|
 |
|
|
Падал снег.
Гринь шагал сквозь снегопад, и ноги его, вдоль и поперек исходившие
большую степь, теперь немели, ступали как в вату.
Он много раз воображал, как это будет. Мысленно стучал в ворота,
дожидался приглашения, входил, кланялся Оксаниным родителям. Доставал
подарки... В селе не видывали еще таких подарков. Шкатулка, расписанная
золотом, а в ней шелковый платок с серебряной нитью и тяжелые Дорогие
ожерелья.
Зашлись лаем собаки - сперва во дворе, а потом уже по всей округе.
Казалось, все село разразилось лаем, спеша сообщить Оксане, что вернулся
жених.
- Кто там?
Разве еще не донесли? Новость, поди, еще вчера расползлась по селу, разве
что глухой не услышит!
- Это я, теточка Явдоха. Гринь.
Молчание. Тревога, впервые возникшая еще вчера, у моста, тревога,
померкшая было перед радостью, теперь вынырнула снова, потому что не молчать
должна Оксанина мать - распахивать ворота, двери, пристрастно Расспрашивать
о заработке, выслушивать, кивать, звать Оксану...
- Ты один?
Гринь переступил с ноги на ногу - негромко скрипнул снег. Что, надо было
приходить сразу же со сватами?
- Один, теточка Явдоха.
Ворота приотворились, пропуская Гриня в узкую щелку. И сразу же закрылись
за его спиной.
Теточка Явдоха, Оксанина мать, стояла под снегом простоволосая, куталась
в наброшенный на плечи платок, смотрела исподлобья и так странно что ладони
Гриня, сжимавшие шкатулку, сразу же взмокли.
- С матерью виделся?
Гринь захлопал заиндевевшими ресницами. Явдоха вздохнула, мельком
взглянула на шкатулку в руках гостя, насупилась:
- Ты, Гринь, зла не держи... Не пущу тебя в хату. Оксану позову. Ты тут
постой.
Повернулась и ушла в дом, тяжело хлопнув дверью; собаки хрипло ворчали на
цепи, от изморози на окнах дом казался бельмастым, на Гриня глядел
единственный черный зрачок, смотровое окошко в том месте, где на стекло
долго дышали.
Он много раз воображал, как это будет. Совсем не так. Совсем не так.
Неправильно...
Скрипнула дверь. Лязгнула защелка. Гринь проглотил слюну.
Оксана изменилась. И в то же время Оксана единственная была ПРАВИЛЬНАЯ -
из той его мечты, когда, меряя степь шагами, слушая гудение слепней да скрип
колес, Гринь представлял эту встречу.
Оксана больше не была подростком. Меховая безрукавка едва сходилась на
раздавшейся груди, лицо потеряло детскую округлость, но все такими же
удивленными были глаза и такими же мягкими - губы...
И щеки, вспыхнув на морозе, сразу же сделались как красная смородина. И
брови лежали, будто две угольные ленты.
Хорошо, что у Гриня был подарок. А то он точно не знал бы, куда смотреть,
что делать...
- Вот! - он протянул шкатулку. Оксана, помедлив, взяла.
- Ты посмотри, какая шкатулка! Жары-птицы нарисованы... и посмотри, что
под крышкой.
- Долго ты ходил, - сказала Оксана, не глядя на подарок. Гринь шевельнул
ноздрями:
- Долго? Другого нашла?
Слова вырвались сами по себе. Дало о себе знать растущее напряжение.
Оксана подняла глаза. Гринь обомлел под этим взглядом.
- Тебя ждала.
Маленькое оконце в изморози было третьим собеседником. Гринь постоянно
чувствовал на себе пристальный взгляд.
- Тебя, говорю, ждала.
Молчание. Оксана прижимала шкатулку к груди, смотрела в снег.
- Так засылать сватов? - спросил Гринь, сам понимая, какой он сейчас
глупый.
Оксана мотнула головой. Сбился на ухо платок; Гринь ощутил, как немеют
щеки.
- Что, не пойдешь за меня?
Оксана подняла голову. Глаза ее были, как уголья, злые - и мокрые.
- Мать твоя... с нечистым спуталась! С тем, кто в скале сидит. С
исчезником. Отец сказал - не отдаст меня за чертова пасынка. Я и сама не
пойду зачем мне в свекрухи - ведьма?!
Снег пошел гуще. Ложился Гриню на плечи, таял на Оксаниных ресницах. А на
собачьей шерсти уже и не таял - пес лежал, прикрыв нос лохматым хвостом,
превращаясь понемногу в сугроб. "Неправда", - хотел сказать Гринь.
За черным смотровым оконцем, прогретым людским дыханием, прятался чей-то
пристальный глаз.
- Я много денег заработал, - сказал Гринь непонятно зачем. Оксана
молчала.
- Я... сто ярмарок обходил. Всю степь... из конца в конец...
Тишина.
- Я же люблю тебя, - пробормотал Гринь, и ему показалось, что весь снег
этой долгой зимы навалился ему на плечи.
Оксана посмотрела на шкатулку. Хотела, кажется, вернуть - но не решилась,
слишком яркая жар-птица танцевала на крышке. Золотой и серебряный шлейф,
черные глаза, красные перья...
Оксана опустила плечи и, прижимая шкатулку к груди, вернулась в дом.
Снег валил и валил.
- Мама!
По дороге домой Гринь не стал заходить в шинок. Он и прежде не любил шума
и чада, а теперь были еще и взгляды, и любопытство односельчан. А соседи,
наверное, только того и ждали - сын Ярины явится в шинок, чтобы утопить в
чарке нежданное горе...
- Мама!! - Гринь грохнул дверью. Вошел в дом, оставляя на полосатой
дорожке хлопья мокрого снега. - Мама!!!
- Чего кричишь?
Мать, одетая на этот раз по-будничному, опустила ухват, которым только
что вытащила из печки горшок с кашей. Посмотрела на Гриня устало и чуть
раздраженно.
- Чего кричишь?
Гринь стоял посреди комнаты, снег таял у него на плечах, на волосах, на
сапогах, мокрыми комьями падал на пол, растекался лужей.
Мать отвернулась. Наклонилась, подцепила ухватом другой горшок, вытащила
- по комнате разошелся вкусный, пряный запах мяса.
Гринь прошел к лавке. Сел; не снимая кожуха, стал стягивать сапоги.
Мать молчала. Чего-то ждала; передник перехватывал ее талию, и Гринь с
ужасом увидел вдруг, что стройная материна фигура испорчена явно
округлившимся животом. Что только слепой, только круглый дурачок мог не
разглядеть этого сразу же...
Слова так и остались у него в глотке. Гринь сидел, по-детски разинув рот,
вытянув ноги - одну разутую, другую в мокром сапоге.
- Что смотришь, сынок? Гринь сглотнул.
- Ты не смотри так, Гринюша, не смотри. Не тебе мать судить. Ты и не
суди...
Гриню вспомнились Оксанины глаза. Злые и мокрые.
- Уж помру я - тогда судить меня станут, - мать поставила миску на стол.
- Обедать будешь?
Гринь отвел глаза.
Рядом, на крышке сундука, стояли красные сапожки - дорогой подарок,
привезенный Гринем из чужих земель. Мягонькая кожа, высокое голенище
подбитый железом каблучок...
Сам не зная зачем, Гринь взял сапожки в руки. Нога у матери всегда была
на диво маленькая - даже сапожник удивлялся, принимая заказ.
Ему захотелось швырнуть сапожки матери в лицо. Сбросить на пол горячие
горшки, долго и с удовольствием топтаться по черепкам, по дымящейся каше.
Вместо этого он снова поставил подарок на крышку сундука. Повернулся,
пошел к двери; вспомнил что-то, вернулся, подобрал свой сапог, в сенях
натянул...
А снег все шел и шел.
Шинкарь улыбался. Гринь знал, что, выпив еще чарку-другую, он непременно
полезет бить шинкаря. И успеет ударить раз или два, пока не оттащат. Шинкарю
хватит. Зальется кровью, начнет голосить противным бабьим голосом.
Он сидел в углу, за пустым столом. В шинке было людно и душно, соседи
теснили друг друга на широких лавках - и только рядом с Гринем никто не
садился, один шинкарь подбегал иногда, угодливо спрашивая, не подать ли
чего.
Его не то чтобы не замечали. Кое-кто здоровался и даже спрашивал о делах
- Гринь отвечал односложно. На него смотрели все или почти все; надо было
встать и уйти, но идти было некуда, а потому Гринь сидел и пил, благо денег
было в достатке..
Двигались челюсти, и крошки застревали в чьих-то усах. Гринь пил, гадливо
вытирая губы; напротив сидела компания друзей его детства - Матня, Колган и
Василек. Друзья в открытую переглядывались, толкались под столом ногами;
друзья сильно заматерели за то время, пока Гринь их не видел. Матня
неимоверно раздался в плечах, Колган пощипывал густой жесткий ус. Василек
сделался похож на своего отца, плотника, про которого говорили: "рожа как
рогожа".
Гринь пил и не пьянел. Друзья пьянели, наливались краской, голоса их
становились все громче:
- ...А и спросил бы!
- Батюшкой он его зовет, или как?
- Так спроси, спроси...
Матня, пошатываясь, встал. Выбрался из-за стола; Гринь уже знал, куда он
идет и зачем.
- А-а-а, - сказал Матня, останавливаясь перед бывшим приятелем. - Много
денег заработал, чумак?
- Хватит, - отозвался Гринь и поставил на стол пустую чарку. - д-а-а...
- За неделю пропьешь? А за две?
- Хоть бы и пропью - тебя не угощу.
- А что так? - Матня улыбнулся совсем по-приятельски. - Чего ж друга - Да
и не угостить?
Гринь долго смотрел на него. Потом, не говоря ни слова, плеснул из
бутылки в пустую чарку, плеснул и расплескал. Пододвинул чарку Матне:
- А хоть бы и пей! Матня скривил губы:
- Мне после тебя гадостно пить. Может, ты с новым отчимом своим целовался
уже?
Гринь прижал ладони к столу. Плотно-плотно, будто налили под них крепкий
столярный клей.
- Чадно, - сказал наконец сквозь зубы. - Выйдем? Матня свирепо
усмехнулся, как будто только того и ждал.
- Выйдем.
Колган и Василек поднялись тоже. И весь шинок смотрел, как они выходили -
впереди Гринь, бледный и с перекошенньм ртом, Следом, ухмыляясь, дружная
троица...
Снег улегся. Посреди неба висела желтая половинка луны. Гринь остановился
посреди безлюдной улицы; собаки, немного побрехав, угомонились.
Гринь посмотрел в лицо Матне, выбирая слова. И не выбрал; Матня заговорил
первым, Колган и Василек стояли у него за спиной.
- Что, чертов пасынок? Что вылупился, как сыч на святую паску? Гринь
молчал. С Матней они вместе крали у попа яблоки - за что оба бывали биты
одними вожжами.
- Ублюдка ведьмачьего нянчить будешь? - это Колган.
- Не возвращаться бы тебе, чумак, - это Василек. - Лучше бы тебя телега
переехала...
Василька Гринь однажды отбил от двух мальчишек из соседнего села. Те
подловили чужака на своей меже и собирались посчитать ему зубы.
- Что сопишь? Мать твоя...
Он сказал, и тогда Гринь без размаха вколотил это слово обратно Матне в
пасть. Жилистый возничий Круть, у которого Гринь долгое время был за
подручного, научил его бить без размаха. Как гадюка кусает.
Матня, казалось, поперхнулся собственным языком. Глаза его сделались
белыми - видно даже при свете луны.
Василька Гринь отбросил, но Колган успел ударить бывшего приятеля по уху,
так, что ночь зазвенела. Проснулись собаки; Гринь отбил второй удар Колгана
и тут же ударил сам. Собаки заходились; дверь шинка давалась плотно
закрытой, как будто все, что творилось на улице, никому не было интересно.
Василек и окровавленный Матня кинулись одновременно и повалили Гриня в снег.
Подскочил Колган и принялся бить под рёбра носком сапога, Гринь взвыл и
вскочил на ноги, но Василек подсёк его сзади, Матня толкнул, а Колган ударил
сапогом теперь уже по лицу.
И все сразу кончилось. Хрустел снег под ногами троих убегающих парней,
Гринь сел и сквозь кровь, заливающую глаза, успел увидеть, как несутся вдоль
улицы двое, помогая бежать третьему.
Это Матня, - подумал Гринь. - Я ему чуть башку не снес...
Белый снег был спрыснут черным. Ни о чем не думая, Гринь поднес к лицу
холодный до боли комок, приложил ко лбу...
И понял, что собаки мертво молчат. Хотя за минуту до того заходились
лаем.
Он оглянулся.
В трех шагах, у чьего-то плетня, стоял, подпирая луну плечом, высокий
темный силуэт. Гринь сидел и все всматривался, все вглядывался, а снег
подмигивал под луной, заливая ночь будто маревом.
- Вставай.
Царапнул по коже озноб. Гринь зачем-то обернулся вслед убежавшим парням,
но улица была пуста, и собаки по-прежнему молчали.
Поблескивал снег. Гринь поднялся сперва на четвереньки, а потом и на
ноги; в висках застучало горячо и часто.
- Хорошо тебе? В родном доме? - спросили из темноты.
- Плохо, - сказал Гринь, перекосившись от боли в боку.
- Вот и уходи... раз плохо. Здоровый мужик, нечего у матери на шее
висеть.
Гринь проглотил слюну пополам с кровью.
Среди чумаков он слыл едва ли не скрягой. Другие зароботчане половину
всякого заработка оставляли в мошне шинкаря либо под матрасом веселой вдовы
- а Гринь, стиснув зубы, ужимался и копил. Для того, чтобы стать достойным
Оксаны. Для того, чтобы мать в старости не знала нужды.
Он не висел на материной шее с того самого дня, когда ему впервые пошили
штаны и отправили пасти свиней. Оскорбление было сильнее боли и сильнее
страха: Гринь шагнул вперед и встал перед темной тенью лицом к лицу.
- Не уйду. Сам уходи! Попа позову, пусть кадит... Выживу тебя, чертяра!
Тот, что стоял перед ним, растянул черные, как у собаки, губы.
При свете луны и при свете снега Гринь увидел, что глаза у него узкие и
длинные, от переносицы до самых ушей, а руки скрещены на груди, и на одной
руке четыре пальца, а на другой - много, шесть...
Гринь замолчал, обомлев. Уж не мерещится ли?
- Уходи, - сказал стоящий перед ним исчезник. - Тебе же лучше будет,
когда уйдешь... Уходи из села. Чтобы духу твоего здесь не было.
Повернулся, шагнул в тень, исчез.
Распахнулась дверь шинка, и прямо в снег вывалился, бормоча, довольный
пьяница.
- Батюшки-светы! Кто ж тебе ребра так посчитал-то?! Он долго стоял бы под
дверью, не решаясь переступить порог отчего дома, - но мать услыхала,
выскочила, взяла под руки, привела и усадила на лавку, с трудом стянула
сапоги:
- Ох, Гриня, ох, сынку неразумный! Все бы кулаки чесать... Эх...
Есть будешь?
Он через силу мотнул головой. Вероятно, от него разило перегаром, как в
свое время от отца, когда тот, вернувшись с удачной ярмарки, становился на
пороге и обводил комнату хмельными глазами навыкате.
- Ну так ложись, Гринечка... Спи, сынку, утром посмотрим, что будет,
утром поговорим.
Она прятала глаза, хотя в комнате было сейчас куда темнее, чем на улице,
под ночным небом.
Уложила Гриня на лавке. Заботливо укрыла кожухом, сама, повозившись
залезла на печь, долго ворочалась, вздыхала, мостилась...
Закричали за окном дурные петухи. Один, другой, третий... Завопил в сарае
пестрый горлач, тот самый, которого собирались пустить в суп еще год назад,
провожая Гриня на заработки. Выжил горлач.
- Он же страшный, как смертный грех, - сказал Гринь разбитыми губами. -
Как же вы... мама...
В доме стояла тишина. Такой тишины никогда не бывает, когда люди
действительно спят. Теплился огонек перед образами - выходит, и образа ТОМУ
не помеха и не указ!
- Мама... - проговорил Гринь неожиданно тонко и жалобно. И замолчал.
Тяжелый кожух давил на грудь, а дышать и без того было больно.
- Мама... я ведь хотел... хочу... жену в дом, помощницу вам... Оксану.
Деньги есть теперь... жили бы... к батьке на могилу...
Горлач закричал снова - победно. Будто не старым ободранным петухом был,
не сегодня-завтра предназначенным топору и колоде, - будто был ловчей птицей
на плече государя.
Скоро рассвет.
Рио, странствующий герой
Все города этого мира, все областные и районные центры - всего лишь тени
великой Столицы. Тот, кто Столицы не видел, - не в состоянии понять всю
правоту этого утверждения.
Входя в город, новоприбывшие мыли сапоги в специальном бассейне, лошадей
же и телеги прогоняли через широкую канаву с чистым песком на дне. И это
было не самодурством стражи, а насущной необходимостью.
Мостовые в Столице лежали мозаикой - плиточка к плиточке. На окраинах
мозаичные картины изобиловали сценами прилежного труда - кузнецов,
землепашцев, гончаров, портных, кожемяк, переписчиков; ближе Центру
начинались подробности жизни купечества, а центральная площадь была, по
сути, развернутой летописью властительско-княжеского рода. Приезжие не
смотрели по сторонам - все как один пялились себе под ноги и при ходьбе
налетали на прохожих; на наших глазах какой-то близорукий всадник чуть не
выпал из седла - так хотелось ему разглядеть цену купания дородной глянцевой
купчихи, сложенную из полированных осколков мрамора, черного гранита и
слюды. Тем временем архитектура Столицы достойна была внимания никак не
меньше мозаичных мостовых - по сторонам смотреть было даже интереснее.
Я смотрел, и привычное спокойствие, за много лет сделавшееся основной
частью моей натуры, теперь меня раздражало.
К'Рамоль ехал, чуть откинувшись в седле, задрав подбородок, более всего
боясь быть похожим на провинциального лекаря. Хостик играл равнодушие - но
глаза его, постреливавшие по сторонам, делали эту игру не вполне
правдоподобной. На к'Тамоля косились с интересом, на Хостика - с ужасом, на
меня - как обычно.
Наш подконвойный умер. Когда в районном центре два крепостных кузнеца
расклепали наконец клетку, на железном полу ее обнаружился остывший труп;
районный наместник в бронзовой короне принялся костерить тупых крестьян,
уморивших, в угоду идиотским суевериям, обыкновенного урода с неравным
числом пальцев на руках и ногах. Районный наместник был человеком
просвещенным и без предрассудков - но едва лишь тело мнимого Шакала сгрузили
на землю, как земля расступилась, подобно трясине. Секунду еще торчали над
ее поверхностью скрюченные руки - а потом и рук не стало. Подневольные
кузнецы, полжизни проведшие в рабстве и всякого навидавшиеся, одновременно
лишились чувств, а наместник сделался белый, как мука, долго шевелил губами
и наконец выдавил из себя, что, мол, нас здесь не было, и мы ничего не
видели.
Мы согласились, даже не переглядываясь.
Когда меч мой упал, напополам разрубив толстенную корягу, на которой
сидел, подставив шею, Хостик...
Говорят, всякий уважающий себя герой время от времени меняет подельщиков.
Как перчатки. При помощи хорошего удара мечом.
Коряга переполовинилась, Хостик пришел в себя. Вздрогнул и поднял голову.
Мы встретились глазами...
Чувство упущенного шанса, единственного в жизни, золотого шанса - не
лучшее ощущение. Не самое приятное.
Шакал так и не получил того, что сидело у меня на клинке. Шакал
разочаровался и умер - в злобе и отчаянии.
А за мгновение до смерти он успел доказать мне, что все мои надежды
когда-нибудь снять заклятие - не более чем дым. Смрадный дым от горящей
ветоши. А значит, жить мне до конца жизни бронированной машиной с запретом
на убийство. И таскать за собой двух дураков - одного лекаря, другого
палача.
Я перевел дыхание.
Шакалу все равно хуже, чем мне. Наверное, теперь я никогда не узнаю, кем
или чем он был. Получив желаемое, он сохранил бы свою жизнь? Или "эта вещь"
нужна была для другого - для мести, например?
- Площадь, - с благоговением в голосе сказал к'Рамоль. - Рио,
поворачивай!
Копыта наших лошадей прошлись по батальной сцене, выложенной из базальта
с вкраплением хрусталя. Князя, его войско и врагов можно было различить по
одежде и штандартам; искусники, сто лет назад мостившие площадь, строго
придерживались основного правила: лица властительных особ на мостовую не
класть. Нечего топтаться по лицам; другое дело - многолюдная батальная
сцена. Или бал во дворце, или охота, или погоня, рождение наследника - общим
планом, со множеством персонажей, среди которых не сразу отыщешь роженицу...
В десяти шагах от нас деловитый патруль дворцовой стражи поймал
крестьянина, явившегося на священную площадь в недостаточно чистых башмаках.
Тут уж вопи - не вопи, оправдывайся - не оправдывайся, чистота ног - для
городских жителей прямо-таки болезненная проблема!
Хостик поморщился. С тех пор как я неудачно пытался отрубить ему голову,
и без того замкнутый характер моего подельщика обогатился еще и нервозностью
- он вздрагивал от громких звуков и терпеть не мог открытого насилия, вот
как сейчас, когда два стражника, стянув с крестьянина обувку, волокут его
голыми пятками по мостовой, и ясно куда волокут - на расправу.
Дорога на Столицу подарила нам еще одно вооруженное столкновение, на этот
раз с обыкновенными разбойниками. Прежде чем нападавшие догадались дать
деру, мой меч отметил троих; двоих к'Рамоль безропотно перевязал, обильно
умастив бальзамом, а третьего пришлось добить, и лицо Хостика по обыкновению
не выражало ничего, но мне показалось, что рука со стилетом дрогнула...
Я тряхнул головой, прогоняя ненужные мысли.
Мы были уже прямо перед дворцом. Мостовая здесь как бы загибалась кверху,
плавно переходя в мозаичную стену; в нескольких шагах от стены имелось
заграждение - бархатные канаты, провисшие между медными столбиками. К стене
подходить воспрещалось, потому что тут-то неведомые мастера перешли от общих
сцен к портретам - все князья, когда-либо занимавшие престол, областные
наместники в серебряных коронах, районные наместники в бронзовых венцах и
венцах из белой кости, управители, распорядители и деревенские старосты в
коронах из красного дерева, липы и можжевельника - все они толпились здесь
плечом к плечу и, казалось, даже будучи выложенными из крохотных осколков
аметиста и яшмы, продолжают невидимо толкаться, оттирать тех, кто пониже
званием, на задний план.
Ибо места на стене было не так уж много, а на правом фланге оставлено
было свободное пространство - для властителей грядущих.
- Проходи, проходи... Не задерживайся, всем посмотреть охота!
Я обернулся к стражнику - и тот прикусил язык. Тем более что рядом
спешился Хостик, а это тебе не хухры-мухры, не крестьян обучать, как башмаки
чистить.
Однако долго задерживаться все равно не следует. Сзади напирает толпа, а
Дело не ждет - мы и так явились в город с опозданием.
Я пробежал взглядом по лицам властителей второй и третьей руки. Я
разыскивал отца; я узнал бы его, если бы изображение было подлинным, - о
отец никогда не позировал рисовальщикам, а значит, фигура, условно сражающая
наместника Рио, носит здесь случайное, чужое лицо.
Я посмотрел на властителей в золотых коронах, занимавших первый план
гигантской мозаичной картины. Посмотрел - и еще раз поразился мастерству
старых художников... впрочем, не таких-то и старых. Нынешнего князя кто-то
совсем недавно подновил - добавил лицу солидности, пришедшей с годами;
всматриваясь в это лицо, я осознал вдруг, что прежде видел его, и не так уж
давно. Вероятно, мне на глаза попалось какое-то изображение властителя,
подлинное, не искаженное в угоду глупому суеверию - рисовать портреты
непохоже, чтобы труднее было сглазить.
Я перевел взгляд на портрет старого князя, приходившегося нынешнему
властителю отцом. Пригляделся и вздрогнул: это лицо - или очень похожее - я
тоже где-то видел, хотя старый князь совсем не походил на нынешнего. В меру
одутловатый - мастерство художника позволяло приукрашивать без ущерба для
сходства, - в меру невысокий мужчина в золотой короне, с правой рукой,
лежащей на плече отрока-наследника нынешнего князя в детстве... Большая
часть мозаичных властителей держала руки на плечах сыновей, и только те, что
умерли, передав престол братьям и племянникам, держались за рукояти мечей.
Рука нынешнего властителя как бы повисла в воздухе - предполагалось, что
скоро рядышком появится изображение мальчика, но поскольку нынешнему
наследнику от роду три года, помещать его портрет в мозаичную летопись пока
рановато.
Нужно было уходить, но я почему-то не мог оторвать взгляда от таких
знакомых каменных лиц. Отчего-то эти лица внушали мне тревогу, но я заранее
знал, что причин ее сейчас не пойму, и только старался запомнить картину
получше, врезать в память, чтобы потом, на досуге, легко было припомнить.
Прежнему мне, тому, что никогда теперь не выйдет на свободу, достаточно
было однажды взглянуть на любое изображение, чтобы запомнить его точно и
навсегда. Учителя переглядывались со значением; однажды прочитав книгу, я
никогда уже не забывал ни слова с ее страниц...
- Идем, Рио, - сказал к'Рамоль.
И мы пошли.
- Погодите-ка, Рио, Рио...
- Так звали серебряного наместника Троеречья. Был такой район, прежде чем
каждая из рек получила самостоятельность. Князь чуть нахмурился:
- А-а-а...
И больше ничего не сказал. Как будто только этот негромкий возглас мог
вместить в себя все эмоции, связанные с делом Троеречья.
Князь походил на свое изображение. Не в точности, но все-таки здорово
походил; глядя, как он улыбается и кивает очередному претенденту на Большой
Заказ, я ощущал легкий холодок между ребер.
Потому что еще секунда, казалось, - и я вспомню, где видел это лицо... Не
на портрете, нет. Вживую.
- Погодите-ка!.. Да, семейство достойного наместника Рио удалилось от
привычного общества... жили где-то на острове, если мне не изменяет
память... да. Хм!
Между рыжеватыми бровями князя пролегли две неглубокие складочки.
Понятно, он вспомнил, чем закончилось пребывание семейства Рио в
добровольном изгнании.
- Хм... Говорили одно время, что сын достойного наместника Рио... Он
запнулся, как бы позволяя мне прервать его и без того не законченную фразу.
- Ложные слухи о моей смерти впервые возникли в день моего рождения - я
натянуто улыбнулся. - К сожалению, этот день стал последним для моей матери.
Князь сочувствующе покивал и перешел к следующему претенденту - мы
соискатели, стояли неровной шеренгой, как бы непринужденно - и одновременно
в некоем подобии строя. Успели к сроку и документально доказали свою
состоятельность двенадцать человек; каждого сопровождала небольшая свита, и
мои к'Рамоль с Хостиком благополучно терялись на общем пестром фоне. Что ж,
начало вполне удачное.
- ...вынужден предупредить, что нынешний, с позволения сказать, заказ
имеет свою специфику. Возможно, задание потребует от господ героев несколько
необычных, гм, свойств и навыков...
- Магия, - негромко сказал своему спутнику белобрысый крепыш, стоявший
справа от меня. - Предложит игру с магическими штучками.
Я почему-то был уверен, что князь расслышал эти слова. Хотя крепыш
говорил тихо, и от властителя его отделяло пространство в половину бального
зала.
- ...возможно, придется иметь дело и с магией... но только косвенно,
господа, только косвенно. Разумеется, выполнение заказа точно и в срок будет
вознаграждено, и не только деньгами. Дюжина претендентов - добрый знак.
Господа, каюсь, я собирал о вас сведения. Возможно, мне повезло, как никому
из смертных, потому что я нахожусь в одном зале с целым сонмом
исключительных людей. Из двенадцати семеро носят звание Непобедимого...
По толпе собравшихся прошел шепоток. Герои начали оборачиваться,
разглядывая лица друг друга; все прекрасно понимали, что означает метка
"Непобедимый". Кому-то продались герои, чем-то пожертвовали, чем-то
заплатили за свою непобедимость; надолго ли, вот вопрос, ведь первое же
поражение становится для Непобедимого последним, и происходит это тем
скорее, чем больше требует витязь от судьбы.
- ...Двое из присутствующих здесь господ - Убийцы драконов...
Ропот стал сильнее. Я сам напряженно оглянулся - кто?! Вот скверное
знание, любой из стоящих рядом может оказаться... Меня передернуло от
отвращения.
- ...И еще трое из собравшихся господ, поймите меня правильно...
заговоренные. Я знаю, об этом не принято говорить вслух - я воспользовался
своим правом властителя, чтобы подчеркнуть, какие отборные люди здесь
присутствуют.
Мне сделалось неуютно; в этом тесном мире совершенно невозможно Охранить
тайну. Если герой не сидит в норе, а мало-помалу действует, то свидетельств
о его подвигах собирается достаточно, чтобы поставить окончательный диагноз:
Заклятие!
- ...Однако за работу примется только один, и только ему, избраннику,
сообщу суть дела. А пока вам предложено будет испытание - того из вас, кто
справится с ним, на мой взгляд, лучше прочих, ждет продолжение беседы.
Покуда отдыхайте, господа. Лучшие комнаты лучшей гостиницы готовы для вас.
Это была чистая правда. Мы с подельщиками остановились было в скромном
трактире у моста - но стоило мне зарегистрироваться в качестве претендента
на Большой Заказ, как приказчик из лучшей гостиницы прибежал с поклоном и
приглашением поселиться в самых удобных комнатах причем за счет казны.
Раздумывать мы не стали - уже спустя полчаса очаровательная служанка,
опасливо косясь на Хостика, подавала нам ужин прямо в номере.
А соседями нашими оказались конкуренты-соискатели. Гостиничная прислуга с
ног сбивалась, чтобы ублажить ораву героев и их спутников; оказалось, что с
полдесятка хитрых претендентов сидят тут уже целую неделю, и городская казна
исправно оплачивает им и кров, и стол, и даже некоторые капризы.
К'Тамоль подловил служанку под лестницей и завел с ней доверительный
разговор о медицине. Оказалось, что у милой девушки полным-полно болячек,
явных и тайных; лишь только стемнело и беготня в гостинице стихла, Рам
деловито взял под мышку свой лекарский сундучок и отправился во флигель, где
обитала прислуга.
- Вот что значит настоящий врач, - сказал я, когда за лекарем закрылась
дверь. - В любое время дня и ночи, по первому зову ближнего спешит исполнить
свой долг, каким бы тягостным он ни был!
Хостик даже не улыбнулся.
За последнее время он сильно сдал; борода его, и без того клочковатая,
приобрела неопрятный вид, крючковатый нос еще больше выдался вперед, а
глаза, наоборот, запали. Хостик болезненно переживал предательство - мое
предательство; сам он - и я это знал - ни при каких обстоятельствах, ни под
какими чарами не поднял бы меч ни на меня, ни на Рама. То, что произошло с
нами близ окованной железом клетки, у костра, положило непреодолимую
пропасть между прежними нашими отношениями - и нынешними.
Я не стал объяснять Хостику, чего стоило для меня удержать руку и не
свалить с плеч его лохматую голову. Слишком мелкими казались оправдания; что
с того, что в результате я не поддался Шакалу?
Я не убил Хостика не потому, что он мой друг. Сиди на той коряге
распоследний карликовый крунг - я и то, наверное, не решился бы. Побоялся бы
нарушить запрет на убийство! Или не побоялся бы? Вот в чем беда - я и сам не
знал до конца, Хосту я пожалел в ту ночь или себя. Или просто подчинился
правилам, навязанным извне.
Так или иначе, но оставаться наедине с Хостиком мне с некоторых пор было
тягостно; сославшись на усталость, я ушел к себе в комнату и лег.
Перед глазами сразу же замелькали лица с парадной мозаики.
Отроки-наследники золотой короны смотрели печальными глазами ручных
обезьянок; я искал лицо отца - но видел лишь место, где оно только что было.
Я звал...
А потом проснулся в холодном поту.
Я вспомнил, где я видел лицо нынешнего князя.
В видении, наведенном Шакалом. На столе в мертвецкой; голова князя
отдельно от тела, но глаза жили. "Пойдешь ко мне на перстень?" Сгинь,
наваждение! Сгинь!
Далеко за полночь в дверь постучали. Я не спал - лежал в постели, Закинув
руки за голову, и смотрел в темный потолок. На столе еле теплился огонек
лампы.
Робкий стук сменился настойчивым.
- Кто там? - крикнул я хрипло. Сейчас мне менее обычного хотелось
чьего-либо общества.
- Господин, откройте, пожалуйста...
Где-то хлопнула дверь. Рявкнул раздраженный голос; мне показалось, что я
узнаю белобрысого крепыша, того, который не сомневался, что задание князя
связано с магией.
Я поднялся. Считая пятками холодные половицы, подошел к двери и отодвинул
засов.
В полутемном коридоре было людно. Некрасивая молодая женщина с круглыми,
как черные блюдца, испуганными глазами прижимала к груди ребенка, а за юбку
ее цеплялись еще как минимум двое:
- Господин... Нам... хоть бы под стеночкой... переночевать... дождь...
перепеленать...
- Где управляющий? - рявкнули из комнаты справа. - Где хозяин гостиницы?
Где эти дармоеды?! Они узнают, что почем, я буду жаловаться лично князю!
Кто-то из Непобедимых?
- Гоните ее, - добродушно посоветовали из комнаты слева. В дверях ее
стоял один из соискателей, высокий и плечистый мужчина с длинными, до
лопаток, волосами. - Гоните бродяжку. Кто знает, как она сюда пробралась, -
а вся гостиница уже гудит, что твой улей.
Я посмотрел ему в лицо. Заговоренный? Или Убийца дракона? Откуда-то
снизу, из-под лестницы, выскочил встрепанный управляющий. Его сопровождали
трое исключительно раздраженных героев, двое просто бранились, а третий
молча пихал провинившегося под ребра, отчего управляющий икал и дергался:
- Господа! Сейчас, господа, сию минуту непорядок будет устранен!
- Закрыть этот клоповник, - зловеще проговорили в конце коридора. -
Закрыть и сжечь вместе с барахлом... чтобы среди ночи в комнаты к
благородным господам ломилась назойливая баба?!
Глаза возмутительницы спокойствия - а ведь это она стояла сейчас передо
мной - округлились еще больше. Она прижала к себе младенца так, что он
пискнул, а двое - или все-таки трое? - оборвышей, цеплявшихся за юбку,
заревели в голос, кто-то из разбуженных героев желчно смеялся, кто-то
грохнул дверью, кто-то выругался достаточно грязно - только под горячую
руку, в поединке, умею так ругаться.
Управляющий, подгоняемый толчками и пинками разъяренных постояльцев,
наконец-то добрался до нас. Лицо его в полумраке коридора казалось
темно-серым.
- Ах ты, сучка! Ах ты...
Я перехватил его занесенную руку. Не хватало еще, чтобы в моем
присутствии били женщину.
Дети завопили громче, хотя это, казалось, было уже невозможно.
- Го... сподин...
Управляющий задохнулся; вероятно, я слишком сильно сдавил его руку. Не
повезло бедняге - еще поймает, чего доброго, сердечный приступ!
- А вы...
Трое раздраженных героев - нет, уже шестеро - смотрели теперь не на
бродяжку, а на меня.
- Спокойствие, - я обезоруживающе улыбнулся и выпустил руку управляющего.
Бедняга на четвереньках отполз в сторону.
- Пошла вон, - холодно сказал бродяжке седьмой соискатель, тот самый
плечистый и длинноволосый, мой сосед. Женщина затравленно оглянулась,
бочком-бочком, увлекая за собой оборвышей, отступила к лестнице...
- Погоди, - весело сказали из толпы постояльцев. - Дождь на улице, куда
ты с малыми пойдешь?
Стало тихо. Даже сопение геройских приспешников, мало-помалу
повыползавших из нижних, не столь привилегированных комнат, на короткое
время прервалось. Даже орущие дети притихли, и стало слышно, как барабанят
по крыше и по стеклу крупные дождевые капли...
Я хмыкнул. "Господи-ин... под стеночкой..."
- Ладно, заходи, - я ногой распахнул дверь комнаты за своей спиной.
Бродяжка хлопнула черными круглыми глазами. Герои, чей сон был нарушен
наглым и невозможным образом, зароптали.
- Мой номер, кого хочу, того зову, - сообщил я возмущенным конкурентам.
Никто не стал комментировать мои слова. Кто-то в задних рядах пробормотал
что-то насчет вшей, кто-то велел слуге немедленно паковать вещи, кто-то
пригрозил управляющему, что съедет завтра... И все. В коридоре остались я,
бродяжка со своими оборвышами, скулящий в углу управляющий - да еще один мой
конкурент, лысоватый, несмотря на молодость, скуластый парень. Тот самый,
что крикнул "Погоди..." ... Мы обменялись взглядами. Не так чтобы очень
дружескими, но понимающими, по крайней мере.
Оборвышей у юбки оказалось-таки не два, а три. Они мирно просопели до
рассвета - а когда на рассвете я уснул наконец, бесшумно убрались вместе с
мамашей, не сказав ни "здрасьте", ни "до свидания", ни, разумеется,
"спасибо".
Утром горничная, морщась, собрала грязные простыни в углу. А еще через
полчаса я напрочь забыл о ночном происшествии - и не вспомнил бы о нем, если
бы не желчные, со следами недосыпа лица конкурентов-соискателей.
После завтрака посыльный принес мне личное приглашение от князя. Мне
ведено было явиться для испытания - но не во дворец, а по адресу, который
прилагался. Причем подельщиков предписано было с собою не брать.
Я прогнал воспоминание об отрубленной голове на окровавленных досках.
Велел подельщикам ждать неотлучно - и пошел, куда меня звали.
Лом стоял на окраине, и был он городским приютом. Во всяком случае, так
сообщала вывеска на воротах.
- Сюда, пожалуйста.
От персонала исходил запах нового сукна. Вероятно, события здесь ждали и
готовились, покрасили, побелили, вымыли, приоделись...
Сам князь встретил меня в комнатушке управляющего. Склоняясь в
приветствии, я пытался не смотреть на его лицо, однако есть приличия,
элементарная вежливость; я не выдержал и взглянул властителю в глаза.
И сразу захотелось сматываться отсюда подальше, забыв о Большом Заказе и
о предстоящем испытании. Ну его совсем, ведь это именно те, прежде
мутноватые, а теперь ясные и чуть насмешливые глаза, это его голову снимут
мечом и положат под рогожу!..
Это будет7
Возможно, Шакал просто морочил меня? Почему я верю Шакалу? Кто поймет, в
чем был истинный смысл видения?
Все мы рискуем головой. На плахе ли, на большой ли дороге ради Большого
Заказа...
- А это ваш соперник.
Я обернулся.
Тот самый лысоватый герой, что сказал вчера ночью: "Погоди... Дождь на
улице, куда ты с малыми пойдешь?"
До меня только теперь дошло, что прочих десятерых соискателей нет. Я даже
оглянулся недоуменно, будто ожидая, что они прячутся за портьерами и сейчас
выглянут, чтобы насладиться моим удивлением.
- К сожалению, прочие претенденты не прошли первого тура испытаний. Да,
господа, я же предупреждал, что задание специфическое, и отбирать
исполнителя придется не в поединках, не в соревнованиях... Что ж, у каждого
из вас равные шансы получить Большой Заказ, все зависит от вас, господа.
Лысый подмигнул мне. Во как, говорило его простоватое лукавое лицо. И не
знаешь, где найдешь, а где споткнешься!
Я вымученно улыбнулся в ответ.
Князь что-то говорил - я не слышал слов. Князь куда-то указывал рукой; на
пальце у него... - этот перстень я не спутаю ни с чем. Видение, дарованное
Шакалом, было таким ярким...
Перстень с тусклым красным камнем. Тусклым, будто затаившимся, и вместе с
тем таким красным, что даже я, со своим черно-белым зрением, сознаю его
воспаленную красноту.
Перстень был у человека, который пришел в мертвецкую! А голова на столе.
Как получилось, что и голова, и перстень принадлежат теперь одному
человеку?!
- Что с вами, благородный Рио? - князь улыбался.
- Бессонная ночь, - я кротко улыбнулся. На самом деле, чтобы сломить
меня, бессонных ночей должно быть как минимум три.
- Надеюсь, не помешает... испытание... решить...
Я кивнул, не дослушав.
Я уже знал, что проиграю испытание. Не пройду по конкурсу; вон, пусть
лысоватый получает Большой Заказ и все сопутствующие беды и награды Не в
добрый час мы с подельщиками взялись конвоировать клетку с Глиняным Шакалом
- все, что произошло между мной и Хостиком, все, что произошло внутри
меня... встреча, в конце концов, с отрубленной головой на чужих плечах и
перстнем на чужом пальце...
Мой соперник что-то сказал. Я тупо огляделся.
Это был, наверное, самый большой зал в печальном заведении под названием
приют. Сейчас здесь не было мебели, только скамейки вдоль стен пол надраен
так, что отражаются люстры, и - никого, только мы с лысоватым соперником.
Бесшумно открылись двери, и вошло штук тридцать ребятишек лет примерно от
трех до десяти. Видно было, что идти им боязно, и не идти тоже нельзя -
велели.
Дверь закрылась. Как будто зайчат впустили в клетку к двум питонам.
Несколько долгих минут малыши стояли плотной кучкой, потом мой соперник
обратился к ним с какой-то ничего не значащей фразой. Голос был мягкий и
доверительный; малыши запереглядывались. Лысоватый присел на корточки,
извлек из ножен меч, заставил камушки на рукояти заиграть бликами -
приглашая желающих подойти и посмотреть; детишки робели и мялись - однако
искушение было велико, и сперва самые смелые, а потом и прочие подтянулись
поближе, остановились в двух шагах, жадно разглядывая красивого господина и
его удивительное оружие...
На секунду у меня возникла дикая мысль, что лысоватый приманивает малышей
мечом, чтобы зарубить их. Что в этом и состоит суть испытания; уже через
мгновение мысль лопнула, как пузырь, и я утер со лба неуместный холодный
пот.
В чем состояла суть ночного испытания, приблизительно ясно. Что осталось
двое из двенадцати претендентов - естественно. Непонятно, кем надо быть,
чтобы не впасть в раздражение, будучи разбуженным посреди ночи назойливой
бродяжкой с гроздью оборванцев у юбки. Я бы тоже был раздражен, если бы меня
таким образом разбудили. Но я, по счастью, не спал.
Что же за Большой Заказ готовит князь? Нечто, связанное с детишками?
Тогда и второй тур испытаний представляется естественным - приютские дети
недоверчивы и одновременно привязчивы, обоих нас видят впервые, кто первый
завоюет их любовь - тот и победил.
Я отошел в сторону и присел на скамейку.
Никогда в жизни у меня не получалось ладить с детьми. То есть никогда в
моей теперешней жизни. Там, где жил прежний-я, кажется, не было никаких
детей. Я и сам тогда был ребенком.
Я-нынешний, навсегда измененный я, не видел в детях ничего, кроме обузы.
Временной, разумеется, и чужой, потому что своих у меня никогда не было и,
скорее всего, не будет.
В компании обступивших лысого ребятишек обнаружились два лидера,
соперничавших между собой за право подержать рукоятку меча. Лысый милостиво
предложил сделать это по очереди - но один лидер все же оттер второго и тот,
не желая так просто смириться с поражением, бочком прибился ко мне.
Стрельнул глазами. Вытаращился, разглядывая мои сапоги, перевязь и с
отчаянной храбростью подобрался ближе...
Я посмотрел на него. Только посмотрел - а он уже слился с толпой
товарищей, спрятался за их спины, и те из них, кто случайно напоролся на
этот мой взгляд, тоже попятились.
Я встал. Оставил победоносного соперника ворковать в кругу сопляков,
вышел из зала, побрел прочь. Затея с Большим Заказом вовсе не была
безнадежной - но она стала таковой после встречи с Глиняным Шакалом.
На свежевыкрашенном пороге стоял князь. И улыбался так, что я остановился
тоже.
- Досточтимый Рио, я готов сделать заказ. Именно вам. Большой Заказ.
Я понял не сразу. А когда понял, не особенно обрадовался.
Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи
Девушки так и брызнули от колодца в разные стороны - даже рябая Хивря,
так и не успевшая набрать воды и удиравшая - с пустыми ведрами. Девушки
разбежались - Оксана осталась, и пухлая нижняя губа ее чуть подалась вперед,
выдавая решимость:
- Мать сказала... что отдаст меня за тебя. Гринь стоял, не веря ушам.
- Да, - Оксана тряхнула головой, как бы понукая сама себя. - Сказала, что
отдаст... если ты ведьму свою из дома выгонишь! Если сам будешь в хате
хозяином, а не ведьма и не вражье отродье. Слышал?
Гринь молчал. Из-за боли в ребрах было трудно дышать.
- Тебя хлопцы побили? - спросила Оксана еле слышно. Гринь молчал. Оксана
водила пальцем по старому коромыслу. Чего-то ждала.
- Чего молчишь? Слышал, что я сказала?
Из-за туч проглянуло солнце. Отразилось на неспокойной воде в деревянных
ведрах, легло на Оксанины румяные щеки, блеснуло на белых зубах, в черных,
как сливы, глазах.
- Ты думай, - сказала Оксана нервно. - А то... мать говорит, что этой
зимой точно будут меня отдавать. Вон Касьян собирался сватов присылать...
- Пойдешь за Касьяна? - спросил Гринь, с трудом разлепив больные губы.
- И пойду! - Оксана вскинула подбородок. - Лучше за нелюбом пропасть -
чем с ведьмой... в одной хате!
Моя мать не ведьма! - Коли с чертом спуталась...
- Молчи!
Оксана замолчала. Глаза, черные, как сливы, мгновенно увлажнились.
Маленький нос покраснел.
- Не ходи за Касьяна, - сказал Гринь хрипло. - Я свою хату построю.
Отдельно жить станем.
Оксана безнадежно покачала головой:
- Нет. Меня зимой отдадут уже. Не станут ждать. И потом... все равно ты
ведьмин сын.
Всхлипнула. Подцепила на коромысло ведра, побрела прочь, роняя капли на
снег.
На Гриня смотрели. Из-за всех калиток, из-за всех плетней.
Ой, гоп, чики-чики, каблуки зараз стопчу...
Той осенью у Гриня как-то сразу пробились усы.
Он две недели ишачил на попа; света белого не видел - зато теперь явился
на вечерницы, ведя за собой музыкантов.
Пусть народ шепчется, что, мол, чудит парень. Отца похоронили, в хате
шаром покати, а сирота на заработанные денежки музыку заказывает. Пусть
болтают - зато молодежь рада, девушки переглядываются, а парням завидно!
Музыканты жарят плясовую - а Гринь идет через всю площадь к девушкам. И
без того румяные девичьи щечки вспыхивают ярче, но Гринь идет и не
останавливается и, только оказавшись перед Оксаной, протягивает руку:
- А пошли танцевать...
И она, смутившись, идет.
Ой, гоп, чики-чики...
Мир красный. Мир желтый, синий, пестрый, летит, кружится, неподвижным
остается только Оксанино лицо - черные влюбленные глаза.
Рвется ожерелье из красной рябины.
Звенят цимбалы, хрипит лира, игриво повизгивает дудка. Гринь так бьет
каблуками о землю, что со старого сапога срывается подкова - да так и
остается лежать в пыли, среди растоптанных рябиновых ягод.
Вода в проруби чернела, как смола. С берега тянулась одинокая тропка -
видно, ходила по воду мельничиха Лышка.
Гринь стоял и смотрел в стылую полынью.
Он был еще мальчонкой, когда зимой утопилась соседская Килина. Говорят,
водилась с заезжим красавцем - кулачным бойцом, вот и прижила ребеночка, да
не стерпела позора, и прыг - в прорубь...
Этого бойца Гринь потом видел на чьей-то свадьбе. Танцевал он, как бес,
мел улицу красными штанами, и бабы шептались, а мужики хоть и поглядывали
хмуро - но ничего, не гнали.
А Килина лежала на возу, вся покрытая льдом. Ее выловили где-то внизу по
реке, прикрыли рогожей и так везли - а мороз был трескучий, и когда Гринь,
верткий и любопытный, пробрался сквозь толпу на площади перед церковью, а
Килинин отец приподнял рогожу... Гринь успел увидеть запомнил навсегда.
Девушка, как живая, с очень длинными обледенелыми волосами, и вся во льду,
вся во льду, и лед в открытых глазах. Черная вода в проруби подернулась
рябью. Гринь плакал.
Вошел как хозяин. Скинул сапоги, уселся на лавке, уперся руками в колени.
Мать стояла у сундука. Крышка была откинута, на крышке отдельно лежали
праздничные плахта и рубашка, и пояс, и цветной платок; отдельно развешены
были детские сорочечки - тонкого полотна, еще Гриневы.
- На кладбище был, - сказал Гринь тихо.
Мать посмотрела почти испуганно. Ничего не сказала.
- На кладбище был. У отца на могиле.
Мать тяжело наклонилась. Вытащила из сундука сверток, встряхнула: полотно
для пеленок. Желтоватое, тонкое, много раз стираное.
Гринь стиснул зубы.
Налететь. Ударить. Схватить за волосы, волоком протащить через всю
комнату, выбросить в сугроб...
Мать перевела дыхание; живот ее явственно выпирал, и Гринь вдруг с ужасом
понял, что он заметно вырос - всего за два дня!
- Когда братишку мне подарите? - спросил Гринь чужим каким-то,
заскорузлым голосом. Мать отвернулась.
- На будущей неделе жди.
- На будущей неделе?!
Мать бережно разбирала старые вещи. Развешивала на крышке сундука.
- Ох, вражье отродье, - тихо-тихо застонал Гринь. - Быстро же вы его
выносили... Ровно крысенка!
Мать на секунду приостановилась - и снова взялась за дело, и руки ее
двигались ловко, быстро, такие знакомые руки...
- Вражье отродье! - крикнул Гринь, поднимаясь. - В прорубь за ноги
выкину! Коли хотите, чтобы жил ваш ублюдок, - ступайте из батьковой хаты,
чтобы духу здесь...
Занавеска над печью откинулась. Выглянули раскосые, с желтым блеском
глаза; против ожидания, Гринь не испугался. Наоборот - при виде исчезника,
греющего бока на отцовской печи, подступающие слезы разом высохли:
- Вот как, значит. Значит, так...
Он шагнул к двери, пинком распахнул, впуская в хату кисловатый запах
сеней:
- Вон. Из батькового дома... Пошли вон!
Мать застыла у своего сундука. Скомкала Гриневу детскую рубашечку,
уткнулась в нее лицом.
Исчезник свесил ноги с печи. Он был бос, на правой ноге четыре пальца, на
левой - шесть.
Спрыгнул на пол. Сейчас, при свете, он не казался таким страшным -
Длинные глаза близоруко щурились, черные собачьи губы были странно поджаты:
не то свистнуть собирался исчезник, не то плюнуть.
- Не боюсь! - сказал Гринь, чувствуя, как дерет по шкуре противный мороз.
- В скалу свою забирай ее... В скалу, где сидишь! Там пусть нянчит пащенка
своего!
Рука исчезника протянулась, казалось, через всю комнату. Четыре длинных
пальца ухватили пасынка за горло, и свет для Гриня померк.
Темнота.
Рио, странствующий герой
Ливень едва прекратился - а тучи сгущались опять, и ясно было, что нового
дождя не миновать.
По улицам бродили подметальщики с метлами из мочала. Аккуратно очищали
мозаику от принесенного водой песка, от жидкой грязи. Толку в их труде было
немного - когда дождь польет снова, очищенные мозаики вновь затянутся
грязью; тем не менее подметальщики с упорством, заслуживающим лучшего
применения, бродили и бродили, мели и мели...
Несколько часов я потратил на блуждание по городу. Относительное безлюдье
позволяло разглядеть мозаику без помех; я шел, смотрел попеременно под ноги
и по сторонам, добрался до предместий, миновал несколько кварталов, повернул
опять к центру... Мозаика интересовала меня все меньше и меньше.
Если на улице вам попадется дом, когда-то богатый, а теперь обедневший,
если вы встретите заброшенную кузню или пострадавшую от пожара лавку -
ничего особенного не придет вам в голову, в большом городе нередки и взлеты,
и несчастья. Но вот если разорившиеся дома, заброшенные мастерские и унылые
лица попадаются на каждом шагу - тут невольно впадешь в меланхолию.
Детали. Я привык обращать внимание на детали: как странно посмотрела на
меня женщина, прогоняющая с улицы играющих детей. Как вздрогнул мастеровой,
у которого я хотел спросить дорогу.
Над городом висела тяжелая темная туча, и чем больше Я гулял, тем
тягостнее становилось на душе. Как будто туча принесла с собой не только
дождь, но и безнадежность и страх.
Возможно, всему виной мое дурное настроение? Или мне мерещится?
Снова пошел дождь. Приближалось время, назначенное князем для аудиенции.
Зевак на центральной площади было меньше обычного. Я остановился перед
мозаичной стеной; бархатные канаты ограждения намокли, обвисли и сочились
водой. Косые капли падали на лица, сложенные из агата, яшмы и аметиста, -
мне вовсе не казалось, что мозаичные властители плачут. Скорее потеют,
обильно потеют, будто там, по ту сторону стены, сегодня невыносимо жарко.
Я стоял и смотрел на князя. На его чуть отреставрированное благородное
лицо - большая часть зевак и не догадывается о реставрации, и я бы не
догадался, если бы не привычка обращать внимание на самые незначительные,
казалось бы, мелочи.
(Кстати, тот прежний-я, к которому нет возврата, никогда не
останавливался на мелочах. Он видел вещи целиком, не вдаваясь в детали, и он
заметил бы, что раствор, крепящий крохотные осколки камня, на лице князя
чуть более темен. Зато он, потерянный прежний-я, сразу осознал бы некое
несоответствие, неправильность мозаики и, возможно, даже догадался бы в чем
оно кроется.)
Я перевел взгляд на изображение старого князя. Благополучно почившего
шесть лет назад, похороненного в родовом склепе... Вот оно.
Тот рыцарь из видения, тот самый, что посетил мертвецкую сразу же после
казни. Вот на кого он был похож! На покойного властителя - прямо как отец на
сына.
Рука покойного князя лежала на плече отрока. Мальчика-подростка. Я быстро
перевел взгляд на изображение нынешнего князя. Ничего похожего. Следы
реставрации, совершенно другое лицо. Вспоминается голова на окровавленных
досках.
На указательном пальце, сложенном из осколков незнакомого мне камня,
темной точкой сидел крупный перстень.
- Героя, подобного вам, Рио, трудно сбить с толку. И тем не менее вы
удивлены?
Я поклонился, не желая говорить ни "да", ни "нет". Князь усмехнулся
уголком рта:
- Дело, которое вам предстоит... требует исключительных качеств.
Исключительных даже для героя. Я приподнял одну бровь.
- Речь идет, как вы уже догадались... или не догадались?.. речь идет о
ребенке. О младенце, волею судеб рожденном не там, где следовало, и не так,
как он того заслуживал. Вам предстоит отправиться в путь, не медля ни
минуты, и привезти мне этого... малыша.
Мне показалось - или голос князя действительно дрогнул?
- Простите, Рио, что не посвящаю вас полностью во все перипетии... во все
интриги, предшествовавшие рождению этого ребенка. Это... интимное дело.
Семейное, можно сказать. И это не моя тайна, Рио; попробуйте, догадайтесь,
кем этот ребенок мне приходится? - князь печально улыбнулся.
Мое лицо оставалось непроницаемым. Раздумывать будем после; и без того
слишком много догадок, намеков и необъяснимых фактов. Моя стихия - действие,
я боец, а не следователь.
Князь прошелся по кабинету. Мягкие сапоги ступали неслышно, золотая
корона - тонкий изящный венец со множеством зубцов - лежала на темноволосой
голове удобно и непринужденно, как привычная шляпа.
- В таком деле, - сказал я осторожно, - уместен скорее лекарский обоз.
Удобная дорожная колыбель, преданная кормилица-нянька - но никак не
странствующий герой, чьи руки привыкли к...
Князь кивнул, прерывая меня:
- Возможно. Если бы младенец находился в одном из областных замков, или в
хижине козопаса, или в другом хоть и отдаленном, но привычном Месте... - он
крутнулся на каблуках. - Младенец за Рубежом, Рио. Вам Мчалось странствовать
за Рубеж?
- Нет, - сказал я после паузы.
Князь кивнул, как будто мой ответ вполне устроил его:
- Вот и объяснение... почему я посылаю не доверенную няньку, а героя.
Верно?
Я поклонился снова. Если бы мой собеседник не был князем - возможно я не
удержался бы и буркнул раздраженно: "С этого следовало начинать!"
С этого действительно следовало начинать. Что путь предстоит за Рубеж а
за несчастным ли младенцем, или за беглым преступником, или за мешком золота
- уже не так важно.
У меня не было опыта общения с венценосными. Те, чья "тень венца" сделана
из дерева или меди, в расчет не идут; на всякий случай я сдержался.
- Я помогу вам, Рио. Я дам вам визу для проезда через Рубеж, проводника и
магическую поддержку. Любые разговоры о конфиденциальности считаю излишними.
Это... очень закрытое дело. И в то же время очень срочное, потому что речь
идет о жизни ребенка. Ребенку угрожает смертельная опасность, Рио. Вы должны
успеть. Заклинаю... памятью вашего отца.
Князь взглянул мне прямо в глаза и долго не отводил взгляда, так что в
конце концов мне пришлось потупиться.
Когда мой отец взошел на эшафот, мне было три года. И доверенный человек,
находившийся рядом все время, пока длилась казнь, передал потом моей
бабушке, что отец думал только обо мне - чтобы меня не нашли, чтобы до меня
не дотянулись, чтобы я вырос и, возможно, отомстил...
Нынешний князь никогда не был знаком с моим отцом. Но он хотел произвести
на меня впечатление - и произвел его.
- Я успею, - сказал я медленно.
Я отомстил-таки. Два десятка прямоходящих гиен во главе с бригадиром
Золотая Узда - и ни один не умер от моей руки. В тот раз роль палача
выполнила стая хищных птиц.
А до заказчиков я так и не добрался. Они перерезали друг друга прежде,
чем я успел дотянуться до их шей; так или иначе - долг выполнен, цена
заплачена, и я не умер... Вернее, умер, но только наполовину.
Властитель подошел к окну. Снаружи сеял и сеял дождь, в комнате потемнело
совсем уж по-зимнему, время зажигать светильники.
- Рио, - голос князя снова изменился, сделавшись сухим и отстраненным. -
Вы приехали в город издалека... Вы ничего не заметили?
- Заметил, - сказал я после паузы.
- Тучи, - князь смотрел на небо, но было совершенно ясно, что речь идет
не о погоде. - Тучи... все труднее дышать.
Я ждал, что он продолжит, - но он молчал, стоя ко мне спиной, поблескивая
венцом на темном затылке; не дождавшись объяснения, я заговорил сам:
- Властителю известна причина?
Он резко обернулся. Подошел ко мне, положил мне руку на плечо; я невольно
вздрогнул - рука была неожиданно тяжелая.
- Рио... Привезите мне ребенка.
Он снял руку с моего плеча. Громко позвал, обращаясь в пустоту:
- Сале!
Открылась боковая дверь.
Та самая бродяжка, что не так давно переполошила лучшую в городе
гостиницу ревом многочисленных оборвышей, стояла передо мной в дорожном
костюме. Волосы были аккуратно уложены под шляпу, никаких младенцев не было
и в помине.
- Это магическая поддержка, которую я обещал вам, Рио. Она же проводник и
консультант.
Женщина изобразила поклон:
- Меня называют Сале... Не шарьте взглядом, у меня нет никаких детей и
никогда не было. Уловка, маскарад.
Она поймала из воздуха сверток с кряхтящим младенцем, покачала на руках,
небрежно выпустила - сверток растаял в воздухе. Женщина устало усмехнулась:
- Вот так...
Я молчал минут десять. Потом обернулся к терпеливо ожидавшему князю:
- Но... я и мои подельщики давно сплотились, и присутствие чужого...
- Такова специфика заказа, - холодно, совсем по-деловому перебил
властитель. - Большой корабль не выйдет из бухты, если маленькая лодочка не
укажет дорогу среди рифов. Возвращайтесь скорее, Рио. Я верю в вас.
Старичок в суконных нарукавниках долго рассматривал мою левую ладонь.
Пожевал губами, достал из ящичка иглу, зловещую, как орудие пытки, но при
этом, видимо, золотую. Примерившись, всадил мне в основание большого пальца;
боли не было, но показалась кровь.
- Желаю успешного перехода через Рубеж. У вас есть для этого все
необходимое.
За моей спиной молчали, ожидая своей очереди, к'Рамоль и хмурый Хостик.
Повезло.
Обычному человеку, чтобы добраться до старичка с золотой иглой и получить
визу для прохода через Рубеж, требуется полгода времени и немалые траты, и
то нет никаких гарантий...
А нам, по прямому княжьему приказанию, проставили визу бесплатно и сразу.
Глядя на свою чуть припухшую ладонь, я подумал, что теперь-то стану
ходить через Рубеж едва ли не каждую пятницу. Посмотрю на миры...
- Удачи, - сказал старичок.
Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи
Той ночью на лагерь чумаков навалились разбойники - но врасплох не
застали. Сильно поранили седоусого Брыля, огрели по голове Гринева однолетка
Лушню и отступили, догадавшись, что легкой поживы не будет. Утро поднялось
над черным кострищем, над составленными в круг возами, над привычными ко
всему, хмурыми, черными от солнца людьми. Брыль стонал на возу, Лушня часто
сглатывал и держался за разбитый лоб. Один разбойник лежал в туче мух, и с
него уже стянули сапоги; другой, туго банный вожжами, безумно зыркал по
сторонам и, в отличие от Гриня, знал уже, что с ним будет.
Дядька Пацюк, чьи плечи были шире воза, а руки свешивались почти до
колен, слил остатки воды из кожаного мешка в казан из-под каши, и все чумаки
по очереди - и Гринь! - в зловещем молчании сыпанули туда каждый по горсти
серой соли. Пацюк помешивал палкой, разводя соль в теплой воде; потом взял
жестяную воронку и вместе с тремя самыми крепкими мужиками пошел к
связанному.
Лушня едва держался на ногах, но все равно пошел посмотреть. Гринь
отвернулся - разбойнику вливали в глотку густой соляной раствор. Потом
крепко связали по рукам и ногам и, разрезав штаны, пеньковой веревкой
перетянули соленой воде выход.
Медленно зашагали волы. Заскрипели колеса, закачалась кадушка с дегтем;
Гринь шагал, потрясенный, вылупив глаза, разинув рот, не слыша черных
чумацких шуток.
Вставало солнце. Обещало связанному разбойнику долгую, долгую смерть.
Потом сломалась ось. Остановились волы, запререкались погонщик с дядькой
Пацюком, кашевар Петро невозмутимо взялся готовить кулеш - пока разгружали
потерпевший воз, да пока снимали колеса, да пока меняли ось, да бранили
недобросовестного кузнеца...
Гринь все оглядывался. Ему даже казалось, что он слышит первые крики
умирающего разбойника.
А стоянка затягивалась. Поставив ось, сели завтракать; на куске полотна
рядом с хлебом, десятком луковиц и куском сала лежал длинный резницкий нож.
Ветер поменял направление - и Гринь явственно услышал вопль. На этот раз
не померещилось, нет!
Марина и Сергей Дяченко
© Марина и Сергей Дяченко 2000-2011 гг.
Рисунки, статьи, интервью и другие материалы НЕ МОГУТ БЫТЬ ПЕРЕПЕЧАТАНЫ без согласия авторов или издателей.
|
|
