказался на воле и направился к ближайшему холму. Поставил мольберт - криво; поправил; - и просмотрел наброски. Плохо, плохо, сносно, ни к черту. А вот здесь как будто... Он нашел нужный ракурс и прищурился. Да. Отсюда. Вид и впрямь открывался очаровательный: река, серая на погоду, осталась по правую руку, избы не застили отлогий склон, за которым синела роща, легко превращаясь в облака. Даже пестрые коровы, приткнувшиеся к пейзажу, не портили его. Без них, пожалуй, даже чего-то не хватало бы (Алексей отогнал омерзительные воспоминания о давешнем кувшинце молока). Не хватало бы... Ну, Лешка, твое превосходительство, доказывай, что не одних медвежат в туниках умеешь малевать... писать, - одернул он себя и принялся за работу.
Солнце медленно подвигалось за облаками, теней, почитай, не было, и дело двигалось споро. Линия овиди не завышена; дальний план синий, средний - зеленый, ближний - коричневый. Сложнее всего было с пеструхами: то ли растревоженные, то ли по капризу своему, они переходили с места на место, а где останавливались, там всё время поводили головами - никакой возможности зарисовать с натуры! Алексей знал только одно средство борьбы с трудностями: оставить их напоследок; так и поступил.
Усидчивостью и терпением он не отличался никогда, но этот день был особым. Алексей положил себе не уходить с холма до тех пор, пока не закончит первый вариант картины - или, во всяком случае, пока не стемнеет; что раньше случится. К его удивлению, последний мазок был сделан, а солнце еще не село, только подбиралось к низкой прорехе в тучах.
Алексей отступил на шаг и зажмурился. Открыл глаза. Перед ним был его пейзаж, несомненно; и столь же несомненно, что ничего подобного он не писал. Отвратительно прямые линии, как линейки в прописях, делили картину на равные части: коричневая, зеленая, синяя; геометрически верная перспектива резала глаз; правильным конусом сбоку стояла копна, неестественно темная - слишком много положил краски; лес казался подстриженным кустом; о коровах умолчу.
Аленин когда-то выучил сына нехитрому правилу: прежде чем сглупить, сочти до тридцати, - может, и обойдется. Стоя на вечереющем холме, глядя на еле заметные переходы цвета от салатового к сизому, Алексей послушно считал. Дойдя до двадцати семи, он отбросил кисть, отвернулся и стал глядеть на закат.
Солнце впервые за день вышло из туч, и свет его был резок, невыносим для слезящихся глаз. Алексей постоял-постоял и обернулся. Луч бил прямо в мольберт, и пятно в правом углу картины сияло.
Это была копна сена - бесформенная, отчего-то лиловая со слабым просверком оранжевого. Она выпадала из картины, она была чужою здесь, но единственно подлинной. Брызги от краски смазали грань между лесом и небом и казались отблесками, не то тенями. Не дыша, Алексей подошел, поднял кисть, осторожно макнул ее в белила и слегка тронул небо.
Домой он воротился в темноте и был оставлен без сладкого. Наутро перехватил, что подвернулось, и умчался в мастерскую. "От мисс Жаксон спасается", - решили Аленины; англичанка, не оставлявшая надежды выучить Алексея великому языку стрэтфордского лебедя, ходила сама не своя. Днем Тишка попытался на случай чего заново измерить молодого барина, но был изгнан страшным воплем. Денис Иванович забеспокоился: "Бог знает что такое! Ребенок не занимается делом, не готовится к самостоятельной жизни, - рисует! Неплохо рисует, признаю, - вот белочка, хороша белочка, или там елки рубленые, - но разве же это дело? Как вы его собираетесь в армию отдавать - не пойму. Кем он у вас записан? Сержантом в Семеновский полк? В столице? В столице? Вы, Николай Яковлевич, уж простите за прямоту, хоть понимаете, что натворили? Семеновский полк - шутка сказать! Какая же служба в Петербурге! Так он и пороху не понюхает, научится только мотать да повесничать. А рисовать и на фронте можно - да, да, уверяю вас! Переводите Алешу в другой полк, и побыстрее. Я плохого не посоветую".
Так продолжалось не один день. Наконец Алексей объявил, что картина готова и будет представлена публике.
Августовский полдень был ясен. Дворня как-то разузнала, что готовится, и шушукалась по коридорам. Палашки было не видать. Алексей пронес полотно, закрытое тряпицей, в гостиную, поставил его на подрамник и попросил отца прикрыть двери плотнее.
- Ну-тка, - сказал Николай Яковлевич, скрестя руки, - посмотрим, посмотрим. Раздразнил ты нас.
- И так таинственно всё, - улыбнулась Анна Семеновна. - С каких это пор, Алеша?
Денис Иванович не сказал ничего, только, покряхтывая, устроился в любимом кресле и оттуда глазами сверкал.
- Я заранее не хотел... - протянул Алексей, глядя в пол, - пока не закончу. Не был уверен. Вот... Ну, я говорить не буду, словом, вот.
И сбросил ветошку.
Чего он ждал? - пожалуй, и сам не сказал бы. Лучистых глаз маменьки, подернутых слезою? Отцовского рукопожатия? Визенских восторгов? Или слов - неважно, кем сказанных: "А вот эту работу не стыдно выставить и в Академии"? Чего-то ведь ждал, о чем-то думал, помимо колорита и освещения... Бог весть.
- А... что это? - осторожно сказал Николай Яковлевич. Он шагнул вперед, нахмурился, отошел. Надел очки и склонил голову к правому плечу. - Ты... вверх ногами поставил?
- Нет, - сказал Алексей. - Это же пастбище.
- Где? - спросила Анна Семеновна.
- Вот. Пастбище возле реки, если пройти сад, есть там такой холмик...
- Нет, пастбище-то мы знаем, - проговорил Николай Яковлевич, глядя не на картину, а на сына. - Но... где здесь пастбище?
- Да вот же. Ну, холм вот. Это склон. И лес.
- Вот это лес?
- Да.
- Где? Постой, постой. Леша, ты... Нет, погоди. А вот это что за...
- Копна. Растрепанная такая, из нее мужики сено таскают.
Николай Яковлевич переглянулся с женой, подошел к Алексею, взял его за руку.
- Леша, я понимаю, ты много работал, но... Может, я отстал от искусства... но тут же одни пятна!
- Да где пятна? Где? - закричал Алексей. Он вырвался и подскочил к полотну. - Ну как вы не видите? Ну вот копна, вот тропинка! Коровы!
- Это коровы?
- Ну, коровы пока не очень... А, черт с ними!..
- Алеша! - ужаснулась Анна Семеновна.
- Сорвалось. Пардон. Куст!.. Вот же оно всё! Лес, ну как вы не видите, солнце садится за спиной, тень от меня! Небо в тучах, ну!
Он обернулся.
- Мама, мы же там тысячу раз... А... Денис Иванович, вы?..
Визен достал из кармашка лорнет, пригляделся и пожал плечами.
- Нет. Ничего. Краски - да, много пошлo, но...
- Да как же... да... - Алексей дернул головой - к "Пастбищу" - от него. - Да вы... вы!.. - Схватил край картины, потянул, - всё рухнуло, - убежал.
- Я вам говорил!.. - сказал Денис Иванович.
О сочинении "Бог". Около сего Времени носилось в народе прекрасное державинское Стихотворение, под именем: "Бог". Говорили, что в оном очень много сказано хорошего относительно к нашей Молодежи.
4. Пастораль: Жизнь Приютинская.
"Алексей полудничал.
От подовых пирожков его мутило, он давился, но ел. Семейство смотрело на него с тихой радостью: чрезмерный аппетит Алексею никогда не был свойственен, а вот поди ж ты - кушает ребенок, и хорошо кушает.
- Шестой уж, - заметил Визен вполголоса. - Не много ли? Да еще солонины ломтя три.
- Грех вам, Денис Иванович, - так же негромко ответила Анна Семеновна, - не ваши припасы, не вам и считать, а нам для Алеши ничего не жалко.
- Исключительно в гастрономическом смысле... Протоскует в бессоннице до утра, - увидите.
- Ах, вздор вы говорите. Как ваше мнение, Николай Яковлевич?
- Что ж я? Пускай... если организм требует...
- Увидите, увидите... - ворчал Визен.
Алексей их не слушал. Есть ему не хотелось - августовским знойным днем, после приютинского обеда... Но так уж он был устроен, что тяжесть в желудке всегда оттягивала тяжесть из головы - "головную дурноту", как изъяснялся уездный лекарь, наезжавший к Алениным раза два в месяц.
Сейчас Алексей испытывал потребность в еде самую настоятельную. Он ходил как шальной. В день злосчастного вернисажа он так никому на глаза и не показался, где блуждал, неизвестно, и только вечером явился в гостиную забрать картину и подрамник. Поутру опять закрылся в мастерской - не завтракая, что характерно. Аленины решили сыну пока не докучать - как захочет, придет. Дениса Ивановича пришлось удерживать: он всё рвался поговорить с Алешей "наедине, по-мужски". Мисс Жаксон была вне себя. Но ворвись они к Алексею, взломав дверь или обманом добыв ключи, - толку было бы чуть: еще засветло (при его-то лени) он выбрался через окно, умылся в реке и ушел в парк.
Выписанные из Англии архитектор и садовник были, верно, большими забавниками: в пространной роще они создали столько закоулков, гротов, лавиринфов и беседок, что, казалось, не счесть. В прежние годы, вскоре по свадьбе, Николай Яковлевич и Анна Семеновна любили, рука об руку, гулять куда глаза глядят или, вернее, куда выведет змеистая, в зелено-желтых пятнах, тропка. Отменное место для уединенья! Теперь его обживал Алексей, не переставляя удивляться прихотливой силе созиданья, свойственной заморским мастерам. В тот самый день, слетев по глинистому склону... откуда и взялся... недоросль чуть не угодил в зацвелый пруд. Не чистили его с того самого дня, как вырыли здесь, да и не приходили к берегу давненько: единственная дорожка скрывалась травою. Алексей упал и лежал долго. На другой день опять пришел сюда, теперь уже с мольбертом; на третий день также. Родителей избегал, обедал на кухне, часть уносил сухомяткой, и компот во фляжке. Еще через три дня он явился в дом и сказал, что проголодался. Последствия нам известны.
Алексею было тошно, и ни о чем не думалось.
- Благ-годарствую, - выдавил он. - Теперь бы... - Приподнялся в кресле, охнул и снова осел. - Соснуть бы...
- Самое дело, Лешенька, - согласился Николай Яковлевич. - А где ты пропадал всю неделю?
- Да так, - сказал Алексей, не в силах открыть глаза. - Гулял по округе. Гулял.
- Этюдами, верно, занимался?
- Нет, - тут же ответил Алексей. - Я сейчас ничего не пишу.
- Отчего же так?
- Разохотилось.
- Ну, Алексей, если ты на критику обижаться будешь...
- Да при чем тут?.. Я не обиделся. Честно. Просто - нет настроения.
- Вгуляешься - так и не работается, - раздельно сказал Визен.
Алексей встал из-за стола и вышел, - но отправился не к себе в комнату, а в мастерскую, где имелся подходящий диванчик, хотя продавленный и пятнистый от краски. Лег на него и поднял с пола несколько листов.
Ветви склоненных кленов были когда-то подстрижены, летним полуднем лучи падали на воду отвесно, и пруд сиял прозрачным светом в полумраке. Теперь не то - деревья, оставленные в небрежении, вольно раскинулись, ряска заполонила водоем. Причудливые пятна поверх зеленой глади вряд ли утешат взгляд паркового мастера, но художникам с недавних пор милы неухоженные уголки. Алексея пруд очаровал. Самая неуловимость бликов, изменчивость лиственной сени, уют затинка, темный, густой, вязкий запах - всё было ему сродно.
Сделав для начала набросок в традиционной технике и оставшись довольным, он стал писать по-новому: то широкими мазками, впроцвет, иногда проясняя обвод ветви, куста и корня; то - едва ли не точками. Вода слегка зыбилась. Никогда прежде Алексею не приходилось ловить столько частностей, мгновенно сменявших друг друга. Неплохо, и весьма, - решил он под конец. - Завтра доработаю.
Опять скажут - "пятна", и пускай. Не в том дело. Совсем не в том.
Спал он спокойно, а когда проснулся, первым делом посмотрел на свой пруд.
Пруд был ужасен.
Сначала Алексей ощутил некое беспокойство, потом понял причину: свет несообразен - солнце на картине восходило и садилось одновременно. Провозившись в парке весь день, Алексей признал: дело куда серьезнее. Вот уже и свет лежал верно, а всё не то. Краски положил слишком густо? - не сказать. Цвета подобрал неверно? - нет, уж если он чему и выучился, так цветополаганию. Алексей снова и снова смотрел на "Пастбище", пытаясь понять - как же тогда он смог передать... воплотить... Чего же не хватает всем этим "Прудам", отчего они мертвы и плоски?
Он нарисовал пруд еще раз. Не удалось. Только берег. Плоско, грубо. Одинокую купаву с розовым отливом белых лепестков. Получилась увядшая роза. Алексей попробовал, спокойствия ради, воротиться к прежней своей манере: отчего ж нет? Работа пошла живо, и на полотне уже проявлялся недурной пейзажик, когда Алексею всё наскучило: будущую картину он видел в деталях, и ничего занимательного в ней не предвиделось. Навыки он не потерял, а прочее - ну, не дал Бог, не топиться же с горя в этом самом пруду, хоть это и модно (молодые бездарные живописцы толпами валят в Приютино, вырезают на березах... или что у нас тут?.. на кленах вырезают чувствительные эпитафии, ибо кому ж неведомо, что художнические натуры любят те предметы, которые трогают их сердце и заставляют проливать слезы нежной скорби!..). Пустое. Детские забавы. -
"Не дал Бог... не дал Бог", - повторял Алексей, как считалку, лежа на диванчике в мастерской. Он вертел утаенные ото всех наброски и почти законченные работы, пытаясь хоть в одной разглядеть что-то стоящее, - безуспешно.
Так Алексей, выпавший на целую неделю из домашней жизни, пропустил некое событие, которому суждено было иметь важное влияние на всю его жизнь: Денис Иванович приступил наконец-то к своему главному труду.
Заботясь о справедливости, отметим, что события этого не заметил никто. В делах творческих господин Визен становился скрытен до чрезвычайности. Неотделанных же сочинений он не показывал никому и говорить о них избегал. В портфеле его было много неоконченного (d'inacheve), и более всего он боялся, как бы и новую пиэссу не постигла та же участь.
Первые наброски нимало не походили на комедию: обрывки бесконечных бесед, словно взятые из катехизиса. Да скажите ж мне, - допытывался безликий правдолюбец, - всякий ли человек может быть добродетелен? - Поверь мне, - увещал стародум, - всякий найдет в себе довольно сил, чтоб быть добродетельну. Надобно захотеть решительно, а там всего будет легче не делать того, за что б совесть угрызала. - Кто ж, - не замолкал его собеседник, - кто ж устережет человека, кто не допустит до того, за что после мучит его совесть? - Кто остережет? - горячо ответствовал стародум. - Та же совесть. Ведай, что совесть... Чтo надлежало ведать, Визен еще не придумал. Он с размаху убил пером нерасторопную муху.
Денису Ивановичу было не по себе. Сюжет решительно не вытанцовывался. Визен прекрасно знал предмет комедии; понимал, от чего следует предостеречь Россию, на какие общественные язвы указать и над какими пороками посмеяться горьким словом. Видел он и героев, прекрасных людей со звучными именами. С героями отрицательными вышла заминка, но Визен их набирал понемногу. Одного не хватало: сюжета или, точнее сказать, малейшей зацепки, достаточной для фантазии. Поэтому прекрасные герои временно общались только между собой, разъясняя в беседах основы государства и права, также и принципы общежития.
И нужно же такому случиться: не прошло и двух дней, как Дениса Ивановича позвали оценить Тишкину работу.
Говорить ничего не пришлось: Анна Семеновна приговор произнесла сама. Алексей стоял пугалом, еще и руки раскинув для полного сходства. Примерять обновы он не любил, а эта давила немилосердно.
- Кафтан весь испорчен, - сказала Анна Семеновна сухо. - Иринеевна, зови сюда Тишку. Он, вор, везде его обузил. Жмет?
- До смерти, - согласился Алексей и покосился на двери. Коридором прошла Палашка.
- Что я и говорю. А где...
Николай Яковлевич ввалился в гостиную. Он только ушел с обмолота, где имел долгий и тягучий разговор с мужиком Фоканычем, о котором вся округа знала, что он живет по правде, по-Божью то бишь, и который, пользуясь этим, тащил с барского двора всё, что мог унести.
- Прячетесь вы от меня, что ли? - спросила Анна Семеновна нетерпеливо. - Полюбуйтесь, какой кафтанец Тишка сшить изволил. Дожили с вашим потворством! Что скажете, Николай Яковлевич?
- Вроде мешковат, - сказал Аленин задумчиво.
- Мешковат? Да на нем швы разлазятся! Свиней в нем пасти... и то разбегутся со страху. Поди ближе. Ближе, тебе говорю. - (Тишка маячил за спиною Аленина.) - Я тебя предупреждала. Не раз. - Она помолчала. - Иди на конюшню. Николай Яковлевич, распорядитесь.
Тишка попытался картинно упасть в ножки, но встретил взгляд Анны Семеновны и попятился.
Когда портной исчез, Денис Иванович совсем почернел. Пока Алексей выкарабкивался из смирительной рубахи, он ходил взад и вперед; через минуту не выдержал и быстро заговорил:
- А вы изменились, Анна Семеновна. Очень изменились. Прежде, в Лысых Горах, вам бы и в голову не пришло так обращаться с человеком. Неужели вы не видите, как это... унизительно - для вас, для вас же!
- О чем вы, Денис Иванович? - резко спросила Аленина. - Разве я не властна в своих людях?
- Даже так... - сказал Визен грустно. - Значит, так вы теперь заговорили. Взывать к человечеству, я вижу, бесполезно.
- К чему, простите?
- Но высечь верного слугу из-за тряпки! из-за куска материи!
- Дорогой материи, Денис Иванович. - Анна Семеновна выпрямилась и посмотрела на гостя в упор. - Но вы правы, не это главное. - Визен поднял бровь. - Тишка знал, на что идет. Он выбрал. Прочее неважно. Очень жаль, что вы этого не понимаете. Возвращайтесь к своей литтературе, Денис Иванович, - там всё просто. Пойдем, Алеша. Нужно подумать, что же ты наденешь к...
Голос затих.
Денис Иванович стоял посреди пустой гостиной, перекатываясь с носка на каблук.
Он был счастлив.
Он видел свою пьесу.
Назавтра Визен пришел к Аленину и предусмотрительно прикрыл двери кабинета.
- Серьезный разговор, Николай Яковлевич.
Аленин вздохнул. Сыт он был этими разговорами по горло... а вот Алеша, с которым потолковать стоило, лежал в своей комнате и в потолок глядел.
- Проходи, усаживайся, Денис Иванович.
Визен подергал пухлый подбородок.
- Я, собственно, с тем же. Ты уже надумал, куда Алешу из Семеновского переводить? Хорошо бы, конечно, в Таврию, но, думаю, рано. Сначала в гарнизон. Как у него с воинской подготовкой?
- Н-ну что сказать...
- Стрелять умеет? Нет? Фехтовать? Тоже? Уж это ни в какие ворота... Что, гувернера не могли нанять - только мадам английскую нашли?
- Почему? Нанимали. Был такой - месье Ральман, бывый солдат. День живет, два живет, даже учит чему-то, а на третий день ухватил столовое серебро - и поминай как звали. Другого мы остереглись выписывать. Этот ложки стащил, а иной и зарежет.
- Удивляюсь твоему легкомыслию. Как Алеша в службу войдет? Что с ним будет, ты хоть думал об этом?
Николай Яковлевич молча потер висок. Образ мыслей своего друга он знал издавна и приучился не спорить - Визен был непробиваем, - но теперь отступить не мог.
- Ты не обижайся, Денис Иванович, но, как по мне... Чем позже Алеша пойдет на службу, тем лучше. А не пойдет - и слава Богу.
- Хорошо хоть начистоту, - процедил Визен. - Очень любопытно с вами говорить - и с тобой, и с Анной Семеновной. Много нового узнаешь о старых знакомцах. Такую откровенщину несете... Раз так - и ты не обижайся. Вот скажи: с кого Лешке пример брать? Не с тебя ли? Ты ведь и послужил всего ничего - взял отставку при первом случае и давай в деревне бабиться с женою. Обрюзг, подурнел, под каблук попал! О долге не помнишь!
- О долге? - Аленин вскочил. - О долге? Дом этот видишь? Это мой долг и есть. И другого я не знаю. И знать не хочу. Почему я в отставку вышел - тебе не хуже моего известно. А Лешка - он, дай Бог, и без моего примера человеком будет. Ему в армию незачем. Без него сержантов хватает. Всё. Говорить об этом, Денис Иванович, я не буду. Думай, что хочешь.
- Армия? - заорал Визен. - Да шут с ней, с армией, провались она! Не о том я! О твоем же сыне беспокоюсь! Лешка же вообще ничего не умеет. Лежит целыми днями, глаза осовелые! Помешался на своих красках, - и сам видишь, до чего дошло. Художник! Скучно ему в мастерской, принялся на природе малевать - где это видано? Кто так работает? Притащил пачкотню, говорит - пастбище! А что дальше будет? Так ему и плесневеть в вашем Приютине? А? Ведь всё равно ему в Питер ехать, рано или поздно, - и что его там ждет? У него же в голове пусто, ему говорить не о чем! Ты не заметил? А я вот заметил! Ну! Что скажешь, Николай Яковлевич?
- Ничего не скажу, - сказал Аленин сквозь зубы. - Проверю сегодня его знания, а там посмотрим. Но еще один такой разговор, Денис Иванович, и...
- Другого не будет, - проговорил Визен, вставая из кресел. - А знания проверим. Идея хорошая, Николай Яковлевич.
Михаил НАЗАРЕНКО, 1994, апрель - декабрь 2001
© Марина и Сергей Дяченко 2000-2011 гг.
Рисунки, статьи, интервью и другие материалы НЕ МОГУТ БЫТЬ ПЕРЕПЕЧАТАНЫ без согласия авторов или издателей.
|
|
