|
 |
|
|
- А я вас, кажется, знаю... Павла. Вы у господина Мыреля работаете ассистентом, правда?
Павла удивилась. В стекляшках как-то не принято было заводить сердечные знакомства - во-первых, на работе, во-вторых, на виду... В третьих... ну, как-то не принято, и все. Во всяком случае, с Павлой таким образом не знакомились никогда.
Она кивнула - одновременно недовольно и растерянно. Ее собеседник, наоборот, воодушевился:
- А меня зовут Дод Дарнец, программа "Запрещенный вопрос", вы, наверное, видели...
Павла видела. У "Запрещенников" был высокий рейтинг, хоть передача совершенно не была рассчитана на широкую публику; там не было ни ведущего-провокатора, ни краснеющих звезд, ни радостной толпы рукоплещущих зевак - серьезный, несколько мрачноватый имидж, напряженное словесное действо и действительно острые, поражающие своей смелостью темы.
Павла не любила "Запрещенников" - хоть несколько раз, по настоянию Раздолбежа, смотрела и анализировала. И вот этого Дарнеца, хоть убей, не помнила... Хотя это естественно, чернорабочие журналисты попадают в кадр очень редко.
Ее собеседник понимающе улыбнулся:
- Думаю, что вы не любите нашу передачу, Павла.
Она вздрогнула:
- Почему вы так решили?
Дарнец отхлебнул от своей чашечки:
- Видите ли... слишком острые темы - все равно что слишком острые приправы. Кто-то любит... Кому-то противно. И нельзя же всю жизнь питаться одним хреном...
Павла машинально жевала свой бутерброд.
- И вы совершенно правы, Павла... Есть вещи, о которых вслух, с экрана, не говорят. И даже мы не говорим - не нужно... Но от нашего молчания эти, как я сказал, вещи, они ведь из жизни не исчезают, нет?
Розовая колбаса вдруг встала у Павлы поперек горла - таким внезапным и сильным было беспокойство. И от Дарнеца, конечно, ничего не укрылось; он развел руками, как бы демонстрируя добрые намерения:
- Нет, Павла, то есть да, вы правильно подумали, но в этом нет ничего странного или страшного... Я журналист, но вторая моя работа - консультант в центре психологической реабилитации...
Она справилась наконец с горлом и мужественно заглотнула полупережеванный кусок.
- Вам дико, что я буду говорить с вами о Пещере. Поверьте, дело стоит того, чтобы эту неловкость преодолеть...
- Какое дело? - выдавила Павла.
Дарнец вздохнул. Улыбнулся. Соединил кончики растопыренных пальцев:
- С вами приключилась редкостная история. Три раза подряд...
- Откуда вы знаете?!
Неизвестно, как это выглядело со стороны. Павла сделала все возможное, чтобы ее лицо оставалось бесстрастным - во многом ей помогло сознание, что она сидит посреди людной площади. Что все вокруг только на нее и смотрят...
Дарнец усмехнулся:
- Не волнуйтесь, Павла. Это закон восприятия - в людном месте на нас никто не обращает внимания... Ваш шеф у себя в кабинете. Не волнуйтесь так.
- Откуда вы знаете про...
- Случай столь вопиющий, что укрыться от нас он просто не мог. Это... какое-то феноменальное везение. При том что ваш... сааг приложил все свои немалые силы, чтобы это везение оборвать. Он, можете поверить, сам потрясен не меньше вашего...
- Верю, - процедила Павла сквозь зубы. - Я, знаете, как-то всегда надеялась, что телефоны доверия - это именно телефоны ДОВЕРИЯ, если бы я знала, что после одного случайного, под настроение, звонка...
- Павла, дорогая... Ваш звонок тут совершенно не при чем. Если бы центр психологической реабилитации не имел собственного доступа к информации Триглавца... поверьте, множеству наших соотечественников пришлось бы очень плохо. Знаете, за свою практику я перевидал столько людей, нуждающихся в помощи...
- Я не нуждаюсь в помощи, - сказала Павла резко. Впрочем, в какой-то момент в ее душе шевельнулся слабый и теплый червячок - а что, если взять да и переложить свои страхи на узкие плечи Дода Дарнеца...
- Я встречал и продолжаю встречать множество людей, нуждающихся в помощи, - невозмутимо повторил ее собеседник. - В частности, в вашей помощи, Павла.
Некоторое время она молчала, удивленно разглядывая огрызок недоеденного бутерброда.
- Я объясню... - ее собеседник отхлебнул от чашечки. - Ежедневно тысячи людей несут в Пещеру свои комплексы и страхи - волокут этот мусор в чистый и честный мир, где место только честной борьбе и первозданным инстинктам. Ежедневно сотни людей звонят по телефонам доверия, потому что им кажется, что в Пещере что-то не так, что их поведение выходит за привычные рамки... Речь не идет о маньяках-садистах, которым, к сожалению, почти невозможно помочь. Речь не идет о прирожденных жертвах, которые, увы, заканчивают свой путь уже в юности... Речь идет о людях, которые каждый день чувствуют то же самое, что чувствовали вы, набирая телефон доверия... Помните?
Павла невольно поежилась.
- Вот-вот... И наша с вами цель - объяснить этим людям, что ничего ужасного с ними не происходит. Что жертва, даже загнанная в угол, имеет шанс на спасение... Да, я не сказал вам, что примерно восемьдесят процентов консультируемых нами - по ориентации неагрессивны.
Павла молчала.
Дарнец второй раз ее ошеломил - как-то так незаметно получилось, что из полосатой больничной пижамы Павла вдруг переселилась в белый крахмальный халат. Дарнец пил свой чай и беседовал не с пациенткой, а с коллегой и соратницей, чей совет для него исключительно важен.
- Павла... Феномен, который вы продемонстрировали, называется ярко выраженным антивиктимным поведением. Наш центр будет благодарен, если вы поможете нам в работе... Поучаствуете в некоторых исследованиях, нечто вроде социологических опросов... Собственно, очень трудно объяснить на пальцах, но я гарантирую вам интересную работу, общество умных обаятельных людей... И полнейшую конфиденциальность, Павла. Понимаете?
Она все еще молчала, ей казалось, что за стеклянными стенками кафе прошли годы и годы, что Раздолбеж постарел и вышел на пенсию, что кассеты Рамана Ковича развалились от времени, что здание телецентра сто раз перестроили, что Митика нянчит внуков - а она все еще горбится над розовым объедком колбасы, и человек, сидящий с ней за одним столиком, полностью заморочил ей голову и размягчил мозги.
- Можете сейчас не отвечать. Просто подумайте... Повторюсь - я понимаю, насколько эта тема деликатна. Насколько вы серьезно к этому относитесь... Но, возможно, именно с вашей помощью будет совершено открытие... которое спасет от безумия тысячи людей. Вы подумаете, Павла?..
- Подумаю, - сказал она почти с облегчением.
Потому что странный разговор, кажется, исчерпал себя и подошел к концу.
* * *
В гулком подъезде с высокими потолками пахло влажной пылью; у лифта стояла огромная, на голову выше Павлы, девица в экстравагантном макияже - ей, по-видимому, никто никогда не говорил, что темно-коричневых губ у здоровых людей не бывает. Девица смерила Павлу холодным равнодушным взглядом - так, будто перед ней внезапно возник в воздухе некий неодушевленный предмет; Павла, которая боялась стерв и стыдилась этого своего страха, гордо прошествовала мимо - к лестнице.
Кович жил на четвертом этаже. Ступенек, ведущих к нему, оказалось неожиданно много, но Павла не сетовала - пусть дорога будет подлиннее. Предстоящая встреча ее вовсе не радовала; некоторое время постояв на просторной площадке и проводив глазами лифт, уносящий ввысь девицу с коричневыми губами, Павла встала наконец перед дермантиновой дверью, которая, между прочим, снабжена была замком.
Павла не любила людей, запирающих двери своего дома. Правда, среди ее близких знакомых таких типов не было совсем.
Подивившись режиссерским причудам, Павла нажала на железную кнопку звонка; ей не открывали долго, так долго, что она обеспокоенно полезла в портфель, чтобы сверить адрес. Она стояла, как цапля, на одной ноге, положив "дипломат" на колено и роясь в его недрах - когда обитая дерматином дверь распахнулась, и мгновенно возникший сквозняк подхватил ценные Павлины листочки и в живописном беспорядке раскидал их по лестнице.
Павла подняла растерянный взгляд.
Человек, стоящий в дверном проеме, был ей многократно знаком по фото, премьерам и презентациям; черный облегающий свитер под горло и черные же спортивные брюки делали его похожим на пожилого мима. Павла успела подумать, что сорокалетний Кович выглядит много старше своих лет, и что черный цвет ему не к лицу.
- Добрый день... Я Павла Нимробец, студия художественных программ, четвертый канал, от господина Мыреля, режиссера, он догова...
- Понятно, - с отвращением сказал стоящий в дверях человек.
- Извините, я сейчас...
Пристроив "дипломат" на коврике перед дверью, Павла принялась споро собирать свой разлетевшийся скарб; Кович стоял неподвижно, Павла искоса поглядывала на ворсистые комнатные тапки, стражами застывшие на пороге.
И в момент, когда последний клочок бумаги был уже у нее в руках - именно в этот момент ее впервые ткнуло необъяснимое, неприятное предчувствие.
Черный ворс.
Противно.
Зажав "дипломат" под мышкой, она выпрямилась; Кович смотрел прямо на нее, и некрасивое лицо его, казалось, мрачнело на глазах.
"Учись, милая, разговаривать с людьми, - так говаривал умный Раздолбеж. - Похвали его последнюю премьеру... Найди хорошие слова..".
- Вы знаете, - сказала она извиняющимся тоном, - мы ведь... ну, эта передача... Ваше творчество надо... ну, я совершенно была потрясена "Девочкой и воронами", это был невообразимый, гениальный спектакль...
Она чуть запнулась на слове "гениальный". Как бы не перебрать в славословиях; любого нормального человека подобное определение смутило бы. Любого, но не Ковича - он-то просто по долгу службы должен верить в собственную гениальность...
- Мне только кассеты, - Павла виновато улыбнулась. - Мне здесь обождать?
Если он и собирался держать ее на пороге - то теперь передумал. Растаял, что ли, от ее неуклюжих похвал?.. Как бы то ни было, но холодный взгляд Ковича делался все более внимательным; наконец он пожал плечами и отступил вглубь прихожей:
- Входите...
Она вошла.
Прихожая оказалась необычайно большой и феноменально захламленной; стены, увешанные вперемешку плакатами, афишами и календарями двухлетней давности, высокий потолок, оклеенный пожелтевшими обоями, и пыльная обувь, толпой стоящая вокруг полочки-подставки. Павла с удивлением увидела здесь зимние меховые сапоги, кеды, кроссовки, босоножки и разноцветные башмаки - все мужские и все одного размера. Все, чем пользовался хозяин в течение года-двух.
Нерешительно потоптавшись, Павла сделала движение, обозначающее желание разуться; Кович поморщился, и это означало, что снимать туфли не следует.
- Вы... как вас, кстати, зовут?
- Павла.
- Так вот, Павла, ты кроме "Девочки..". ничего, выходит, не видела?
- Видела, - поспешно пробормотала Павла, пробираясь вслед за хозяином среди полок и стеллажей, среди живописного хлама - в гостиную, огромную и неожиданно пустую.
Из высоких окон падали столбы света; на скрипучем паркете лежала пыль, и на журнальном столе, и на телевизоре в углу, и даже на кожаном диване, кажется, слоями лежала старая, как этот дом, нетронутая пелена пыли. Под стеной стопками громоздились книги, а на фоне дорогого, но тоже запыленного ковра висели рядом деревянная маска некоего скалозубого демона и портрет самого Ковича, написанный маслом и, как показалось Павле, довольно бездарный.
- И что же ты видела? - небрежно поинтересовался Кович.
- Все... Все спектакли. Но, вы понимаете, "Девочка и вороны", это было совершенно потрясающе, это был лучший ваш...
Павла осеклась.
Ничего себе похвала. Так бы прямо и сказала - "Вы поставили в жизни один спектакль, все прочее - чушь и пена..".
И, желая исправить ужасный промах, она пробормотала, глядя в широкую трещину на паркете:
- Я сочинение в школе... про "Девочку..". Я написала, что это о человеке и его страхах... Но мне тройку, потому что на самом деле это о поиске места в жизни... А чего его искать-то, оно у каждого и так есть... Я хотела...
Кович хмыкнул. Смерил Павлу взглядом - по коже ее пробежали мурашки, причем не горячие, как от обычного смущения, а ледяные, будто от смертного ужаса. Павла поежилась - ей во второй раз стало неприятно.
Кович вздохнул, поморщился, насмешливо покривил губы:
- Ладно... Из кассет могу дать только две. И то хотел бы как можно скорее получить их назад.
Павла знала, что следует благодарно кивнуть и принести заверения - но вместо этого стояла посреди комнаты, неподвижно и молча, как обмороженная.
Кович тем временем шел к журнальному столу; там, на пыльной столешнице, одиноко лежала пара видеокассет в ярких обложках. Кович шел долго, через всю большую комнату, и, как оказалось, чуть прихрамывал; время тянулось и тянулось, Павла стояла, смотрела и и чувствовала, как стынет в жилах кровь.
Шаг. Заносится нога в черной ворсистой тапочке... Павла содрогается. Следующий шаг, вот он протягивает руку к кассетам, вот оборачивается, ловит ее взгляд, что-то хочет сказать - но вместо этого резко сводит брови:
- У меня что, дыра на штанах?
Павла смотрела ему в лицо.
Его глаза сидели так глубоко, что с трудом можно было различить их цвет; спустя долю секунды она поняла, что его глаза не коричневые, как ей казалось, а голубые.
Почему ей мерещилось, что глаза у него карие?!
Предчувствие, проснувшееся на лестничной площадке, необъяснимым образом росло и крепло. С каждой секундой она испытывала все более сильный, прямо-таки физиологический страх.
- Вот, - Кович говорил медленно, не сводя напряженных глаз с резко побледневшего лица визитерши. - Здесь первое действие "Голубого Рога", а здесь "Железные белки" целиком... Вам что, плохо?
- Не-е...
Кович постоял, протягивая ей кассеты; она не трогалась с места, и тогда он, нахмурившись, двинулся к ней сам.
И снова через всю комнату.
Павле захотелось отступить.
Павле захотелось вжаться в стену, а лучше - кинуться наутек.
Прочь из огромной и пыльной квартиры, по лестнице вниз, вниз, чтобы гремело эхо торопливых шагов...
...отзвук бьющих о камень копыт.
Она судорожно сжала мокрые от пота ладони.
Кович остановился, не доходя трех шагов. Вперился в гостью вопросительным взглядом; снова протянул злополучные кассеты:
- На...
Павла не смотрела на его руку. Ей вполне хватало лица.
Умное, в общем-то, жесткое до жестокости, волевое желтоватое лицо сорокалетнего человека, который выглядит на все пятьдесят...
Но откуда этот непристойный ужас?! Еще минута - и ей срочно понадобятся услуги кое-какого санитарного заведения...
- На, Павла, возьми...
Он двинулся вперед - она отшатнулась.
И вдруг увидела в его глазах вместо крепнущего уже раздражения - некое необъяснимое замешательство.
Они стояли друг против друга - бледная девушка с "дипломатом" под мышкой и человек в черном свитере, протягивающий ей две цветных коробки; теперь рука заметно дрожала. Павла слышала стук крови в ушах.
Человек в домашних тапочках ничем не напоминал могучего зверя, чья морда на две трети состояла из клыкастых челюстей.
И все же теперь она точно знала, КТО стоит перед ней на расстоянии трех шагов.
Ее рука непроизвольно потянулась к шее. К тому месту, где сходятся ключицы, где ветер холодит неприкрытую кожу. Где должна сейчас быть проплешина.
Кович заметил ее движение. И вдруг побледнел сам - до синевы:
- Павла...
Она отступила на шаг. Потом еще.
- Павла, - в его голосе скользнула безнадежность. - Кассеты-то возьми...
Она всхлипнула.
Опрометью, прижимая "дипломат" к груди, кинулась прочь. Запуталась в огромном коридоре, опрокинула трехногий табурет, ударилась в дверь - не заперто; вылетела на лестничную клетку, схватила ртом воздух, с топотом скатилась вниз - и только тогда, в полумраке первого этажа, в окружении синих почтовых ящиков, заставила себя остановиться.
Никто за ней не гнался. Не свистел воздух, разрезаемый стремительным телом, не ревел хищник, упускающий добычу...
Что, уже в четвертый раз?!
Она поставила дипломат на пол и прислонилась лицом к холодному железу почтового ящика номер шесть.
Она бредит. Дод Дарнец, странный журналист, не зря уделил ей столько внимания - и в дневном мире, спокойном и светлом, ей мерещатся призраки Пещеры...
И она вообразила себе - не хотела, но проклятая фантазия вышла из-под контроля - она вообразила себе, как известный и уважаемый режиссер Раман Кович отбрасывает в сторону злополучные кассеты, одним прыжком настигает жертву и вонзает желтые, наверняка нездоровые зубы в дергающееся горло непутевой Павлы Нимробец.
* * *
Раман Кович не выращивал на балконе цветов, но и деревянные ящики, наполненные землей, выбрасывать не спешил. Сейчас там зеленела трава, цвел одинокий шальной одуванчик и серыми горками лежал пепел, оставшийся от визита курящих приятелей.
Раман Кович вышел просто затем, чтобы хлебнуть свежего воздуха. Сейчас он очень нуждался в кислороде; привалившись к темным от времени перилам, он смотрел, как по рыжей шапке одуванчика ползает тощая, какая-то угрюмая пчела.
Балкон был угловой; сразу две улицы, зеленые и тихие, лежали у ног Рамана Ковича. Великолепный, престижный квартал, улица Кленов и улица Надежды; Раман в который раз перевел дыхание и тяжело опустился на низенькую деревянную скамейку.
Изогнутые прутья балкона заключали сидящего человека в подобие клетки; под крышей дома напротив дрались за жилплощадь ласточки. Раман сцепил пальцы.
Событие, случившееся с ним три минуты назад, было совершенно невозможным и потому особенно пугающим. Он УВИДЕЛ.
Неважно, как выглядела девушка... как ее звали? Павла... Неважно, потому что девушка Павла была одета как сотни других девушек, какие-то джинсы, что-то короткое обтягивающее, или наоборот свободное, балахонистое, или и то и другое сразу... Раман давно не обращал внимания на таких вот обыкновенных, друг на друга похожих девушек. Незапоминающееся лицо... зато он прекрасно помнил, как выглядела сарна с проплешиной на груди. Ох, он запомнил эту сарну, он думал о ней днем, он надеялся встретить ее ночью, тонкие танцующие ножки, звонкие копытца, уши-локаторы, живот с подпалинами и отчаянные глаза цвета крепкого чая...
Раман содрогнулся, прижался лбом к железным прутьям. Какая разница, как выглядела девушка Павла... если из ее глаз взглянули на него затравленные глаза его потерянной добычи?!
Некий внутренний сторож поспешил сообщить ему, что он упирается в непристойное. Мгновение - и он начнет думать о запретном... Раман усмехнулся. Он был режиссер, и потому его фантазия умела просачиваться через любые табу.
Если бы позавчера ночью он свершил то, чего желал так сильно, девушка Павла никогда бы не пришла к нему за кассетами.
Если бы он дотянулся до горла, лишенного шерсти... А ведь он невыносимо этого хотел. С той самой минуты, когда настигнутая у водопоя жертва отказалась гибнуть. Когда он промахнулся - он, который не промахивался никогда!..
Этот ее жест. Как она потянулась рукой к проплешине - это было так же красноречиво, если бы она просто крикнула ему в глаза: "Я сарна, сарна, сарна!!"
Раман тряхнул головой. События в Пещере всегда помнились ему смутно, урывками - но ярость и раздражение той ночи ему никогда не забыть. Будто бы он... да, это будет правильное сравнение. Как будто его звала к себе прекрасная обнаженная женщина, а когда он, разгоряченный, внял ее призывам - соблазнительница сбежала, играя и насмехаясь...
Нет, но до чего же ничтожной была вероятность их сегодняшней встречи!..
Хотя...
Тысячи людей ежедневно встречаются на работе, в транспорте, в театре... Сегодня он разогнал в Пещере стаю тхолей - а завтра поздоровается за руку с человеком, которого чуть не...
Вероятность встречи всегда есть.
Нет возможности УЗНАТЬ друг друга. В Пещере нет людей - есть сарны и сааги, барбаки и тхоли, прочая живность, а если предположить, что три ночи подряд не сааг гонялся за сарной, а Раман Кович гонялся за Павлой... или как там ее... Да, такое вот предположение здорово пошатнет основы мироздания. Хотя, с другой стороны, Раман Кович не несет никакой ответственности за поведение дикого саага...
Из подъезда, выходящего на улицу Кленов, выскользнула девушка с "дипломатом" под мышкой. Даже сверху, с балкона, легко заметны были и растрепанные волосы, и странно сгорбленные плечи, и неуверенность, смятение в каждом шаге; хлопнула, закрываясь, дверь подъезда. Молодая мама, стоящая с коляской по другую сторону перекрестка, вздрогнула и обернулась; девушка нервно пошарила рукой в кармане курточки, выронила на тротуар темный цилиндрик помады, посмотрела на него невидящим взглядом и, как потерянная, двинулась прочь.
Раман Кович прервал свои размышления, чтобы подняться и перегнуться через перила.
Нет, он не собирался сводить счеты с жизнью. Он просто хотел внимательнее посмотреть на Павлу Нимробец.
Разминувшись с приземистой старушкой - та удивленно оглянулась ей вслед - растрепанная девушка рысцой двинулась через улицу Кленов; Раман видел, как молодая мама поспешно подняла складной капюшон коляски - так, будто начался внезапный дождь.
Неприметная серая машина, стоявшая за углом, на улице Надежды, вдруг резко рванула вперед - спортивные модели способны развивать скорость мгновенно, как гепарды.
Неизвестно почему, но Раман Кович мертвой хваткой вцепился в перила.
Машина выпрыгнула из-за угла в тот момент, когда Павла Нимробец была уже на полпути к противоположному тротуару; Раман Кович, умеющий чувствовать траектории движущихся предметов, явственно увидел точку, в которой серая машина и Павла должны обязательно встретиться. И даже открыл рот, чтобы крикнуть - крик, вероятно, прозвучит спустя секунду после столкновения...
В этот именно момент непутевая ассистентка Нимробец чертыхнулась и со звоном ударила себя по лбу. Развернулась и бегом кинулась обратно, туда, где одиноко лежал у подъезда темный тюбик недорогой помады.
Серая машина пронеслась мимо.
Раману показалось, что стиснутые ладони его одеревенели, уподобившись перилам балкона. Серой машины след простыл; Павла внимательно осмотрела каменное крыльцо, нашла тюбик, вытерла его о курточку и так вот, с помадой в руке, зашагала прочь.
Раман поспешил к выходу. Бегом пересек квартиру, выскочил на лестницу и спустился вниз, чуть не теряя по дороге домашние тапочки.
Павла Нимробец брела вдаль по улице Кленов. Брела, ничего вокруг не замечая, а Раман Кович стоял у своего подъезда и смотрел ей вслед.
* * *
Сегодня вечером были его любимые "Железные белки".
Он пришел в театр за два часа до начала спектакля; он пребывал в том самом тяжелом состоянии духа, когда всюду - а в особенности за спиной - ему мерещились косые взгляды. Он вошел в театр - и театр как будто бы обомлел.
Улыбка вахтера показалась ему натянутой и чрезмерно льстивой; он погасил ее какой-то мелкой придиркой. Завпост шарахнулся с его пути - тогда он не поленился пройти на сцену и собственноручно проверить декорацию. Нашел изъян, излил раздражение, чуть успокоился; пришел к себе в кабинет, заперся, раскрыл окно, уселся на широкий подоконник.
Весенняя улица роилась, галдела и цокала каблуками. На клумбе напротив огнем горели тюльпаны; день готовился стать вечером, весна готовилась стать летом. На скамейке у служебного входа жизнерадостно курили рабочие сцены, а уборщица меланхолично бродила вокруг стеклянных дверей, подхватывая веником разнообразный весенний хлам; потом к рабочим присоединилась молоденькая девочка-билетерша, мечтающая стать актрисой, и веселье на скамейке достигло своего апогея.
Раман ощутил сильнейшее желание спуститься. Разогнать парней по рабочим местам, а девчонке сообщить, что актрисой она не станет. Никогда; что она бездарна, что ей надо думать совсем о другой специальности, поступать в техникум или институт...
Он превозмог себя. Тремя широкими кругами прошелся по кабинету, уселся за стол, пододвинул к себе чистый лист бумаги.
Пункт первый. Никогда не следует проводить параллели между миром людей и миром Пещеры. Задирая сарну, он всего лишь убивает более слабого зверя. В согласии с собственным инстинктом хищника и в соответствии с ее ролью жертвы...
Он нарисовал на чистом листе жирную единицу и обвел ее кружком.
Неестественность. Вот что пугает. То, что случилось с ним, - извращение. Одна ненормальность за другой - сперва троекратный промах... Смог бы он опознать жертву, если бы не упустил ее трижды? Нет. Могла бы она узнать его?.. Определенно не могла бы. По совершенно объективным причинам.
Он пририсовал к нарисованной единице руки и ноги.
И ниже нарисовал почему-то детскую коляску. И еще одну, другой модификации. И еще.
Это здесь, в театре, он может позволить себе ненормальность. Искусству интересны извраты... Сааги должны быть НОРМАЛЬНЫМИ. Как нормальны все звери. Прочие просто не доживают до зрелости...
Он вздрогнул. Когда-то в юности он видел в Пещере егеря только раз, но запомнил на всю жизнь. Человекоподобная фигура с железным хлыстом в руках - что может быть страшнее с точки зрения зверя?..
Быть ненормальным режиссером - почетно. Но быть ненормальным саагом...
Раман поежился.
Еще полгода назад он дал согласие поучаствовать в закрытой социологической программе. Пообещал сообщать о каждом случае так называемого "везения" жертвы - и посмеялся про себя, уверенный, что сама встреча с ним исключает какое-либо "везение". И вот... позавчера утром позвонил по условленному телефону и, морщась, изложил суть дела.
Что заставило его снять трубку? Интерес к практической социологии?
Нет. Страх перед ненормальностью. Желание внушить самому себе, что произошедшее - закономерно.
Вежливый голос в трубке чуть утратил самообладание, удивленно переспрашивая: трижды?!
Раман умел улавливать мельчайшие подтексты - и потому, положив трубку, впал в жестокую депрессию. И не успокоился, пока на утренней репетиции не довел до истерики самолюбивую актрисулю, вчерашнюю студентку, талантливую, в общем-то, девчонку...
И, успокоившись, решил, что досадный период его жизни - позади.
И крупно ошибся. Потому что их встреча с Павлой - преступление. Против законов природы. И ему страстно хочется вернуть сегодняшнее утро - избежать столкновения любой ценой.
Интересно, девчонка проболтается?
Интересно, а у психиатрической службы есть каналы, по которым можно отслеживать такие вот... встречи?
Интересно...
Он спохватился и посмотрел на часы; до спектакля оставалось сорок минут.
Он спустился к служебному входу в тот самый момент, когда Клора Кобец, молодая героиня сегодняшних "Белок", закончила милый разговор с вахтером и провела через вертушку долговязого, сияющего от радости парня. Раман остановился, оперся о дверной косяк и с удовольствием подождал, пока Клора его заметит.
Она заметила. Улыбка улетучилась с ее лица, смылась, будто плохая косметика. Парень еще сиял - он еще не знал Рамана Ковича. Ничего, узнает.
Выждав паузу, Раман обернулся к вахтеру:
- Господин Охрик?..
Вахтер забормотал оправдания; Раман не стал его слушать:
- Я настоятельно просил бы вас помнить, что пребывание любой посторонней особы в служебной части театра чревато для вас взысканием по службе. Лично для вас... Повторять я не стану, господин Охрик. Вас, молодой человек, попрошу покинуть помещение.
Парень глядел на него во все глаза. Он, вероятно, думал, что в храме искусства живут добрые и покладистые боги.
- Господин Кович, - дрожащим голосом вмешалась девушка. Я хотела заказать билет, входной... Но администрация отказала, я подумала, что если он тихонько постоит на ярусе...
- Выйдите, молодой человек, - сказал Раман холодно. Юноша покраснел до корней волос - и слепо двинулся назад, к вертушке; девушка шагнула за ним - Раман заступил ей дорогу:
- У вас впереди сложнейший спектакль, Клора. Вы явились на полчаса позже, чем предписано. Вы занимаетесь... короче, вам плевать на театр, плевать на зрителя, плевать на меня и уж тем более начхать на искусство... Я огорчен. Все, что я думаю по этому поводу, я скажу потом - а сейчас немедленно идите готовиться... и постарайтесь сосредоточиться. Вперед.
Он проводил ее взглядом - еле сдерживая злые слезы, она тащилась вверх по лестнице, и рядом волочился по ступенькам сдернутый с шеи цветастый шарф.
Перед "Голубым Рогом" он ничего не сказал бы ей. Там совсем другая работа... А вот перед "Белками" ее надо вздрючить. Надо хорошенько завести - иначе она не потянет ритма...
Его настроение чуть улучшилось; он поднялся в кабинет, выпил чашку кофе, потом прикинул расписание репетиций на будущую неделю, потом позвонил бывшей жене и достаточно мило поболтал с сыном. Связался с администраторской, убедился, что "Железные белки" распроданы на два месяца вперед, удовлетворенно кивнул и отправился в зал.
Публика, сплошь приличная и респектабельная, густо заполнила собой партер, и непреклонная старушка с программками гнала на верхний ярус "заблудившуюся" парочку студентов с входными билетами. Раман прошелся по фойе - за стеклянными дверями спрашивал "лишнего билетика" изгнанный долговязый юноша, и на лице его было отчаяние.
"Белки" пошли хорошо.
Раман сидел в директорской ложе - справа от сцены; Клора Кобец работала пристойно, на нерве, но без нажима. Привычно фиксируя мелкие неточности и "блохи", Раман, сам того не замечая, щелкал пальцами, помогая поддерживать ритм. Метроном, метроном, метроном...
Потом он на некоторое время увлекся, любуясь своим детищем, точным, граненым, как алмаз, прозрачным и жестким спектаклем; потом из третьего ряда выбрались две фигуры и, крадучись, поспешили к выходу, и у дверей их нагнали еще две; Раман поморщился - да, "Железные белки" требуют подготовленного зрителя. Хорошо бы не бегать по залу, мешая соседям, хорошо бы дождаться антракта и спокойно уйти...
Он снова попытался сосредоточиться - но с этого момента мысли его пошли вразнос, будто буйные пьяницы. Неисповедимые кривые дорожки вели их все дальше и дальше от разворачивающегося на сцене действа; Раман думал о женщине с коляской.
Когда родился сын... Они с тещей купили клеенчатую, простенькую, сине-лиловую коляску. Отцам приличествует испытывать гордость, впервые выходя на прогулку с родимым свертком на четырех колесах, но Раман помнил только усталость и страх. Он решительно не знал, что делать, если малыш закричит.
И он кричал. Ох, как он однажды кричал, Раман шел домой по сотне незнакомых улиц, не шел - бежал, толкая коляску, будто возок с мороженым, и встречные женщины смотрели на него, как на палача...
Коляска. Коляска...
На сцене застыла четко выверенная мизансцена; Раман всегда злился, когда героиня не попадала в нужную точку, но сегодня Клора Кобец замерла именно там и тогда, где и когда это было предписано, Раман самодовольно улыбнулся, нагоняй не прошел даром, гонять их надо, гонять...
Коляска.
Молодая мама на той стороне перекрестка, резко поднимающая складной капюшон коляски. Серая машина, срывающаяся с места...
Мизансцена.
Три объекта, три точки - девушка Павла, ступающая с тротуара на мостовую, молодая мама... Машина. Водитель не видит за углом Павлу - но женщину с коляской он видит отлично, а зритель, наблюдающий с балкона, случайный зритель Раман видит всех троих...
Он потерял интерес к спектаклю. Великолепный механизм, сконструированный им до мельчайшей детали, до секунды, до нюанса - машина его лучшего спектакля катилась и катилась сама по себе, и он уже знал, что завтра, против обыкновения, не станет делать актерам замечаний...
Ну какого пса, как это вообще может быть - специально направлять автомобиль на человека? Да еще на девчонку? Непостижимо...
Скверные фантазии.
На будущей неделе, никуда не денешься, придется решать вопрос с увольнениями. Труппа перегружена, как минимум пятерых - за борт, а крику-то будет, крику...
Возможно, Павлу Нимробец попросту с кем-то перепутали?..
Ее выслеживали у его дома. И это обстоятельство вдруг показалось ему зловещим. Потому что темная личность Павлы - это ее дело, но зачем втравливать в эту историю постороннего человека? Какое ко всему этому отношение имеет ОН?
Он вспомнил, как эта странная девчонка стояла посреди комнаты, прижимала к груди "дипломат" и бормотала, глядя в пол: "О человеке и его страхах..".
Раман вздохнул.
Спектакль, сделавший ему имя. "Девочка и вороны". Где-то в пыльном шкафу хранится толстая папка с газетными статьями - чуть не каждый критик посчитал своим долгом отметиться. Комплименты и славословия, полдюжины версий, и все это так умно, так профессионально, правильно и ярко...
Ни одна собака не знает, что в пору работы над спектаклем Рамана одолевали непонятные страхи. Он боялся высоты, темноты, лифта, метро... Даже подумывал о врачебной консультации...
И все прошло на другой день после премьеры. В то самое утро, когда он проснулся знаменитым.
И, оставшись тайной для критиков - все это каким-то образом открылось школьнице Нимробец. "Лучший ваш спектакль..".
На сцене шел напряженный диалог, финал первого действия; Раман положил локти на синий бархат ложи. Внутренний метроном подсказывал ему, что драгоценный ритм не утрачен - но удовольствия не было. Было раздражение.
Ему казалось, что совершенная машина его лучшего спектакля катится мимо, презирая и партер, и галерку, и своего собственного создателя.
* * *
Пространство Пещеры виделось ему в постоянном движении - пульсирующие сосуды переходов, перегоняющие по ярусам теплую жизнь. Он двигался, перетекая из коридора в коридор, пропуская через себя сотни запахов, безошибочно распознавая следы на сочном, недавно примятом мхе.
Миновали долгие ночи воздержания, и кто знает, сколько пустых ночей у него впереди - но сегодня, он чуял, наконец-то будет удача.
Сегодня он поохотится.
От водопоя поднимались две сарны. Он видел их будто глазами: самка и самец, немолодые, испуганные близким присутствием хищника; ничто не подтверждало этого присутствия, ни движение и ни звук, сарны чуяли его одной лишь интуицией...
Он дернул ноздрями. Сарны пахли страхом - от этого запаха у него обычно мутилось сознание. Притаиться и кинуться; догонять, ощущая, как вязнет в секундах приговоренная жертва - и как то же самое, дробленное на мгновения время стекает по жесткой саажьей шкуре, не причиняя вреда, не успевая удержать...
Белая вспышка в мозгу. Опьянение; повалить в заросли коричневого мха, держать за горло, пока длится агония, держать, держать...
Иное чувство, похожее на внезапную тошноту, остудило его совсем уж сформировавшийся порыв. Ноздри дрогнули, будто уловив запах дохлятины.
Сарны.
Сегодня он не желает крови сарн.
Он не знает почему - но сегодня он будет охотиться на тхолей. Тхоли не столь совершенны в своем стремлении к спасению, тхоли мелки и в большинстве своем безмозглы - но мысль о сарне вызывает у него отвращение. Сегодня...
И он потек коридорами прочь; миновал грот, где скапывающие с потолка сталактиты и тянущиеся им навстречу сталагмиты превращали Пещеру в исполинские подобие его собственной клыкастой пасти. Красота застывшего камня не очаровала его - потому что в этот самый момент издалека, из влажной тьмы, явственно запахло тхолем.
* * *
Лора посмотрела на нее с сочувствием.
Сегодня на нее все смотрели с сочувствием - дверь кабинета была приветственно распахнута, и Раздолбеж ожидал.
Павле ничего не оставалось делать - она вошла; шеф ее, непривычно благостный и мягкий, парил в сигаретном дыму, как привидение.
- Сядь-ка, Нимробец.
Боится, что при горестной вести я не удержусь на ногах, мрачно подумала Павла.
- Что ты так смотришь на меня, Нимробец? Или ты думаешь, что большие печальные глаза - единственное, что необходимо тележурналисту?
Павла села на предложенный стул и нервно закинула ногу на ногу. Внимательно оглядев ее, Раздолбеж криво усмехнулся: - Ты зря нацепила эту юбчонку. Твои голые коленки меня не растрогают.
Павла вспыхнула. Мини-юбку она надела потому только, что сегодня утром Митика привел в негодность ее рабочие джинсы; конечно, объяснять это Раздолбежу было ниже Павлиного достоинства.
- Итак, - Раздолбеж с отвращением отхлебнул от привычной кофейной чашечки. - Итак, мы имеем ассистентку Нимробец, в активе у которой глаза и коленки, а в пассиве... ГДЕ кассеты от Ковича?! Ты должна была принести их ВЧЕРА!..
Павла втянула голову в плечи.
При мысли о Ковиче вспоминались почему-то не сааг, не кассеты и не пыльная, в столбах солнца квартира - вспоминался тюбик помады, валяющийся в щели между кирпичиками тротуара. И помада-то, честно говоря, дешевенькая. И почти полностью израсходованная, сточенная до тупого пенька...
Сегодня утром Митика взял брусочек красного пластилина, растопил на сушилке для полотенец и подложил тетке на табуретку - с тот самый момент, когда погруженная в себя Павла усаживалась за стол. Пластилин расплющился, как красная шляпка сыроежки, и значительная его часть осталась на Павлиных штанах. Митика отделался строгим выговором, штаны остались мокнуть в тазике с моющим средством...
- Ты слышишь меня, Нимробец?
Павла опустила голову. Мысль о расплавленном пластилине то и дело сменялась мыслью о саажьей сущности режиссера Ковича.
- Мне очень жаль, Нимробец, но тебе придется делать карьеру где-нибудь в другом месте.
Раздолбеж постоял, изучая ее склоненную голову; широко шагая, подошел к захламленному столу, выудил из кипы бумаг одинокий, зловещего вида листочек.
- Распоряжение о твоем увольнении. Копию отнесешь в бухгалтерию, получишь свои деньги и сделаешь так, чтобы больше мы не встречались.
Павла подняла голову; Раздолбеж возмущенно уперся руками в бока:
- Плакать раньше надо было! Где кассеты от Ковича, где, где?! По какому праву ты срываешь мне творческий процесс, ты, которая самостоятельно не умеешь и шага ступить?! Не умеешь раскрыть рта, не умеешь договориться с человеком, об инициативе я не говорю - с козла молока не требуют...
Павла смотрела на него сквозь набегающие слезы; Раздолбеж виделся то круглым и толстым, как облако, то длинным и узким, как ножка смерча.
Тюбик помады в щели тротуара...
Скотина Митика. Поймать и надрать уши - только неохота связываться со Стефаной...
- Что же мне теперь делать?.. - спросила она, и голос плохо ей повиновался.
Раздолбеж отвернулся:
- Найти работу, где не надо думать головой. Где можно думать голыми коленками... Ничем не могу помочь тебе, Павла. Мозги не покупаются.
От обиды она заревела уже откровенно; Раздолбеж воздел палец, собираясь сказать нечто нравоучительное - в этот момент зазвенел телефон.
Покосившись на Павлу - ее судорожные всхлипы могли придать телефонному разговору нежелательный фон - Раздолбеж обошел вокруг стола и поднял трубку; Павла на короткое время оказалась предоставлена самой себе. Скрючившись на стуле и размазывая по щекам потеки черной туши, она лелеяла в душе единственное желание - добраться до туалета, запереться в кабинке и там выплакаться вволю, не думая ни о чем и никого не стесняясь. Добраться бы, какая бы добрая сила перенесла ее сквозь стены, прямо сейчас...
Верная приличиям, она все-таки сдержала плач - и потому смогла услышать, как говорит по телефону Раздолбеж. Говорит, не умея скрыть удивление.
- Да? Да, конечно, и "Железные белки"... Гм. Собственно, если бы я знал сразу... А? Да, безусловно, талантливая и перспективная... Н-нет. Я, видите ли, еще не успел... О да. Я хотел бы ознакомиться с ними сегодня... Вечером? Хм, ну что же, тогда завтра утром я отберу и позвоню вам... Нет. Конечно, нет. У нас в редакции исключительно дружеская, доверительная атмосфера... Безусловно, я передам ей ваше лестное мнение. Да, спасибо, до встречи...
Трубка уже пищала короткими гудками - а Раздолбеж все еще стоял, будто не решаясь положить ее на рычаг. Будто это было ответственным делом, требующим с его стороны душевного усилия.
Павла молчала - растрепанная, с потеками туши на мокром лице, с бесформенными, жалобно развешенными губами.
- Господин Кович просил извинить его, - строгим голосом сообщил Раздолбеж. - Он так ответственно подошел к отбору материалов, что не смог передать их вчера. Зато теперь, надо полагать, господин Кович предоставит нам в пользование чуть не весь свой видеоархив... Господин Кович выразил восхищение профессионализмом и обаянием посланной к нему Павлы Нимробец, ему было очень интересно говорить с ней о театре... Теперь я спрашиваю, Павла - какого черта надо было морочить мне голову?! Почему вы сразу не сказали...
Павла горестно всхлипнула:
- Так вы же ни о чем меня не спрашивали, господин Мырель...
Ей показалось, что этими словами она вступила с негласный сговор с Раманом Ковичем. Который наплел Раздолбежу невесть что - зачем? Чтобы выручить ее, Павлу?.. Сарну?!
Заговор саага и сарны - против злобного телевизионного шефа... Павла усмехнулась - сквозь слезы.
Раздолбеж помолчал. Раздраженно отхлебнул кофе, поморщился, поставил чашку на приказ о Павлином увольнении - так, что посреди ценного документа остался коричневый след-ободок.
- Значит так, Нимробец... Он просил приехать за материалами после спектакля. После сегодняшнего спектакля, в театр, в десять вечера... Ты поняла?..
Павла не поняла ничего - но надо было кивнуть, и она кивнула.
Марина и Сергей Дяченко
© Марина и Сергей Дяченко 2000-2011 гг.
Рисунки, статьи, интервью и другие материалы НЕ МОГУТ БЫТЬ ПЕРЕПЕЧАТАНЫ без согласия авторов или издателей.
|
|
