|
 |
...только логику твою очень легко обернуть. Есть в тебе нечто... скажем, талант, хотя я сомневаюсь, очень сомневаюсь, средненький талантец, весьма средний. Был бы он - уже бы проявился. А талант - это работа. Труд это, и тяжелый. По себе знаю. А тебе от любого усилия тошно - разве нет? Глаз-то не отводи. Но даже и если бы. Ничего он не оправдывает - талант. Ничего.
...и пьеса - да, черт возьми, прекрасная пьеса! - не оправдывает ничего. Мерзость, всё равно, какая мерзость...
...а за себя я сам перед Богом отвечу. Пусть судит. И я знаю... догадываюсь... знаю... Он услышал меня. Во всем Его воля. Во всем. Значит, пьеса моя нужна. А прочее - будь что будет... Я ведь знаю, о чем ты думаешь, Алексей, - и ты понимаешь меня. Я знаю, каково тебе сейчас. Да. Это лекарство. Это зеркало. Просто зеркало. Художество - за рамками... за скобками... как хочешь. Я устал. Смотри сам. Я свое дело сделал. Только запомни - одно запомни. Вот что тебя ждет, если ты не изменишься. Ты же ни на что не способен. Ни в живописи своей... - думаешь, я не видел, как ты на пруд бегаешь? и где же пруд? что-то я не припомню у тебя такой картины... - ни в живописи, ни в ученье, ни в чем. Даже с Палашкой...
Откуда вы?..
Оставь... Не в этом дело. Сейчас от тебя всё зависит. От тебя. Всё. - Прошу прощения, дорогие мои, но я вас покину, - сказал он. - Безумный выдался день, и я несколько... э-э...
- Не продолжай, Денис Иванович, - закивал Аленин, - и не извиняйся. Третий час ночи, да еще после премьеры... Третий час? Господи, Леше давно спать пора!
Визен пожелал всем покойной ночи и, сопя на ходу, удалился.
Глаза Алексея слипались, но сил подняться с места не было никаких. У его родителей, кажется, также. С уходом Визена свечи начали припадать и гаснуть, слизывая последние краски. Лицо Николая Яковлевича желтело в темноте.
- Я вот что хотел тебе, Леша, сказать, - начал он. Умолк и посмотрел искоса на Анну Семеновну. А ведь они понимают, подумал Алексей. Не хуже меня понимают... Пусть папа скажет, загадал он. Пусть скажет, как быть. Я ничего не хочу решать. Я боюсь. Пусть он скажет.
- Мы думали об этом... Долго... - снова заговорил Николай Яковлевич. - Ты, конечно, смекнул, что все эти разговоры о пансионе были неспроста.
Только не это, нет, не нужно, что хотите, епитимья, по десять часов в день зубрить математику, никогда не... только...
- ...и решили, что это лишнее. Успехи твои...
- Могли быть и лучше, - коротко сказала Анна Семеновна.
- Да. Но... всё-таки... успехи есть... определенные... и...
Аленина вздохнула.
- Ни в какой пансион ты не поедешь. Это... просто помраченье было какое-то. Зачем он нам... тебе. Выпишем учителя... раньше бы... да ничего. А то как же ты, даже фехтовать не обучен... Леша! Ты будто и не рад?
Алексей смотрел непонимающе. Услышь он эти слова сегодняшним... да нет, вчерашним утром - уж конечно, подскочил бы от радости, бросился обнимать сперва маменьку, а потом папеньку и безнадежно помял бы столичные наряды. Но сейчас он смотрел на родителей с недоумением и досадой. Как же они не понимают?..
А дело было вот в чем: "Недоросль" отпечатался в чувствительной душе Анны Семеновны совсем не так, как того хотел Визен. "Один ты остался у меня, мой сердечный друг...", - сказала Простакова мертвым голосом, и театр затих. (Не один, Коля, конечно же не один; не обижайся.) "Да отвяжись, матушка, как навязалась..." - процедил Митрофан, а я ведь это слышала, слышала, не помню, когда, но голос Лешин... и не хочу услышать снова. Ты был прав, Коля. Ты всегда прав, мой глупый, мой наивный. Нам не место здесь. И дай Бог, чтобы Леша не успел наглотаться гнилого петербургского воздуха. Домой, домой. Суетность моя, прически и платья; хорошо бы завтра же выехать, да куда там, - значит, через неделю. Через неделю. Только бы не опоздать.
Алексей прошел сквозь зеркальную комнату; из каждого стекла таращил глаза толстомордый урод в кособоком кафтане. И смотреть на него не стоит.
Упав на постель, Алексей полежал немного с открытыми глазами, отгоняя сон. Глаза болели, будто песком засыпанные. Но прежде, чем уснуть, нужно было... обязательно... Он прошел коридором и заглянул в свою внутреннюю мастерскую. Комната, оказавшись в столице, потускнела: очень уж бледным был свет в оконце. Алексей перебрал последние наброски: мешанина пятен, голубино-сизых и томно-патиновых, смазанных быстрою ездой, до которой Денис Иванович был большой охотник; аляповатая толчея Царицына луга; размытый театральный блеск. Плохо, плохо; нет, не сейчас; сейчас я... ничего не соображаю; пусть отлежится, а теперь... ах, да. Чулан, в котором тьма. Никогда Алексей не уставал от красок и звуков (от людей - случалось, и часто), но только там, в темноте за дверью, он мог остаться в одиночестве. На пороге Алексей обернулся: как же мала и убога эта запыленная комнатка. Настенное зеркало его не отразило, и Алексей шагнул в глухую пустоту.
Ни шороха; ни проблеска; только слабый голос ветра, и сердце колотится.
В одном он прав. Нужно что-то делать. Что-то делать. Чтобы никогда - слышишь? никогда! - не приходилось краснеть и поджимать со стыда пальцы ног. Чтобы не отводить глаза. Чтобы эскизы не бросать в дальних уголках памяти, куда и не забредаю никогда, а доводить до ума - и так во всем. Чтобы. Я слаб; а должен стать сильным. И я стану. Вот в этой пустоте, где только я и Бог, - даю слово. Как ты говорил, Денис Иванович? Если чего-то не добился, значит, не очень-то и хотелось. Вот именно. А я добьюсь. Я выбрал.
Алексей Николаевич Аленин объявляет войну.
О Пышности Дворян и Шубах. Пышность и Роскошь Дворянства умножилась; Шубы носят чрезмерно богатые.
10. Аллегорическая картина: Дерзайте ныне ободренны!
"Город всё же оказался серым. Блеклые улицы, мышиное небо, и вода - бесцветная, с болотной тухлинкой. Пестрые одежды и густые белила пытались, видимо, скрыть природную желтизну лиц, но не слишком удачно.
Впрочем, смог ли Алексей увидеть Петербург? Навряд. Чтобы узнать город, мало пролететь по его улицам и поймать глазом важнейшие его цвета. Город входит в человека через подошвы, пронизывает холодом парапетов и шелестом редкой листвы, наплывает ветром и облаками... но разве до того было семейству Алениных!
Николай Яковлевич совсем обвыкся в Петербурге. Аленина, оказывается, не забыли за двадцать лет, и прежние знакомцы встречали его приветливо. Нежные девушки, за которыми Николай Яковлевич ухаживал в молодые годы, уже выводили в свет взрослых дочерей - и постарели, куда как постарели… да и сам он... Что говорить! Но всё же встречи эти были приятны: прошлое живо не только в памяти - оно старится вместе с нами. Стоит воротиться, как оно возникает въяве - побитое временем, но, в сущности, неизменное.
Анна же Семеновна, напротив, хмурилась всё более. Петербургский свет ей отнюдь не нравился, и особо досаждали накрашенные красотки, увивавшиеся вокруг мужа со слезами умиления: ах, Nicolas! вы ли это! - вовсе непристойно вели себя, а Николай Яковлевич только млел и таял.
Алексей ошалел от беспрестанных разъездов. Его несло по течению, больно ударяло на перекатах, и сделать он ничего не мог - да и не представлял, что нужно делать. Алексеевы уши болели: каждый новообретенный родственник норовил за них подергать, а иные и с вывертом. Трепали по щекам. Любопытствовали, когда же в гвардию. Не женится ли. Не собирается ли. Дознавались, между прочим, не обласкан ли он уже при дворе. Ах, нет? Еще предстоит - и бoльшие уроды в фавор попадали, как метко заметила старуха в зеленоватом парике, чье имя Алексей не услышал.
Начало военных действий изо дня в день откладывалось.
Река наконец сжалилась и прибила его к берегу - в незнакомом доме, на чужом балу. Цвета пролетали мимо, не останавливаясь ни на миг. В глазах рябило; Алексей пристроился на скамье под сенью чего-то вьющегося и широколиственного. От голосов и музыки тут было не укрыться, но, по крайней мере, никого рядом нет, и можно сидеть зажмурясь и думать ни о чем.
Справа зашуршало. Алексей приоткрыл глаз и увидел девушку в ярко-синем атласном платье. Она сидела на другом конце скамейки, небрежно обмахиваясь веером. Девушка была худощава, что категорически не одобрялось нынешней модой (это-то Алексей усвоил); однако недурна собой. Кажется, их уже знакомили - да нет, определенно знакомили, но вспомнить ее имени Алексей не мог. Не знал даже, очередная ли кузина сидит перед ним или это вовсе посторонняя барышня из хорошей, впрочем, фамилии.
Девушка между тем бросила на Алексея взор, от которого ему стало не по себе, и тихо проговорила что-то вроде "Ах... ха-ха-ха..." Алексей заморгал. Девушка придвинулась и свободной рукой потрогала на своем лице две мушки - одну в углу глаза, другую над губой. Посмотрела на своего визави гнилым взглядом. Он молчал. Тогда девушка приоткрыла веер на три листика, помахала им перед самым Алексеевым носом, сложила стрелой и посмотрела уже с явной укоризной, не то презрением. Все эти движения явно что-то значили, но что?
Сердце Алексея отяжелело. Петербург! - подумал он с досадой. И не знакомы толком, а разговаривать нужно. Он откашлялся и сказал:
- Вечер определенно удался.
Девушка приподняла бровь, но, видимо, решила, что и дурацкое замечание лучше, чем никакого. Она опять засмеялась негромко и сказала, хлопнув Алексея веером по руке:
- Ах, монкьор, ты меня уморил! По чести говорю, беспримерно ты славен!
- Ч-что? Я? - опешил Алексей. - Благодарю покорнейше. А вы...
Девушка неотрывно смотрела на него. Господи, что она хочет от меня? Поразмыслив, Алексей решил держаться независимо и с достоинством... да и тема для разговора, кажется, нашлась:
- Вам по душе такие... - Он проглотил эпитет. - ...собрания?
- Ужесть, радость, как ты неловок выделан, - вздохнула девушка и опять придвинулась. - Перестань шутить. Ты будто не в своей тарелке.
Алексей подумал, что ослышался.
- В чем, простите?
Девушка страдальчески закатила глаза, и Алексей в который раз пожелал сгинуть на месте. Вот так ты, значит, воюешь. Вот так направляешь свою жизнь. Именно что беспримерно. Да скажи ты ей что-нибудь!
- А я, знаете, от этих ассамблей как-то... Шум, суета и... Вам не кажется?
- Нет, - отрезала девушка и нервно замахала веером, уже не вкладывая в это никакого тайного смысла. - Ты просто как мой папахен, с его нравоучениями. Все от него просто падают. Я ему - отцепись, а он никак не отстает. А мне-то что? Всё параллельно...*
- Нет, ну как же... - пробормотал Алексей и затосковал.
Музыка забурлила, толпа распалась на пары, и понеслись. Девушка сидела неподвижно, руки на коленях, но в глазах снова появилась нехорошая живость.
Алексей, конечно, мог смалодушничать, подчиниться приказу пронзительных глаз: мог бы ангажировать даму и неуклюже с нею топтаться посреди зала, потому что родители, черт бы их побрал, не удосужились нанять ему учителя танцев, а занимались с ним сами. Мог бы - но это унизительно и недостойно. Поэтому Алексей, сидевший, по своему обыкновению, сутулясь, выпрямился и мужественно сказал, чеканя слова:
- Я не танцую.
Девушка щелкнула веером и встала со скамейки. На лице ее была написана гадливость. В тот же миг какой-то моложавый петиметр увлек ее из-под густо-зеленых лиан, с музыкой тотчас сплелось звенящее "Ах... ха-ха-ха..." - и это всё.
Николай Яковлевич, раскрасневшись, отплясывал невообразимое нечто и шептал учтивости несколько изумленной даме. Анна Семеновна отчасти примирилась с Петербургом: ее ни на миг не оставляли без приглашений. Мисс Жаксон в минуту расцвела и теперь кокетничала с каким-то своим соотечественником. Алексей был недвижим, и что творилось в его смятенной душе, не берусь судить.
Возле скамьи остановился лакей, малиновый лицом и ливреей, пригляделся к недорослю и сказал, изобразив голосом участие:
- Приказано передать.
В Алексеевы руки лег конверт, чрезвычайно изящный и нестерпимо надушенный.
- А кто?..
Но письмоносец уже слился с интерьером.
Алексей провел пальцем по мраморной бумаге. Он не торопился развернуть листок. Там могло быть что угодно - от приглашения на детский бал до... он даже боялся вообразить, до чего. Но действительность, конечно, расхолодит ожидания, и незачем приближать этот миг. Лучше не спешить. Нет - не выдержал и развернул.
Содержание письма далеко превзошло небогатую фантазию Алексея. На розовом листке, украшенном завитушками, четким почерком было написано:
Мущина, притащи себя ко мне, я до тебя охотница.
Будь мой болванчик. - Ах, как ты славен! Ужесть,
ужесть: я от тебя падаю!.. Ах... Ха, ха, ха.
Остаток вечера Алексей просидел в дозоре, высматривая ту, которая... Должна ведь она показаться когда-нибудь. Должна подать знак или хотя бы прислать еще одну записку. Тут главное - выждать. Дождаться - главное.
То ли голова его окончательно затуманилась, то ли взыграла природная подозрительность, - но уже на второй минуте наблюдения Алексею померещилось, что все наличные девушки смотрят на него с особым вниманием. Многозначительно так смотрят. Близко никто из них не подходил и бесед не заводил, чему Алексей, по совести, был только рад. Что, казалось бы, стоило ему заговорить с первой же приглянувшейся барышней? Но нет, вечер так и прошел впустую. Алексей положил себе, что в другой уж раз непременно будет поразвязнее. В другой раз. Когда-нибудь.
Записку он понадежнее спрятал.
Что я за человек такой?.. - думал Алексей меланхолично, качаясь в возке. Способ поднять настроение он знал только один, и попытался представить, как выглядел бы зал на полотне. Тщетно: мысли разбегались, и перед глазами не было ничего, кроме бледного лица и бесцветного сияния свечей. Ничего больше не осталось. Тот Алексей, который всю жизнь глазел по сторонам, запоминая оттенки и ракурсы, теперь забился в какой-то глухой угол, поджал колени, сцепил руки на загривке, прикрыл лицо локтями, зажмурился. Выходить на свет он не желал и только огрызался. - И что они все так смотрели на меня?
- Кто - все? - спросил Николай Яковлевич. Он уже некоторое время с тревогою следил, как его сын, закрыв глаза, что-то бормочет, - и наконец разобрал слова.
Алексей не ответил, но сделал неопределенный жест.
- Ах, они!.. - кивнул Аленин. - Тут, Леша, причин две. Во-первых, ты неотразим. Весь в меня. Умница, красавец... да ты и сам это знаешь. А во-вторых, Леша, - он улыбнулся, - тебя почитают очень выгодным женихом.
- Почему это?
- Как сказать... Состояние за тобой... весьма и весьма приличное, да, моими стараниями. И матушка твоя в приданое получила несколько деревень... и в Малороссии тоже... Так ли, Анна Семеновна?
Ответа они не дождались. Аленина думала о своем, давнем, возможном, несбывшемся, и Приютино казалось ей сном. Мисс Жаксон, еще более постаревшая и усохшая, смотрела на нее с тоскливой завистью.
Поутру Алексеевы тревоги оказались напрасными. Сквозь низкие мартовские тучи проглянул зеленоватый свет, и жизнь озарилась. Анфилады, еще вчера блеклые, распались на пятна яркой зелени, натертой позолоты и черных теней. Приземистый город, прежде бесцветный и бесформенный, заблистал, как новая игрушка; дома подравнялись по свисту военной флейты. Алексея потянуло пройтись по улицам с карандашом и альбомом, но - нечего было и надеяться на то, что его отпустят гулять одного по незнакомой местности, где, вполне возможно, роятся дикие мужики. О том, во что превратился бы променад в компании мисс Жаксон, он и думать боялся: англичанка любила громко любоваться красотами, потому что образованному человеку прекрасные положения мест и разнообразные прелестные виды представляются всюду и всюду. Какие прекрасные зелени! какие разные колера!.. Алексей и сам это знал, но терпеть не мог восторженного шепота над ухом. Он предпочитал сам раскрашивать мир, а не брать взаймы чужую палитру. Встречая в книгах описания природы, Алексей чувствовал себя оскорбленным.
Он ходил по дому и всё запоминал, чтобы на досуге, в Приютине, превратить визенское обиталище в... еще не знаю, во что, но работа заманчивая. Странное дело: зеркальная комната будто сгинула; Алексей нисколько о ней не жалел, но его всегда раздражали непонятности любого рода. Вот и еще одна: отчего небольшой дом оказался таким закоулистым, как уместились в нем эти коридоры? Алексей, видимо, шел вглубь от солнечной стороны, потому что каждая новая комната смотрела на него все мрачнее и темнее. Вскоре и слуги перестали попадаться на глаза.
Отворилась новая дверь, и Алексей зажмурился. Солнце, уже высокое, вышло наконец из-за облаков и глядело прямо в окно. Алексей стоял в первой зале визенской картинной галереи.
Тот, кому Денис Иванович поручил развешивать драгоценные приобретения, свое дело знал хорошо. Свет разбегался, и картины выплывали навстречу. Скромные лучи петербургской весны скользили по стенам, и блестели давно потухшие глаза, шелестела свежая листва, давно ставшая перегноем, лакомо сверкали натюрморты, - всё, всё было живо и бессмертно. Живо, как никогда не жил Алексей; недосягаемо, недостижимо.
Он переходил из комнаты в комнату. Денис Иванович обладал истинным пониманием прекрасного, что среди литераторов редкость. Правда, вкусы его были далеки от Алексеевых; уж если картина, так сажень на сажень, миниатюры допускаются только мифологического содержания; портрет непременно с орденами и шубами, а то на фоне зарева или пушечного лафета. Природа представляла южные страны, главным образом Италию, но и родные осины иногда попадались - каждый раз в нижнем углу картины белела аккуратная подпись некоего "Салтыкова". Сперва Алексей, уставший от лавров и пиний, отдыхал на этих полотнах душою, но вскоре заскучал.
Салтыков, конечно, был мастером, но очень уж однообразным: раскидистое дерево неизменно бросало тень на воды речки, пруда или ручья (иногда на полотне колыхались все разом), а вдали расстилались изящно подстриженные луга, украшенные соразмерными руинами да изящными фигурными кустиками. Посреди природы гуляли буколические пары с идиотским умилением на лицах. В час восхода гуляли они, а равно и на закате; в полдень изящно укладывались на отдых. Одна картина изображала целомудренную прогулку при луне. Ночь была выписана замечательно, слов нет: на песке светится забытый кувшин, тень падает от мельничного колеса... да что я рассказываю, рецепт известный. Однообразно, повторяю, и скучновато, но чем больше Алексей присматривался, тем более уверялся, что в излюбленном жанре Салтыков достиг совершенства. Будто угадывая мучения провинциального юнца, он непринужденно обошел все ловушки, предложив простейшие, но, вне сомнения, лучшие решения.
Просто; да, просто. Именно так он и мечтал писать: легко, воздушно, понятно. Умения недостало - вот и пришлось придумывать, как бы вывернуться, не зная азов. Немудрено, что за полгода я ничего стоящего... Он потряс головой. Перед ним, слегка поблескивая рябью, темнел пруд. Черт бы побрал, думал Алексей, не отрывая взгляда. Черт бы меня побрал. Сколько мучался, сколько сил положил - и на что? На то, что сделано другим, и сделано лучше. "Лучше"! Несравнимо. Пруд.
Но всё же... чего-то не хватало, чего-то не хватало, и чудные салтыковские пейзажи так и оставались милыми безделушками. Чего-то.
- Так и знал, так и знал, что тебя здесь за-ста-ну, - сладко протянул Денис Иванович. - Идем-идем, тебя ждет сюрприз!
"Опять? - подумал Алексей. - Нет, спасибо".
- Что ты упираешься? Очень и очень любопытное для тебя знакомство!
Очень и очень любопытный знакомец оказался средних лет господином. Высок, плотен, гладко выбрит. Лицо худое, глаза стальные, но выглядит приветливо. Темно-лиловый костюм, приличный, хотя недорогой. На чиновника не похож. Словом, - учитель, из преуспевших.
Гость, как видно, только что удачно пошутил, потому что Николай Яковлевич, забыв о приличии, хохотал, и Анна Семеновна тихо смеялась, прикрыв рот ладошкой.
- А вот и наш Алексей! - провозгласил Визен. - Вот он, наш недоросль. Очень многообещающий молодой человек.
- М-м, - благосклонно сказал учитель.
- Познакомься, Алексей, - проговорил Денис Иванович и для важности понизил голос, - познакомься, Алексей, с Дмитрием Лукичом Рокотоцким!
Эффект был достигнут - Алексей застыл.
Рокотоцкий! Мастер, классик, педагог, президент Академии художеств, творец гениального (как говорят) "Прощания Ахилла с Андромахой" - Рокотоцкий! Сколько раз Алексей воображал эту встречу, но... не так, Господи, не так, я же не готов, мне и показать нечего!
На Алексея смотрели все, кроме Рокотоцкого: тот с хрустом надкусил хлебец, намазанный вареньем, и запил его чаем. Положил хлебец на тарелку, приятно улыбнулся и продолжил прерванный рассказ:
- И вот тогда ее величество и говорит мне...
- Да, - сказал Николай Яковлевич, улыбаясь. - Конечно. А кстати: Алеша... - подойди сюда, Леша, - хочет стать живописцем.
Улыбка Рокотоцкого сразу же стала неприятной: уголки ее повисли.
- Денис Иванович, - сказал он деревянно. - Так вот оно что. А я-то думал, ты меня пригласил по старой дружбе...
- Всенепременно! - горячо возразил Визен. - Разумеется, по дружбе и очень, как вы заметили, старой! Не могу же я отказать себе в удовольствии вас увидеть, если ко мне приехали еще более старые друзья. - Анна Семеновна поджала губы. - И если их сын выказывает все признаки...
- Ладно, ладно, - отмахнулся Рокотоцкий. - Если бы ты знал, Денис, как мне надоело... Что вы стоите, молодой человек? Присаживайтесь, поговорим.
Алексей упал на ближайший стул. Глаза его бегали, сердце ёкало, мыслей не осталось, кроме одной: сейчас всё решится, и от меня уже ничего не зависит. Как всегда.
- Значит, живописцем. - задумчиво сказал Рокотоцкий, глядя в сторону. - У-гу. - Он быстро поднял глаза на Алексея. - С какого возраста обучаетесь?
- Лет с девяти, - поспешно ответила Анна Семеновна.
- Пусть он говорит, - оборвал ее Рокотоцкий.
- Лет с девяти, - сказал Алексей.
- Хм. Та-ак. И... кто же был учитель?
- Ну... был один... из города наезжал...
- Из Петербурга?
- Нет, из ...ска. Местный художник... Господин Срамченко.
- Не слыхал, - заметил Рокотоцкий, немного подумав. - И всё?
- Нет, почему же всё. Самоучитель купили... "Изъяснение" Лосенко... еще книг несколько... хороших.
- Так. - Рокотоцкий развернулся к Алениным. - Время, конечно, упущено. Нужно было с самого начала, с самого детства... Сколько ему лет?
- Шестнадцать... будет, - сказал Николай Яковлевич.
- Будет шестнадцать, - сказал Алексей.
- Вот. Шестнадцать. А у нас - у нас, в училище при Академии, - уже курс в это время заканчивают. И знают, верно, поболе, чем Алексею преподал господин Срамченко. Нет? Ладно, он ребенок, - Рокотоцкий брюзгливо поморщился, - но вы-то о чем думали? Куда ему теперь? В младший класс? - Он пожал плечами. - Так. Покажите хотя бы, на что он способен. - Рокотоцкий опять повернулся к Алексею. - Ну? Где?
- А-а... я не думал... оно всё там, в деревне...
- Не всё, - сказал Николай Яковлевич с улыбкой. - Я - так, на всякий случай - кое-что захватил.
- Папа! - закричал Алексей. Какое он право имел!..
- Одну минуту, я принесу, - пробормотал Аленин и ушел.
Рокотоцкий побарабанил пальцами по столу.
- Сейчас мы посмотрим, а потом... Да бишь: вы в каком роде живописи упражняетесь?
- В ландшафтном, - хрипло сказал Алексей.
Рокотоцкий слегка скривился.
- Пусть будет так. Посмотрим. Чтo сейчас говорить.
Помолчали.
Появился Николай Яковлевич, запыхавшийся. К груди он прижимал холсты и картоны, тщательно завернутые в бумагу. Алексей смотрел на него с ненавистью.
- На всякий случай взял, - смущенно сказал Аленин, поймав его взгляд.
Визен щелкнул пальцами - стол освободили от чашек и снеди.
- Так, - сказал Рокотоцкий и развернул первую упаковку.
- О Господи, - выдохнул Николай Яковлевич. - Это... нет-нет...
Алексей прикрыл глаза и облизал губы. Вот, значит, что. Вот, значит, как.
На столе лежало "Пастбище".
- Нет, нет, это не смотрите, - замахал руками Аленин и попытался прикрыть картину. - Это... не знаю, что на Лешу нашло... И как же я перепутал!
- Вот и мне хотелось бы знать, - сказала Анна Семеновна холодно.
- Ничего, ничего, - кивнул Рокотоцкий. - Я посмотрю. - Он с полминуты молча рассматривал холст (Алексей уставился в паркет) и наконец сказал "Та-ак". Поднял глаза и спросил: - Это, как я понимаю, луг изображен?
Сердце ухнуло, и в глазах поплыло. Вот и дождался. Значит, стоило того. Значит, недаром.
- Да, - сказал он. - Пастбище. Это пастбище.
Аленины готовились к отъезду.
Теперь это было куда проще, чем две недели назад: не приходилось решать, что сгодится в дороге, а что нет. Тут своего бы не забыть да чужого ненароком не запихнуть в сундук. Визенским слугам Анна Семеновна доверяла не вполне и со всем справлялась сама. От семейства пользы было чуть. Николай Яковлевич объявил, что до Приютина он столичные впечатления не довезет - растрясутся дорогою, - и потому весь день заполнял страницы "Памятника"; Денис Иванович поднимал брови, но ничего не говорил. Алексей же не покидал галереи. Раз-другой матушка позвала его - принести какую-то мелочь, - он приносил, но вовсе не то. Анна Семеновна, пожав плечами, оставила его в покое, и Алексей бродил по сумрачным залам (на улице дождило), бормотал, трещал пальцами.
- Изумительно! - выдохнул Николай Яковлевич. - Анна Семеновна, вот что значит специалист! А мы, представьте себе, сколько ни вглядывались, так и не...
- Да, - сказал Рокотоцкий. - Пастбище. Склон, копна, коровы. Вполне, вполне. Французам подражаете?
- Н-нет... - растерялся Алексей. - Я их и не знаю совсем... само получилось. А... на кого это похоже?
- Не помню, - поморщился Рокотоцкий. - Из этих, из новых. Не в этом дело. Не в манере. Можно, конечно, и так, но... Плохо, всё равно плохо. Техника.. м-м... никуда не годится. Грубо краску кладете, лессировки нет - это уж вовсе никуда... коровы на птиц каких-то похожи, цвета кричащие... а ведь вы хотели - мягкий летний вечер, не так ли?
- Да, что-то вроде.
Рокотоцкий выпрямился.
- О чем я и говорил. Техника. Придется переучивать.
- Переучивать? - осторожно спросила Анна Семеновна. - Вы полагаете, еще не поздно?..
Рокотоцкий коротко кивнул:
- Еще нет. Вот что бы я посоветовал. В наше время не так уж трудно подыскать учителя, а впрочем, можно... с осени в Академию, в подготовительное отделение. Да, можно устроить. Так будет лучше. И еще одно. Алексей.
- Да?
- Бросайте свои пейзажи. Это... - Он запнулся, подбирая слова. - Это... не вполне искусство. У нас-то в Академии есть ландшафтный класс, Салтыков ведет, Семен Федорович, - ты же с ним знаком, Денис?
Визен хмыкнул.
- Знаком, знаком. Каждый раз, как у него деньги кончаются, приносит мне очередную свою поделку. - Он вздохнул. - Покупаю, а что делать? Сопьется еще, будет на моей совести...
- Покупаешь? - удивился Рокотоцкий. - Вот кстати. Так покажи своему юному другу...
- Я уже видел, - быстро сказал Алексей.
- Тем лучше. Значит, вы и сами, должно быть, заметили некоторую...
- Ограниченность, - подсказал Визен.
- Благодарю, именно так. Ограниченность. Природа, как мы знаем, многообразна и так далее, но... Травка, листики, водица... в разных комбинациях... и это всё. Вот исторический род или, к примеру, мифологический, - тут возможностей куда больше. Тяготеете к буколикам - пожалуйста, у Вергилия много сюжетов... у Анакреонта. Что же до "чистых", так сказать, пейзажей, беспримесных, они... невысоко ценятся знатоками. Невысоко... совсем невысоко. Подумайте над этим, подумайте.
Вот он и думал. Вглядывался в классические позы, античные формы. Пытался понять, что же находят невидимые, потусторонние знатоки в этих... муляжах. Да, техника ("техника!"), светотень, колористика - всё на месте. Но еще, еще что-то, должно же быть еще...
Он не видел.
После визита Рокотоцкого родители - не говоря уж о Визене - смотрели на Алексея с нескрываемой жалостью и старательно избегали слов "Мы же тебе говорили!", что было еще невыносимее. Настроения не подняла даже встреча с Лизонькой Волконской.
Алексеева кузина, если помните, пребывала в одном из столичных пансионов. За два столичных года она отточила свой шарм и окончательно зазналась, но всё же помогла перевести анонимную записку на русский язык (под страшной клятвой, что никому не расскажет). "Ну и?.." - спросила она с интересом. "Ну и ничего", - ответил Алексей. Лизонька смотрела на него долго, потом кивнула и по-отцовски приговорила: "Дурак".
У Алексея на саможалость не осталось ни сил, ни времени. Хватит; доигрались. Будем смотреть в будущее. Что я умею? Пейзажики малевать, которые никому, видно, не нужны... да и то. Плохо, всё равно плохо. Пускай. Людей? Средненько. Даже одного нарисую с трудом, а уж толпу... собрание... войско... Животных? Лучше не вспоминай, творец птицевидных коров.
Так что же ты? А? На что время тратил? Шестнадцать лет? Шестнадцать лет!
И если бы... если бы не... - да говори уж, говори, чего стыдиться, - если бы не Денис... Не вытащи он меня из глуши в столицу... и на сцену, Алексей, на сцену! - так бы и жил я непонятым гением, пока не надумал бы заявиться в Питер со всем своим барахлом, и вот тогда-то... Нет, - думал он, сжав зубы, - в ножки поклониться Денису Ивановичу, в ножки...
Пoлно. С этим покончено. Он едет домой. Туда, где всё спокойно и неспешно; где вдоволь времени, чтобы подготовиться к далекой, но неизбежной осени. И вот тогда (мысль о разлуке с Приютиным отчего-то перестала тревожить), и вот тогда он вернется. Он -
Алексей вскинул голову. Да; стыдиться нечего. Он вернется.
Недоросль Аленин.
О Шампанском. Шампанские все еще есть и пьются, и все воровские.
11. Мифологический сюжет: Улисс и Паламед.
"- Понимаю ваше нетерпение, да и самому есть хочется, поэтому скажу коротко. Вот уже шестнадцатый год я поднимаю бокал за здоровье племянника, и оно у Алексея, слава Богу, дай Бог каждому. За эти, стало быть, шестнадцать лет Лешка раскрыл перед нами свои немногочисленные, прямо скажу, но разнообразные таланты, чему все мы, я думаю, рады. Вижу в нем лучшие черты семейства Волконских, ну и твои, Николай, тоже. Но твоих меньше. Да, возвращаясь к тосту. Знаю я Лешку, сами понимаете, давно, со дня рождения знаю, но, признаюсь, в последнее время он меня удивляет, и удивляет приятно. Не ожидал я от него, не ожидал! - (Шум: половина гостей согласно гудит, вторая допытывается, чего именно не ожидал Григорий Семеныч.) - Так что учись, Алексей, развивайся, не забывай о физических упражнениях, и, с Божьей помощью, я тебя этой зимою в прорубь затащу! Ну, за тебя, Лешка! Пьем за тебя!
Выпили за него.
Алексей, одетый в новый кафтан, сидел чуть сбоку от почетного места. Свечи еще не принесли, и противоположный конец стола, откуда доносилось легкое дамское щебетание, терялся в долгих июньских тенях. Николай Яковлевич, по левую руку от сына, налегал на холодные закуски, еще дальше расположился Визен; справа от Алексея Григорий Семеныч громогласно хвалил бордо-матрадуру - "это значит двойное бордо, один только запах наводит изумление! Не желаете? Обидно даже. Нарочно привез его..."
Алексею посчастливилось родиться за несколько дней до начала Петрова поста. Припоздай он немного, и пришлось бы готовить к празднику только рыбу да грибы; а впрочем, рассольный сиг, и стерлядь, и грузди, гретые с луком, и опята в тесте - чт? в них дурного? Ровным счетом ничего. Но пост еще не начался, и гостей радовали скоромные блюда. Теперь, когда у нас всё переворотилось и только укладывается, трудно поверить, чего только ни ели в те легендарные времена... жареную рысь, к примеру... Что вы морщитесь? Пробовали когда-нибудь? Я так и думал. Григорий Семеныч, князь Волконский, каждый год привозил лесную кошку, самолично убитую, да медвежьи лапы, которые на приютинской кухне разваривали до нежности необычайной. Было время, было, не то, что нынешнее.
Тосты следовали за тостами. Дуня Флянова, дочь соседских помещиков, девица на выданье, безнадежно и неотрывно смотрела на Алексея, такого загадочного и к тому же богатого; смутная улыбка его столь обворожительна - кому она предназначена? Скорее всего, никому. Странно, очень странно смотрел Алексей в тот вечер - будто решился на что-то давно обдуманное; и улыбался немного растерянно - точно шутке, которую другие могут и не понять. Но, кажется, никто, кроме Дуни, на именинника не смотрел: родители его всё хлопотали о гостях, те высматривали еще не еденные кушанья, и даже мисс Жаксон забыла на вечер о своем гувернантском долге.
По обеде начались танцы. Аленины вновь показали себя приверженцами британских затей, станцевавши англез, разученный в столице. Анна Семеновна то нежно приникала к Николаю Яковлевичу, то ускользала от него. Она раскраснелась - он тяжело дышал. Все похлопали. (Англомания, англомания... - шептались иные гости. - И гувернантку подыскали английскую, и празднуют не как люди - день рождения вместо именин. Одно слово, чудаки.)
Торжественно поплыл менуэт. Алексей танцевал тоже: воротившись из Петербурга, он немедля попросил мисс Жаксон, чтобы она каждый день после уроков с ним занималась, и два с половиной месяца муштры не прошли даром. Алексей стал держаться стройнее, свободнее, уверенней - куда и делась прежняя мешковатость. Он даже ангажировал младшую Флянову на вальс и попытался сказать комплимент - неудачный, но бедной Дуне хватило и того: она вспыхнула и сбилась. Весело отплясали котильон, и Денис Иванович для общего успокоения сыграл на скрипке что-то из Вивальди - с большим успехом исполнил пьесу, кое-кто даже заснул.
Далеко за полночь изрядно перебравшие гости разбрелись по дому - наутро их вытаскивали из самых неожиданных щелей. Кабинет Николая Яковлевича чудом остался неприкосновен: предусмотрительный хозяин загодя велел Тишке его запереть. Только трое сидели у камелька: Аленин с друзьями. Григорий Семеныч и Денис Иванович благодушествовали: на перепалки сил не осталось.
- Извини, Денис Иванович, я так с тобой поговорить и не успел, - Аленин, развел руками, устраиваясь поудобнее в кресле. - Сам видишь, какая суета. Не люблю я, признаться, этих праздников. Наезжают всякие...
- Благодарю, - отозвался Визен.
- Денис! Ты же знаешь, мы все тебе рады. Не отворачивайся, Григорий Семеныч, и ты рад.
- Возможно, - Волконский пожал плечами и принялся раскуривать трубку.
- Да, праздники, праздники, смерть моя... Так расскажи, как дела твои обстоят. А то молчишь, не пишешь, нам не отвечаешь...
- Дела, - вздохнул Визен. - Неотложные. Самые что ни на есть неотложнейшие. Летаю меж Петербургом и Москвой, замаялся совсем.
- А что? - участливо спросил Николай Яковлевич.
- Да пьесу пытаюсь протолкнуть на московскую сцену, - сказал Денис Иванович с досадой. - Такие сложности, ты не представляешь. И напечатать нужно бы, только вот кто возьмется?
- Ты рукопись хоть привез? - спросил Волконский. - Коля в восторге, Аннушка в восторге, а я не читал. Привез?
Визен молча смотрел в огонь, что-то обдумывая. Поднял голову и, честно глядя на Волконского, сказал:
- Нет. Извини, Григорий Семеныч, не подумал. В другой раз обязательно.
- Как знаешь, - сухо отозвался Волконский.
- Не веришь мне? - тут же спросил Визен.
- Нет, не верю, - Волконский покачал головой.
- Не нужно... не нужно... - морщась проговорил Николай Яковлевич. - Опять вы за свое... Расскажи лучше, Денис, как дела твои... Ах да, спрашивал.
- Нехорошо, - сказал Визен, немного помолчав. - Все против меня, а теперь и того пуще. Можешь себе представить: каждый, каждый себя в комедии узнал. Обиды, конечно, смертельные. Устал от них отмахиваться, но это еще полбеды. Публика лучше моего знает, кого я имел в виду - ну, сам понимаешь...
- Нет, - простодушно сказал Аленин. - А кого?
- Да ни-ко-го! Никаких намеков! Никаких личностей!
- Юпитер, - Волконский наставительно поднял палец, - ты сердишься; значит, они правы.
- Не правы, - ответил Визен с неожиданным спокойствием, - вовсе не правы. Но вы, Григорий Семеныч, можете себе представить, чем мне грозят подобные... э-э... умозаключения.
- Подобные чему? - терпеливо спросил Николай Яковлевич.
Визен вздохнул.
- К примеру, - сказал он еще более ровным голосом, - к примеру, полагают... некоторые... что госпожа Простакова - это... - Он возвел глаза к потолку.
- Ого, - проворчал Волконский, не выпуская трубку изо рта. - А ты и в самом деле?.. Поздравляю.
- Нет. Я не "в самом деле". Намеки - для журналистов. Но, - Визен обратился к Аленину, - одно дело - мои утверждения, а другое - молва. Так что зря я, наверно, к вам приехал. Вдруг нагрянут...
- Брось, Денис! - решительно сказал Николай Яковлевич. - Право, брось. Глупости какие. Мнительность одна. А если, не дай Бог, и не глупости...
- Тогда поедешь ко мне, - перебил Волконский. - Переждешь. Пусть только попробуют ко мне вломиться...
- Попробуют, - усмехнулся Визен. - Еще как попробуют... если захотят.
Григорий Семеныч выпустил колечко дыма и проследил его полет.
- Был уже случай, - удовлетворенно сказал он. - Приезжали из губернского правления. Я, видите ли, какую-то тяжбу проиграл, вот и привезли судебное решение.
- И что же? - спросил Визен вяло.
Волконский поглядел на него с превосходством.
- Выкатил пушечку, пока они на холм не успели подняться, велел заряжать, ну и... Гм. Больше не ездят.
- Ты не рассказывал, - заметил Аленин.
- Да что уж, - потупился Григорий Семеныч. - Дело обыкновенное. Вспомнил молодость.
- Хватит, - решительно сказал Визен. - Обо мне поговорили. У вас-то что нового? Об Алексее чудеса какие-то рассказывают...
- Чудеса! - рассмеялся Аленин. - Как сказать! Для него - чудеса. Кстати: ты Леше нашел учителя?
- Нет. И не очень-то искал, - признался Визен. - Не до того было. Да и что искать: осталось всего ничего, осенью опять в Петербург. Ты рассказывай, рассказывай, не отвлекайся.
- За ум взялся, - значительно сказал Николай Яковлевич. - Учится, прилежно учится - и, главное, запоминает всё, усваивает. Для живописи своей отвел часы утром и вечером, а так - работает и работает.
- Это ненадолго, - Денис Иванович уверенно кивнул. - Устанет, выдохнется - и опять за старое.
- Нет! Нет! - замахал руками Аленин. - Типун тебе... Вот с самого нашего приезда и до сих пор, просто его не узнаю.
- Подтверждаю, - важно кивнул Григорий Семеныч. - Любо-дорого глядеть. Еще я за него возьмусь...
- Вот что значит Петербург, - заметил Николай Яковлевич. - Увидел, к чему стремиться, и...
- Да-да, - задумчиво сказал Визен. - Наверное, ты прав. Столица. Конечно.
Неужели, думал он. Неужели.
Гости разъезжались весь день. Раньше полудня не проснулся никто, а многие продрали глаза в послеобеденную пору: уж остались по такому случаю и откушать, благо вчера съели не всё. Во дворе прощались, будто навсегда: объятья, поцелуи, слезы. Но вот и последний возок отгрохотал, распрощался Григорий Семеныч - "не могу, не могу, не уговаривайте, всё без меня растащат, я их знаю...", - один только Визен остался на недельку-другую: Аленины так настаивали, что отказаться он просто не смог. Приютино утихло, и только Анна Семеновна не могла успокоиться.
- Лешенька, ты не видел моих сережек?
- Чего? - осторожно переспросил он.
- Моих сережек, - сердито сказала Анна Семеновна, - в которых я второй день...
- А... Нет. Не видел. Не видел.
Так и не нашлись.
Рассыпчатый вкус малины, темная сень дубов. Алексей шел к дому, не глядя по сторонам. Прежде он, верно, не утерпел бы - свернул по неприметной, давно заросшей тропке и плутал бы полдня. Нет времени; жаль; но успею. Лето долгое.
После занятий с мисс Жаксон у него немного кружилась голова - пришлось прогуляться; оно и здоровее, чем сидеть за книгой или пропадать в мастерской. Когда Алексей день за днем стал жаловаться на мигрени, Николай Яковлевич заволновался: "Лешенька! Нельзя же так! Ученье - ученьем, а здоровье, здоровье - прежде всего! Не перетруждайся, походи, вот, скажем, где-нибудь там..." Вот он и ходил.
Алексей поначалу еле удерживался, чтобы не глазеть по сторонам - там и тут вспыхивали манящие картины, прежние соблазны: черная ветка с пробившейся листвою, низкое солнце, пересеченное наискось. Он не должен был; не должен был. Первые дни он угрюмо смотрел под ноги, будто в этом спасение, - уже на третьей прогулке перед глазами возник первый набросок затененной дорожки. Въелась дурацкая привычка, что поделать. Но время шло, и ко дню рожденья Алексей уже выучился смотреть бегло, ни на чем не останавливая взгляд. Убитые пейзажи повадились было приходить ночами, но во снах им было неуютно, и они пропадали один за другим. Зато являлась новая картина - почти столь же часто, как -
Сомнений не осталось, а если где и пряталось одно, то в самом дальнем уголке, и вовсе завалящее. Прав был Денис: выбери цель, а средства сами придут. Я выбрал.
Вот где пригодились Лизонькины уроки; а кто бы подумал...
Только выждать несколько дней.
Солнце шло к закату, и тень от сожженной липы дотянулась до самого крыльца. Алексей замедлил шаг. Зря он пошел к дому этой дорогой: оказался на подъездной аллее, и мартовский день вернулся к нему.
Аленины добирались в Приютино целую неделю: столичная погода точно расползлась по стране, снег обернулся грязью, поля - стремнинами, которые прежде были занесены метелью. Угрюмая овидь поросла голыми деревьями. Разваленные избы, равномерно разбросанные по равнине, сливались с землею. Смотреть на это Алексей не хотел, рисовать - тем более, и он с неожиданной легкостью отбросил мир, ползущий по обе стороны дороги. Стылое небо недвижно висело в оконце. Алексей поправил шарф и закрыл глаза.
Петербург удалялся; размытый, стирался из памяти, но Приютино не проявлялось. Алексей был доволен этим. Аленины говорили мало, думали еще меньше, смотрели в серый мрак и очнулись, лишь когда за линялой верстой возки свернули на знакомую дорогу.
Бог знает, как дворня прознала о приезде хозяев. Николай Яковлевич нарочно хотел воротиться снегом на голову, но не вышло. Все собрались у парадных дверей, а когда Аленины вылезли из повозок, бросились к ним.
Первой оказалась Иринеевна. Она зарыдала на груди Алексея, и слова еле пробивались сквозь всхлипы. Общий смысл был тот, что дитё пропало в Петербурге, и не такие там пропадали, и батюшка наш Николай Яковлич голову чуть не сложил, и как бы она жила без Олёшеньки, если бы не дай Бог. Алексею было неприятно: он не выносил громких нежностей, тем более от няньки. Иринеевна, помнится, и при отъезде порывалась расплакаться, да не успела. Алексей молча отстранил ее, взбежал на крыльцо и уткнулся в Палашку - она и не думала уступить дорогу.
- С возвращением, - спокойно сказала Палашка, глядя на него сверху вниз.
Дрянь; Алексей вспомнил визенские намеки - откуда он мог знать, если не от нее?
Палашка стояла неподвижно.
- Дай пройти, - сказал Алексей, надеясь, что это прозвучит уверенно и властно. Не хватало еще препираться...
Палашка шевельнула бровью, поплыла по ступенькам и тут же заговорила о чем-то с подругой.
Ну вот я и дома; но дом оказался другим.
Прежде, когда Алексей оставлял ненадолго родную усадьбу - да и надолго оставлял, случалось... как-то раз у дяди Гриши пол-лета провел, страшное было время... - каждый раз, воротившись, он с радостью обнаруживал, насколько Приютино плотнее и ярче воспоминаний о нем. Скрипы и шорохи, комнаты и чердак, дедовские гардеробы и отцовский книжный шкаф, парк и река - всё приходилось узнавать заново, и первые дни по прибытии Алексей только тем и занимался, что бродил по дому и окрестности, приглядываясь к забытым мелочам.
Теперь не то. Дом казался не обжитым - отжитым. Предметы смотрели тускло. Темная река и поля за ней - будто нарисованные. Всё это было знакомым и прежним, но прежнее прошло, хотя и беспокоило чувством утраты, а может, неловкости. Алексея заботило другое: скоро поступать в Академию, а что он может показать? После разговора с Рокотоцким ему смерть не хотелось просматривать старые свои работы, но пришлось.
На другой день по возвращении Алексей бодро вошел в мастерскую, насвистывая марш, и взялся за древние завалы. Поля, перелески, пруды и речушки смотрели на него с однообразной тоской, которая вообще нашей природе свойственна; Алексеевы же кисть и карандаш довели ее до степени душераздирающей. Самоучка и дилетант! Нашел, чем хвастаться - неуклюжим, школярским, плоским, отвратительно-аляповатым... Никакого сравнения с Салтыковым - это понятно, и надеяться было бы смешно... но даже для ученических работ - непозволительно слабо. Наконец появилось заветное "Пастбище", и Алексей с оторопью понял - он и сам уже не вполне помнит, чтo же изобразил. Нет, конечно, травка, склон... копна, да, коровы эти... но почему так смазаны контуры? Всё как в дымке, - но отчего краски положены густо и ярко? Года не минуло, а уже чужое, и хуже того.
Дня три он мрачнел; родители ничего не замечали - слишком были заняты хозяйством. Мисс Жаксон принялась пичкать Алексея науками как лекарством. И, знаете, помогло: уроки отнимали всё время, от усталости он засыпал мгновенно, а дня через три хандра пропала, и Алексей начал подыскивать сюжет для новой картины - уж конечно, не пейзажа! В истории он был слаб, читать не любил, и вряд ли сумел бы изобразить обмундирование Ахилла с должной точностью. Нет, его полотну вовсе не нужны мечи, пластинчатые кольчуги - или что там носили эти троянцы?.. Разве что хитоны можно оставить - простыни как простыни, на Палашку, скажем, накинуть - бери кисть и пиши.
(Палашка. Да, всё время попадалась на глаза и посматривала с каким-то новым интересом - если был старый. Алексей старался думать о ней равнодушно: после знакомства со столичными девушками - что ему какая-то... Одного он не мог ей простить; одного. Откуда Визен знал?..)
Троянскую войну он отверг, хотя у Аполлодора нашел один замечательный сюжет - может, еще и пригодится. Даже наверняка пригодится, не обязательно для картины... В архитектуре Алексей тоже не был силен, запросто мог перепутать греческий фронтон с римским ордером - здания тоже вон. Что остается? Старшие, может, и помогли бы советом, но Алексей не хотел делиться смутными замыслами ни с кем. Николай Яковлевич удивился, что сын зачастил в библиотеку, но, если вдуматься, что же тут странного? Растет мальчик, умнеет.
Наконец Алексей остановил свой выбор на сюжете, во-первых, пристойном, во-вторых, не очень сложном, хотя... ладно, там видно будет... а в-третьих, на картине нашлось место и пейзажу: нельзя же так сразу отказываться от прежних навыков, уж какие они есть.
Так начался апрель.
А теперь Алексей, разнежась по июньской жаре, возвращался к своей картине, которая была далеко не завершена, но очертания уже определились. За работу он принялся с неохотой: мифология была нелепа и скучна, святые острова Средиземного моря привлекали разве что климатом. Первые наброски он просто вымучивал: рука порывалась вывести изгиб далекой сиреневой горы, на лист пробивались яблоневая ветка в цвету, оливы по краю поляны, - нет, нет, не смей; и сначала - общая композиция.
Два месяца не прошли даром. Ученье шло по залаженному и весьма успешно. Алексей удивлялся этому не меньше, чем Визен. О картине он думал постоянно, хотя и с той же мрачной неприязнью: прелесть античности оставалась ему недоступной, и этюды были по-прежнему скучны и унылы. Бесцветная пустота приходила всё чаще.
Сегодня Алексей решил прикончить фигуру Терпсихоры (откуда он знал, как ее зовут? - все девять имен выписал из словаря на особый лист). Работалось тяжело: путаные мысли, неясные планы; толстенькая муза смотрела на него с укором. Алексей укоротил хитон и сузил талию, нарумянил щеки и попросил музу улыбнуться - она хмурилась и упрямилась: должна была нежно, игриво изгибаться в танце, а выглядела так, будто злодей-художник переломал ей все кости.
Тишка постучал в дверь и пригласил полудничать. Алексей в последний раз взглянул на свою замарашку и решительно ее перечеркнул; муза отозвалась тихим вскриком.
- Каково работается? - спросил Николай Яковлевич.
- Ничего, спасибо. Продвигаюсь понемногу.
- Скоро покажешь?
- Как сказать... Закончу - покажу.
- Умница, - сказала Анна Семеновна, помешивая кофий. В ее ушах блестели новые сережки. - Мисс Жаксон очень тебя хвалила сегодня. Голова не болит?
- Нет, спасибо, всё прошло.
Разговор сонно перетекал от одного блюда к другому, от полевых работ к малиновому варенью, и спокойствие накрыло Алексея. Ничто не исчезает, ничто не меняется навсегда, и всё будет хорошо.
Визен сидел тихо, в разговор не мешался, а, видно, думал свое - и назавтра сказался нездоровым... не тревожьтесь, не тревожьтесь и за лекарем не посылайте; погуляю, и само пройдет.
Денис Иванович, по обыкновению, наполовину солгал. Он и в самом деле отправился в парк, но прежде тайком забежал в Алексееву мастерскую - взглянуть на пресловутую картину. Внимательно осмотрел холст, где фигуры были едва намечены, подобрал разбросанные этюды и наброски. Постоял, дергая себя за подбородок, выглянул из окна - нет ли кого поблизости - да и прыгнул наружу.
Визен любил приютинский парк: сколько раз он бродил по аллеям, читая в лицах новые сцены комедии! Поляны, пронзенные солнцем, были его сценой, и клены одобрительно хлопали в ладоши. Где-то здесь, верно, до сих пор бродят невоплощенные персонажи, обрывки мира, перекроенного на ходу; так и заводятся призраки.
"Недоросль" призраком не станет... но что-то не так, думал он, пиная узлистый корень; что-то не так в Алешиной картине. Сюжет хороший, хороший сюжет, если я правильно его понял... да что там не понять! Прислушался, значит, к Рокотоцкому; и давно пора. Но чего-то не хватает, чего-то... Раньше (не думал, что скажу это, да я и не скажу ему...) - раньше как-то лучше получалось. Живее. Так ведь эскизы, контуры, чтo судить заранее? Подожду, потерплю, а там - увидим.
Сбылось ли по молитве?
Парк темнел, а Визен всё бродил по дорожкам, бормоча под нос. Вязкое беспокойство не оставило и за ужином; он не заметил, что Алексей то и дело поглядывает на него, хочет что-то сказать, но не решается. А поздно вечером, когда Денис Иванович уже собирался на боковую, в его дверь постучали.
- Я, Денис Иванович, никогда бы не решился беспокоить...
- Проходи, проходи, Леша, располагайся - вот хотя бы тут на стуле и располагайся, чувствуй себя, как дома, - Визен скованно засмеялся, - да что я говорю, ты и есть дома, это я гощу в вашем замечательном... Так в чем дело?
Алексей глядел в пол; руки сцепил замком и положил на колени.
- И не знаю, как начать. Дело такое сложное... И не сложное даже, а...
- По порядку, - спокойно сказал Визен. - Давай по порядку.
Со мной пришел посоветоваться, подумал он не без гордости. Доверяет. - Денис Иванович слегка улыбнулся. - Заслужил я, значит. Заслужил... Давно ли убить меня хотел, а теперь сам понял... Да, так что, бишь?
- ...сережки матушкины.
- Да-да, пропали, очень жалко, очень к лицу были.
- Я их нашел, - сказал Алексей, и голос его был пуст.
- Замечательно, отнеси ей поскорее, то-то обрадуется.
- Я не только сережки нашел, - проговорил Алексей еще медленнее. - Я и того, кто их взял, тоже нашел.
- Взял? - Денис Иванович наклонился вперед. - Ты хочешь сказать - спрятал?
- Может, и спрятал, - сказал Алексей. - Только боюсь, что просто украл.
- Украл? В Приютине? Кто?
- Понимаете... - Алексей упорно глядел в сторону. - Я гулял в парке вчера, и... Ну, в общем, там заросли такие густые, и... Так получилось, что она меня не видела, а я ее хорошо...
"Кого?" - хотел было спросить Визен, но решил мальчишку не сбивать.
- Пошарила в дупле... там дуб такой растет, ну, большой такой дуб, с дуплом... Пошарила в дупле, вынула сережки, зеркальце, приложила - уши-то не проколоты, - полюбовалась и обратно сунула, в дупло. И ушла. - Алексей громко вздохнул. - Вот.
- Так кто же это был? - мягко спросил Визен. Отчего Лешка так волнуется?
- А? Я не сказал?
- Нет.
- Это... Палашка была.
- Господи! Палашка? - Визен замялся. - Палашка - это... Это которая...
Алексей посмотрел Денису Ивановичу в глаза и сказал:
- Да.
- Никогда бы не подумал, - пробормотал Визен. - Никогда бы не подумал, что она способна... Тихая такая, ласковая... - Он причмокнул. - Чужая душа - потемки. А... Ты не ошибся?
- Не ошибся, - твердо сказал Алексей. - Я потом заглянул в дупло, там всё это завернуто в платок... пестрый платок, матушка ей подарила. Такая вот оказалась...
Визен потер лоб.
- Что же ты родителям не сказал, а сразу ко мне... и не сразу, а на другой день?
Алексей поморщился и куснул себя за костяшку пальца.
- Мне... неловко... Подумают еще, что я за ней подглядывал... следил... Вы-то не думаете?..
- Нет-нет, что ты...
- Да, вот потому я к вам и... А кроме того, вы ведь знаете матушку, она разбирать не станет, сразу с плеча рубит... а может, всё не так страшно? Ну, поиграть взяла или, не знаю, покрасоваться хотела... или в шутку... а потом вернула бы... Тут разобраться нужно, а я не знаю, как. - Алексей смотрел и вовсе смущенно. - Вы - знающий, вы - опытный. Вы - взрослый, в конце концов. Помогите, пожалуйста.
- Разобраться, да. Разобраться.
Визен поднялся и стал расхаживать по комнате; Алексей смотрел себе под ноги. Визен остановился, хлопнул его по плечу и заговорил решительно:
- Ты очень правильно сделал, что пришел ко мне! Очень правильно. И я рад, что ты думаешь не только об имуществе, о драгоценностях, но и о бедной девушке, о ее чувствах и... и так далее, хоть она и крепостная. Так сразу судить не нужно. А вот что мы сделаем. Мы завтра пораньше встанем, проведешь меня к этому дубу, посмотрим, проверим... - Алексей вскинул голову. - Нет-нет, я тебе верю, но просто... вдруг она перепрятала, вдруг ты ошибся и это не те сережки, ведь может так быть? - Алексей пожал плечами. - Вот видишь. А потом... потом я с ней поговорю. И будем смотреть по результатам. Лады?
Визен протянул пухлую руку, и Алексей ее вяло пожал.
- Денис Иванович, - сказал он. - У меня к вам еще одна просьба...
- Да, конечно?
- Не говорите родителям, что это я... Будут они потом всем соседям рассказывать, какой из меня следопыт... - Алексей усмехнулся. - А те станут выпытывать, чтo это я в парке делал да почему за ней ходил... Вы же их знаете. Не говорите, Денис Иванович, а?
Визен почесал затылок.
- Как хочешь, - сказал он наконец. - Как знаешь. Ну, Леша, до завтра. Покойной ночи. И не волнуйся так. Не волнуйся. Всё будет в порядке.
Когда дверь закрылась, Визен упал в кресло и покачал головой. Хороший мальчик растет. Деликатный, скромный. За учебу взялся. Так, глядишь, уже и не Митрофанушка вовсе. Взрослеет, конечно, и все-таки... Неужели я... Неужели моя пьеса?.. Если так, если не тщеславие мое сейчас говорит, если я и вправду смог... Если даровано мне то, о чем я просил...
Ныне отпущаеши раба Твоего.
По другую сторону двери Алексей тоже сотворил молитву - но совсем о другом.
День был тихий, облака шли чередой. Николай Яковлевич почитывал газету, Анна Семеновна взялась за пятую книгу "Новой Элоизы". Алексей нервно грыз печенье. Мисс Жаксон уже успела пожаловаться, что он опоздал на утренние занятия и был не весьма прилежен.
- Что ж это, Лешенька, - рассеянно проворчал Николай Яковлевич. - Опять за старое? Нехорошо, друг мой.
- Больше не повторится, - вяло сказал Алексей и поперхнулся крошкой.
Послышался не то крик, не то плач, - сердце ёкнуло, - и в гостиную ворвался Визен. Правой рукой он тянул зареванную Палашку, а в левой зажал какой-то сверток.
- Полюбуйтесь, Анна Семеновна! - сказал он и бросил сверток на стол. Палашка вырвалась и, всхлипывая, убежала в дальний угол.
- Что такое, Денис Иванович? - Аленина отложила книгу. - Что вы с девчонкой сделали?
- Это не я, - многозначительно сказал Визен. - Это она сделала! Вы разверните, разверните!
Николай Яковлевич взялся за угол свертка.
- Платок... - сказал он с недоумением. - Ваш платок. Вернее... вы же его...
- Подарила Палашке.
- Да. Зачем он тебе, Денис?
- Увидишь, - пообещал Визен. - Разворачивай.
- Даст Бог, увижу. А в нем... Ого!
Алексей изобразил на лице интерес и привстал.
- Нашлись! - воскликнула Анна Семеновна радостно и тут же нахмурилась. - А где нашлись?
- В дупле, - плеснул руками Визен. - Представьте себе, в дупле!
Николай Яковлевич совсем растерялся.
- В каком еще дупле?
- Дуб у вас есть в парке, - Визен говорил медленно и раздельно. - В дубе - дупло, а в дупле... - Он засмеялся. - Сказка получается. Как там? На дубе сундук...
- Погоди... - Аленин покачал головой. - А в дупле откуда?..
- А вот она и спрятала, - Визен театрально указал на Палашку. Девка что-то прорыдала из угла. - Спрятала, еще и отрицает.
А гордая-то была, гордая, - подумал Алексей. Вот так-то.
- Ты... ты... видел, как она прятала? - ошарашенно спросил Николай Яковлевич. - Палашка! Да как же ты...
- Я не то, чтобы... - Визен замялся и посмотрел на Алексея. Тот был бледен, и губу закусил. - Да, видел. Видел. Сегодня отвожу ее в сторону, хочу поговорить, как с человеком, - она еще и перечит. Платок ее, зеркальце ее - о сережках знать не знает. Я припугнул - она в слезы, а всё не сознается. Я умываю руки. Я умываю руки! Вы знаете, я не сторонник... э-э... крайних мер, но тут... Тут, боюсь, ничего не поделаешь. Вороватая девка, и наглая притом.
- Благодарю вас, Денис Иванович, - Анна Семеновна опустила голову. - Палашка...
- Поверить не могу... - бормотал Николай Яковлевич, потирая виски. - Столько лет в доме, и никогда ничего... случая не было...
- Иди сюда, - сказала Анна Семеновна. Палашка, всхлипывая, подошла. Ноги не слушаются, руки вцепились в подол сарафана. - Как ты... ты... - Голос Алениной сорвался. - Пошла вон. Видеть не могу...
Скрипнула дверь; Анна Семеновна всё не шевелилась.
- Денис Иванович, - ровно сказала она. - Опять вы нам оказали услугу, а мы и отблагодарить ничем вас не можем.
- Пустое, - отмахнулся Визен. - Всегда рад... То есть не дай Бог еще такие услуги понадобятся...
Анна Семеновна подняла глаза и вскрикнула:
- Леша! Лешенька, что с тобой?.. Тебе плохо?
- Н-нет, мама... Ничего. Душно только. Погода меняется.
- Лешенька. Ты... из-за нее? - Аленина подошла к сыну и обняла его за плечи. - Не принимай близко к сердцу. Не волнуйся. Эту мерзавку ты больше не увидишь. Всё будет хорошо. Всё хорошо. Так ведь?
- Иначе и быть не может, Анна Семеновна, - уверенно сказал Визен, и Николай Яковлевич согласно кивнул.
12. Подпись: Аленин.
"Алексей проснулся, почувствовав, что солнечный луч достиг его лица. Он встал с кровати и, подойдя к окну, отодвинул занавеску и посмотрел перед собой на открывающийся пейзаж.
Было безветренное июльское утро. Яркий свет солнца, не переставая блещущего сквозь неподвижно стоящие кучевые облака, отражался поверхностью реки. На противоположном берегу были видны крестьяне, занимающиеся какими-то земледельческими работами.
После завтрака Алексей в течение некоторого времени занимался с мисс Жаксон (современная география и, после четвертьчасового отдыха, английский язык), затем совершил непродолжительную прогулку и, воротившись в дом, прошел в свою мастерскую с целью продолжить работать над картиной. За месяц, прошедший со дня рождения, полотно было практически закончено: неожиданно для Алексея, им овладел энтузиазм, и то, что прежде было повинностью, теперь доставляло удовольствие и даже наслаждение. Наш герой чувствовал, что сегодня работа, занявшая более трех месяцев, будет завершена. Фактически, оставались только некоторые поправки, которые должны были заставить полотно, так сказать, заиграть, или, другими словами, придать картине живость и своеобразие.
Алексей проработал несколько часов, позволив себе только перерыв на обед, во время которого он испросил у родителей разрешение на перенесение вечерних занятий на завтра, объяснив это тем, что находится во вдохновении. Эта просьба была удовлетворена, и Алексей получил возможность сделать последний штрих в этот же день. По прошествии еще нескольких часов этот штрих был сделан, и Алексей отступил на шаг в понятном порыве увидеть результаты своих трудов возведенными, как говорится, в перл создания.
Музы, одетые в изящные туники, вели хоровод, в центре которого находился Феб, тщательно скопированный со статуи Леохара (разумеется, с добавлением отсутствующих в оригинале рук). Позы, в которых Алексей расположил муз, были благопристойны и сообразны. На заднем плане был изображен Кастальский источник; вокруг мифологических персонажей росли лавры, кипарисы и прочая эндемическая флора Эллады, прорисованная не только тщательно, но и абсолютно достоверно с ботанической точки зрения, поскольку Алексей в последнее время серьезно продвинулся в изучении этой науки. Светотень также была безукоризненна. Можно было смело сказать, что картина производила впечатление того, что она, в общем и целом, не уступала лучшим классическим образцам, а такой результат, несомненно, был удивителен для столь молодого дарования. Глядя на свою работу, Алексей испытывал законное чувство глубокого удовлетворения.
В правом нижнем углу подпись. Всё.
- Совсем как живые! Ну совсем как живые! - умиленно повторял Николай Яковлевич. Глаза маменьки увлажнились, и Денис Иванович сиял.
"Так-то, сударь", - сказал мой спутник со вздохом. Слова эти были цитатой, как и всё прочее, но я не помнил, откуда они, да и не важно, потому что лица уже заволоклись туманом, и только звон путеводной ноты, словно звук лопнувшей струны, доносится издалека. Повесть моя окончена.
* Те благословенные времена давно прошли, а расхожие словечки, как видите, уцелели.
ПРИМЕЧАНИЕ
Недоросль - не достигший полных лет, обычно 21 года; невзрослый, не вошедший во все года, в полный возраст, невозмужалый; ныне малоупотр. и заменено тяжелым словом: несовершеннолетний.
В основу повести положена поздняя и недостоверная легенда, согласно которой прототипом Митрофана Простакова был А.Н.Аленин (Оленин), впоследствии - государственный секретарь, директор Публичной библиотеки и президент Академии искусств.
"Памятник Внутренних Дел" представляет собой слегка измененные записки А.Т.Болотова. Письмо Дениса Ивановича восходит главным образом к "Путешествию..." А.Н.Радищева, поскольку фон Визен (равно как и остальные герои повести) - образ в высшей степени собирательный.
Россия вымышлена.
Михаил НАЗАРЕНКО, 1994, апрель - декабрь 2001
© Марина и Сергей Дяченко 2000-2011 гг.
Рисунки, статьи, интервью и другие материалы НЕ МОГУТ БЫТЬ ПЕРЕПЕЧАТАНЫ без согласия авторов или издателей.
|
|
