- Нет. Извини, Коля, но до премьеры ее никто не увидит, кроме ценсоров и актеров. Считай меня суеверным.
   - Понимаю! Понимаю. Но хотя бы - о чем?..
   Визен его перебил:
   - Так ты вели, Николай Яковлевич, завтра с утра заложить коляску.
   - Изволь, - удивленно сказал Аленин. - Куда же ты собрался?
   - В Петербург, разумеется. Не век же вам докучать. Пьесу я перепишу набело...
   - Это и у нас можно.
   - Затем: представлю в управу благочиния, договорюсь с Дмитревским, а расходы! Нет, не уговаривай, никак не могу. Лучшие места - обещаю. Партер, балкон - что угодно. Распорядишься насчет коляски, а то сам пойду?
   - О чем речь, Денис Иванович. Жаль - я уж думал, ты Рожество с нами встретишь. Жаль. Ну что поделаешь. Тишка!
   Вошел не Тишка - появилась Анна Семеновна. Бледная, круги под глазами, волосы неубраны.
   - Анна Семеновна! Верите ли: Денис Иванович нас покидает!.. Аня! Что с тобой?
   - Маиор Морден отомстил за нее, - глухо сказала Анна Семеновна и упала в обморок.
   Два с половиной месяца спустя Визен писал из Петербурга в Приютино:

... января 17.. года

Милостивый государь Николай Яковлевич
и милостивая государыня Анна Семеновна!

   Любезные Аленины! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами! Подлинно могу сказать, что без вас осиротел я в мире, осиротел в душе своей! Верите ли: даже и господина Волконского воспоминаю с некиим умилением. Быть может, вам небезызвестны мои горести. - - Но нет! В глуши мирных селений дурные столичные страсти, по щастию, не ведомы. Посему в кратких словах уподроблю здешние происшествия. Госпожа Всякая Всячина* пребывает на меня в немилости, а потому и все приятели мои внезапу ко мне переменились и поспешили раззнакомиться. Что уж говорить о врагах, недостатка в коих я никогда, увы, не испытывал! Подобно полуденному ветру, помавающему листвия дерев и любострастное производящему в дубраве шумление, тако по городу радостное шептание раздается: я-де бунтовщик, сторонник свободоязычия (которого, кстати сказать, всей душой ненавижу)! я-де свел знакомство с Шешковским!** препровожден в крепость, не то выслан в сибирский острог! О! гордость, о! надменность человеческая! Колико ты ползуща! - - Един, оставлен! Вострепетал. И, незыблимый, стою среди сражения стихиев. Лишь одна мысль, одна мысль тревожит меня: тщетно звать врача к больным неисцелимо! Видящу мне придворных, взоры случайных людей с робким подобострастием ловящих, уже скорыми в сердце мое стопами шествует отчаянье. Могу ли надеяться переменить нравы века сего! - - Таковые размышления толико утомили мое тело, что я уснул весьма крепко и не просыпался долго.
   От самого моего приезда весь в хлопотах касаемо пиэссы. Наконец вчера зовут в управу благочиния. Иду тотчас. В городе старая дрянь, погода по ветру, то слякоть, то вїодро.*** Прихожу. - Господин Визен? - Точно так. - Фон Визен, Денис Иванов? - С кем имею честь? - Назвался. Приятный с виду человек, не искателен и в то же время отнюдь не надменен. Очи его, очи благорастворенного рассудка казалися подернуты легкою пленою печали, - черты лица сияли сверхъестественным веществом. Молчал долго, но заговорил: - Увы, Денис Иванович, ничем не могу вам помочь. - Что так? - Поносительные сочинения публиковать не дозволено. - Ах ты, думаю, ценсор ты мундирный, крыса! Однакож сдержался и говорю рассудительно: - Таковое запрещение утщетит благое намерение вольности книгопечатания; долг же ваш может быть только тот, чтобы воспрещать продажу язвительных сочинений. - Никак не могу, отвечает любезно. Буде я пропущу вашу пиэссу, меня обвинят в непростительной поноровке, потому как сочинение ваше противуправительственное. Налагаю запрещение, или сказать, амбарго... и Бога молите, Денис Иванович, чтобы я не доложил вышнему начальству. - Воздохнул я во глубине души, и спокойно так: - Чиновник, поставленный правительством, усмиряет тиранство дворян недостойных! что же тут язвительного? Следует различать порок изображенный и порок торжествующий. Второй в сочинении терпим быть не может, первый же для ведения интриги необходим. - Отгадайте, друзья мои, какой его был ответ. Я думал, что мне сделается удар от того, что я слышал. Он мне сказал: - Не моя то должность различать таковые пустяки. А речи героев ваших во истинно прельстительны и противу нравственны. - Корчащий мраз охватил мои члены. Я задрожал в ярости человечества: - И ты носишь знаки отличности, ты начальствуешь над другими! - Окончать не мог моея речи, плюнул ему в рожу и вышел вон. Я волосы драл с досады. Пускай меня посадят в темницу; я уже нечувствителен; пускай меня мучат, пускай лишают жизни. О варвары, грызите сие сердце, пускайте в него томный ваш яд! Извините мое исступление, я думаю, что я лишусь скоро ума. Свет в глазах меркнет. - - Я напишу жалобницу в высшее правительство! - - Но кто примет ее? Не те ли, кого фортуна, вертясь на курей ножке, приголубила? О! о! единая моя надежда - граф Честан, человек старых правил и здравого рассудка. Ежели его ручательство не поможет, останется одно: с мосту да в пролубь. Завтрашний день все решится! Подобен ерою Римскому Брутусу, восклицаю: Со щитом иль на щите!
   С совершенным почтением и дружбою навсегда пребываю...

7. Эскиз: Петербург.

   "Приютино меж тем укрылось зимою, подоткнув одеяло. Зима длилась и длилась, хотя не сказать, чтобы тянулась. Она вовсе не прискучивала, каждый день оборачиваясь чем-то новым. Весна может грянуть заморозками, лето - обрушиться засухой или пролиться обложными дождями, об осени и говорить нечего, но приютинская зима пребудет вам верной. На нее можете положиться: не будет оттепели в сочельник, чем славится Малороссия [вставил рассказчик, глянув за окно]; не нависнут над головой угрюмые тучи, грозя дождем. Нет уж: зима так зима - ясная, морозная и всем в радость.
   Многое можно рассказать о последней зиме недоросля Аленина. Но мы умолчим о трехдневной метели, которая занесла дом по самую крышу, и Николай Яковлевич, стоя на кровле, командовал раскопками, в то время как Анна Семеновна и Алексей завороженно смотрели на белую стену, вставшую за ночь по ту сторону окна. Не будет рассказано о том, как Григорий Семеныч, позабывши обиду, приехал к родичам на Рождество и в подпитии поклялся, что сам-один пойдет на медведя; в стороне оставим и повесть об исполнении страшной клятвы. Пропустим и праздник, и трогательную проповедь безукоризненно трезвого о.Афанасия; Анна Семеновна плакала, и даже у Алексея, весьма далекого от благочестия, стоял комок в горле. Святочные гадания и прочие прелести деревенской жизни также выпадут из нашего рассказа, - о них, я полагаю, каждый имеет представление благодаря гимназическому курсу родной словесности.
   Дениса Ивановича, господина Визена, почитай что и не вспоминали, но редким письмам из Петербурга радовались: Алексей для виду, родители его искренне, а Григорий Семеныч и слышать не хотел об "этом писаке". В делах живописных Алексею по-прежнему не было удачи: то преходящая натура обманет, изящные сосульки распадутся капелью; а то и начнешь писать, - замучат советами все, кому не лень. Две-три приличных работы в новой манере Алексей довел-таки до конца, и они были одобрены. С "Пастбищем", конечно, рядом не стоят, но сами по себе не так уж плохи. Не так уж.
   Григорий Семеныч всё порывался искупать племянника в проруби. Однажды подкараулил его, скогтил и потащил к Приютинке, но бессовестный малец прокусил ему палец и так завопил, что сбежался весь дом, и сообща Алексея отбили. Не быть тебе генералом, приговорил Волконский и пошел закаляться в одиночестве. Аленины и дворня, закутавшись потеплее, смотрели на него с пригорка, не скрывая дрожи.
   До шестнадцатого дня рождения оставалось полгода, и угроза пансиона (получше да построже) незаметно отступила, перестала являться в кошмарах. Снежные облака бежали так весело, снег лежал так уютно, а дом так жарко натопили, что о расставании с Приютиным нельзя было и помыслить. Казалось, родители Алексеевы забыли о своих намерениях. Да и уроки мисс Жаксон не были так мучительны, как прежде. Ко всему привыкаешь, хотя и с неохотой.
   Один только Николай Яковлевич мрачнел на глазах. Зиме он радовался, но как-то через силу. Если думал, что никто его не видит, хватался за бок и за сердце. Предчувствия томили его, и Визен возникал в аленинских мыслях всё чаще.
   По смерти Клариссы Анна Семеновна утешилась тем, что взялась за "Грандисона".
   Тишка, наконец прощенный, принялся перешивать кафтан. Получалось вроде бы сносно; еще посмотрим.
   Палашка... Куталась в платок (рождественский подарок Анны Семеновны), болтала за пряжей, но чаще была молчалива - Бог знает, о чем думала; может, и о Денисе Ивановиче.
   Так зимовали размеренным порядком; на Богоявленье, как водится, открылось небо, на Ефимия в полдень проглянуло солнце, что Месяцеслов полагает приметой ранней весны, и на Ефрема Сирина закормили домового. Сретенская оттепель отрезала Приютино от мира, поэтому два письма от Визена пришли одновременно.
   В первом он делился своими печалями, грозился покончить жизнь свою нехристианским обычаем - именно тем, какого чудом избежал Алексей. Второе же было кратко:
   Числа 20-го, не позже 25-го приеду. Готовьтесь! Д.В.
   Из чего Аленины справедливо заключили, что Денис Иванович не утоп и, вероятней всего, дела его идут недурно. Хотя как знать! Может, едет он в Приютино зализывать раны, проклинать могущественных недругов, печалиться о запрещенной пьесе. Как знать. Но если бы так, рассудил Николай Яковлевич, письмо было бы подлиннее. Вовсе не обязательно, возразила Анна Семеновна. Может, его переписку вскрывает полиция, и оттого он избегает подробностей. Может, ему, бедняжке, так плохо, что он и слов подобрать не может. Денис-то Иванович не может слов подобрать? - вздергивал брови Аленин. И что это вы к нему так ласковы, "бедняжкой" зовете? Я и заревновать могу. Полно вам, улыбалась Анна Семеновна. Разве не видите, какой он неустроенный и неухоженный. Жалко его, вот и всё. А кто бы мог подумать, печально кивал Николай Яковлевич. Каким он был тогда: молодой, худощавый, бодрый... А я... А мы... Нет, ничего не изменилось. Помнишь те сумерки?
   Двадцать шестого февраля господин Визен с триумфом воротился из столицы.
   - Одно слово, Денис. Ну?!
   - Победа, - и завалился спать, не ужиная.
   Утром он долго сидел за столом, ел и ел. Не дожевав, принялся рассказывать. Говорил он несвязно, размахивал руками, так что и не разобрать, о чем речь: больших людях, оказавших помощь, больших взятках, без которых не обойтись в любом случае, больших расходах или большой виктории.
   - ...немало, - закончил свою повесть Денис Иванович, встал, утерся платочком и фальшиво запел "Гром победы раздавайся". Допев, он склонил голову и довольно сказал: - Таким вот образом.
   Аленина покоробило шутовское обхождение с гимном, и он сухо сказал:
   - Что ж, Денис Иванович, ты нам всё очень хорошо объяснил. А сейчас, имея много дел... прошу извинить.
   - Куда ты? - изумился Визен. - Десерт же! Да и что десерт - пора к отъезду готовиться.
   - Что? К отъезду? - изумился в свой черед Николай Яковлевич. - На охоту, что ли? Или ты Григория Семеныча навестить решил? Почтение засвидетельствовать?
   Денис Иванович посмотрел на него укоризненно.
   - Не смешно. А едем мы в Петербург. Премьера через неделю, и так еле успеваем. Нехорошо, если без сочинителя пройдет. Без почетных гостей - тем более.
   Петербург. Странно: Алексей никогда не задумывался о широком мире за пределами ...ского уезда. Мир вообще делился на две неравные части. Одна, бoльшая, глядела на Алексея со всех сторон, а ночью обхватывала его и что-то шептала. Другая, куда как поменьше, начиналась сразу же за горизонтом и уходила вдоль дороги: пестрая Москва; серо-стальной Петербург, слегка задетый желтизной и прозеленью; витражный свет Европы, парная африканская тьма, неопределенная Индия; и, ближайший из всех, гравированный остров. Неизведанные страны, еще недавно спрятанные в атласе, теперь подобрались совсем близко и дышали над ухом.
   - Я думал, ты шутишь: балкон, партер, лучшие места... Что и сказать... Ты же знаешь: мы живем уединенно, нигде не бываем. В столице я...
   - Знаю-знаю. Двадцать лет тебя в Питере не видали.
   - И причины тебе известны.
   Еще бы не известны! В те молодые, Боже мой, какие далекие годы, Визен и Аленин принадлежали к партии Панина. Более того: составляли заговор, самый настоящий комплот, уж вы мне поверьте. И даже надеялись на что-то. Во что-то верили. Клятвы давали. Кому, во имя чего? - и не вспомнишь. А ведь был горяч, искренен был, а главное - молод, молод... Разбежались потом кто куда, не стали дожидаться незваных гостей: кто в деревню, кто за границу. Из тех петербургских дней, когда горели письма и дневники, когда слухи были надежнее людей, когда мы, точно мальчишки, прятали портфели с какими-то... тс-с... важнейшими... - из тех дней подпоручика Аленина вытащил не кто иной, как бригадир Волконский: вломился в двери, молча схватил за ворот, потащил в полк, а оттуда, не дожидаясь, пока дадут ход прошению об отставке, - в деревню, в Лысые свои разлюбезные Горы. "Давно, давно хотел тебя познакомить с Аннушкой... Ты ведь сосед нам, что ж ни разу не заезжал... Отсидишься у нас, дурь из головы повыбьешь... Да что ты?" Аленин, кажется, плакал, забившись в угол коляски: все, все, и Денис, все были брошены на произвол там, в Петербурге, уже далеко, и колокольчика не слыхать, он струсил, он дезертировал. Двадцать лет, Боже мой.
   - Двадцать лет! Кто сейчас об этом помнит, Николай Яковлевич! Полно тебе жить затворником. Да! Вообрази: граф Честан о тебе справлялся: не знаю ли я, что стало с тем бравым подпоручиком, который...
   - Видишь: значит, не забыли.
   - А ты не придирайся к словам. Сам ехать не хочешь - о других подумай. Анна Семеновна! Скажите, пусть не упрямится! На Лешку посмотрите: как у него зубы-то горят.
   Аленины поглядели на сына. Зубы его горели.
   - Может, и вправду, Николай Яковлевич?
   Конечно, Аленин всё рассказал ей. Разве мог он скрыть от Аннушки, что ее руки добивается человек, одной ногой стоящий в Сибири, а то и где подале? Анна Семеновна посмотрела на него с недоумением - есть из чего волноваться, - сказала: "Значит, в Петербург не поедем", взяла его за руку, и они пошли к генералу Волконскому просить благословения. И вот теперь...
   - Алеше любопытно, да и мне тоже, - продолжала она, воодушевляясь. - Вы-то, Николай Яковлевич, успели пожить в свое удовольствие: по Европе прошли...
   - Большей частью болотами...
   - ...и в столицах покутили - да, покутили, не возражайте, я знаю, мне Гриша рассказывал, он еще очень беспокоился, не проиграете ли вы мое приданое...
   - Ах, злодей! Я ему припомню!..
   - ...а я в Петербурге бывала еще девчонкой, и то не часто.
   - Вот и нечего на старости лет...
   - Вы меня оскорбляете. Я всегда была моложе моих ровесниц, всегда.
   - Но в Петербурге...
   - И там я буду блистать, не сомневайтесь, - Анна Семеновна вздернула голову, - если фамильные бриллианты Волконских не пошли в уплату ваших тайных карточных долгов!
   - Какие ужасы вы говорите!
   - Довольно. Мы едем в Петербург - ради Алеши, ради меня, ради новой пьесы Дениса Ивановича... да и вам самому смертельно хочется повидать столицу.
   - Анна Семеновна, - Аленин встал из-за стола. - Не сомневаюсь, что в Петербурге вас похитит какой-нибудь молодой обожатель, и я никогда более не увижу ваших прекрасных глаз. Но если вам так угодно... Что ж. Собираться!
   Петербург, Петербург. Как они разочаруются, думал Аленин. И сам он когда-то ждал от столицы Бог весть чего, - но что получил? Немыслимую жару посреди лета, жару, что расползается по улицам и площадям, и даже каналы не могут ее остановить - она пробирается мостами. Проходит неделя, много две, невыносимое марево исчезает, и Петербург погружается в обычные морось и морок.
   Город невзлюбил подпоручика при первой же встрече. Дома давили, гулянья утомляли, фонари плевались маслом. Летний сад не шел ни в какое сравнение с вольным приютинским парком. Тот Петербург, о котором Аленин был наслышан, всё скрывался от него, дразнил из-за углов упущенными возможностями, закрывал свои окна и задергивал их наглухо, заговорщицки шептал и куда-то заманивал, и выбросил наконец на проезжую дорогу. Вряд ли он изменился с тех пор.
   (Николай Яковлевич думал об этом, ведя разговор с мисс Жаксон, еще более решительной и чопорной, чем обычно. Она была категорически против того, чтобы прерывать учебный процесс посреди второго семестра: юный господин Аленин всё забудет за время вояжа, и не представляет ли Сент-Питерсбёр опасности для его нравственного облика? Пришлось пообещать, что и она поедет в столицу - присмотреть за нравственностью и всем прочим. Мисс Жаксон кивнула, прошла в свою комнату, достала из шкатулки серебряный медальон и, открыв его, засмотрелась... Не будем заглядывать даме через плечо; достаточно сказать, что и она знала страсти, и у нее были тайные причины стремиться к невским берегам, хотя и безнадежно.)
   Николай Яковлевич был прав, как всегда. Не знаю, что было в мыслях Анны Семеновны, Алексей же деятельно раскрашивал Петербург. Прежде город отсвечивал сталью, теперь же смягчился и просиял голубизной. Сплетение улиц и каналов чаровало, подъемные мосты приветственно вскидывали руки, суета Невской перспективы оборачивалась неявной гармонией. Зыбкие силуэты еще не проступивших из тумана дворцов готовились воплотиться; и если правду сказал Денис... Незапно полусонные мысли прервали свой ход; Алексей подскочил на кровати. Он понял, отчего матушка так настаивала на поездке, отчего так легко согласился отец, и чему радовался Визен. Конечно же; очевидно; успокойся; каким же дураком... Пансион. Конечно же, пансион. Списываться, полагаться на обещания и слухи... - что может быть проще, чем поехать самим, разведать всё на месте и - Об этом Алексей и думать себе запретил. Нет; просто поездка, развлекательная и образовательная; сделать приятное Денису Ивановичу, встряхнуться после приютинской зимы. Просто. - Но сомнения остались, и в день перед отъездом Алексей ходил пасмурным.
   Сборы были хотя и спешными, но обстоятельными. Показались вдруг такие шубы, такие сапожки и юбки, каких никто и не видывал никогда. Битые молью одеяла, пахнущие камфарой, выползали из сундуков, свертывались и развертывались беспрерывно. Снеди в дорогу наготовили неимоверное количество. Всё, чем славится деревенская кухня, жарилось, варилось, парилось, вымачивалось и добывалось из погреба в готовом виде. Анна Семеновна кричала на слуг сразу во всех комнатах и во дворе. Николай Яковлевич осматривал старые ружья и пистолеты - не взяла ли их ржавь. Визен прыгающим шагом разгуливал по дому и у всех мешался под ногами. Алексей бродил без цели. Половицы вздыхали ему вслед.
   Легкая, светлая гостиная и темный коридор, сквозь который протянулся заблудившийся луч зимнего солнца, отчего-то не вели за собой нежные воспоминания о детстве. В голову лезли какие-то древние конфузы, над которыми долго смеялись добрые родичи: "А помнишь, Алеша, как ты в четыре годика..." - нет, не помнит, но рассказы о давнем позоре составляют неизменное украшение каждых его именин; как такое забудешь?
   Не воспоминания, не дрожь возможной утраты, - но четкость линий, но глубина контрастов, редкие цветные пятна среди черного и белого. Приютино силуэтом легло на страницы альбома - увы, в одном лишь воображении. Альбом и карандаши были уже упакованы.
   Пришел последний день зимы. К вечеру дом, едва не сметенный сборами, успокоился и притих, устало дыша. Три возка были готовы; вещи, совершенно необходимые в дороге и по прибытии, заново уложены в сундуки. Глядя на них, Аленины думали: а стоит ли... Но молчали.
   Погода им благоприятствовала. Ночью опять мело, и наутро дорога стала ровной - лучшего и желать не нужно. Петербург ждал их, неотвратимый, как бессмертие.
   О Оттепели и Погоде. Переменяющаяся то и дело Стужа с великою Оттепелью в Феврале всех озабочивала; и Дело было необыкновенное. Все начали опасаться вредных Последствий.

8. Гравюры: Виды местностей и разных сооружений.

   "Пять суток ехали они.
   Чужая земля началась незаметно. За Приютиным лежали владения Фляновых, потом еще чьи-то, и родной уезд прекратился. Аленинский обоз продвигался неспешно, как говорится, тошняком. Временами чужие тройки на всем ходу выскакивали из земли, обгоняли его и в землю проваливались. Николай Яковлевич каждый раз доставал недавно смазанный пистолет английской работы и настораживался - в губернии толковали о грабежах, а пугачевщина еще была памятна. Анна Семеновна глядела на него с восхищением, но вскоре опять начинала сердиться: в первый день путники ели совсем мало, не соблазнившись даже пирожками с повидлом. Только на другой день они приноровились к покачиванию возков, звону бубенчиков и беспрерывной болтовне Визена, и теперь жевали, не останавливаясь. Ночевали на станциях, столь невыносимых, что и говорить о них не хочется.
   Алениных поглотило пространство. Зима еще и не думала отступать, но давешняя оттепель оставила свой след, и возки то скользили по льду, то проваливались в грязь. А кругом уходила в туманы бесконечная, то холмистая, то ровная, поросшая кустарником грязно-белая пустота. Едва утренняя мгла рассеивалась, вдали, у самого окоёма появлялся какой-то лихой человек. Когда ни посмотри, он был там - черное пятнышко в санях или пешком. Далеко. Иногда стоял, размахивая руками, иногда несся очертя голову, но никогда не приближался.
   Алексей не думал о нем. Недоросль был захвачен пространством по обе стороны исчезающей дороги. Изменчивое и однообразное, - он пытался подобрать слова и сбивался на бормотание. Почему даль, тянущая душу, так смущала его? Он понял наконец. Прежде он много раз отступался от своих замыслов - лучистый набросок тускнел и грубел, обрастая тяжелыми земными красками, и картина оставалась недописанной, а со временем исчезало и сожаление. О проклятом пруде, загубившем лучшие дни лета, теперь Алексей думал равнодушно и редко. Но в дороге он впервые увидел то, что изобразить невозможно: движение сквозь белизну и редкие штрихи веток; падение, изгиб, тоскливый гул. Другой мир, другой, другой, и жить в нем - сквозь него - нельзя. Страшнее всего было то, что где-то в пустоте - хотя бы и в Петербурге - наверняка есть человек, художник, которому эта картина под силу; который - почему бы не сию минуту? - видит Алениных из своей выси: распахнувшаяся даль уже запечатлена, и осталось только нанести три черных мазка, смазанные от скорости. Невообразимо, - Алексей со злости стукнул себя по колену, и Денис Иванович, распространявшийся о русском богатыре, какому только и впору такие просторы, - осекся и замолчал. Поглядел за окошко, почесал небритую щеку и сказал:
   - А знаете, какой мне последние дни сон снится? Не сон даже, а кошмар. Ей-Богу, каждую ночь просыпаюсь. Да. Только представьте себе: театр - громадный театр, у нас таких и нет, вот разве что строят Большой каменный, да и тот меньше. Огромный, словом. Ставят, разумеется, мою пьесу, я за кулисами бегаю, волнуюсь - минута до начала, ролей актеры не знают, суфлер запьянствовал, декорации трещат. Ладно, пусть трещат, уж как-нибудь... Пробираюсь на сцену осторожно так, заглядываю в разрез занавеса... - Денис Иванович выдержал паузу, явно надеясь, что его поторопят.
   - И?.. - поторопил его Николай Яковлевич.
   - И ничего! - мрачно сказал Визен. - То есть никого. Пустой зал. Партер, ярусы - всё! Ни души. Не пришли зрители. Вовсе и не пришли...
   - Что вы, - мягко улыбнулась Анна Семеновна. - Хоть мы-то будем. Трех рукоплескателей вы себе обеспечили. Если мисс Жаксон зазвать - то и четверо будет. А уж если Тишку
   - А Россия велика, - проговорил Визен, и в голосе его была непонятная тоска.
   - Велика, - согласился Аленин, кивая с самым серьезным видом. - Камчадалы к первому представлению приехать не успеют.
   Дениса Ивановича передернуло.
   - От вас... от вас я... не ожидал!
   Голос его сорвался. Визен махнул рукою и отворотился.
   Пустой театр. Пустой. Пустой.
   Алексей не любил сумерки. Краски выцветали, очертания стирались, и ему становилось не по себе. Что мог он увидеть? - Ничего; а вспоминать Алексей не умел. Приютино уже расплывалось (сколько ступенек на крыльце? если смотреть из коридора, чтo видно в гостиной?); Петербург оставался смутным - Алексей побаивался загадывать наперед. Оставались только темнота за окном, неверный весенний снег и дальняя дорога, которой пора бы уж и закончиться, но нет - длится во всю долготу, тянется протяжно, и только тени встают из промерзлого болота.
   Это и был Петербург. Медленно выпрастывались окраины; леса, исполняя указ, разбежались по сторонам ("дабы ворам пристанища не было"); под колесами захрустел хворост, тут же сменившийся досками. Денис Иванович радостно вскрикнул и ткнул пальцем в темную полоску: возникла и тут же исчезла Фонтанная речка.
   На заставе их не остановили. Алексей и Анна Семеновна глазели по сторонам, Николай Яковлевич сидел нахохлившись и молчал. "Скоро, скоро, - говорил Визен, - еще немного..." Дома загадочно росли в темноте и благоразумно замирали, достигнув двух этажей.
   - Галерная! - объявил Денис Иванович. - Добро пожаловать, будьте как дома.
   Снаружи было еще холоднее. "Чаю бы... - Алексей пошевелил замерзшими губами. - Угреться бы..." Темнела пустая улица, одинокий фонарь светил робко, и слепо смотрел деревянный особняк. Всё было серым и голым. Сверху громко дышал ямщик; Аленин и Визен спорили за право помочь Анне Семеновне.
   - Будет вам, - сказала Аленина, появляясь с другой стороны возка. - Давайте в дом поскорее.
   Обиженная мисс Жаксон выбралась из второго экипажа сама. Денис Иванович уже распоряжался. Свечи загорались одна за другой, и верхний этаж словно вспыхнул. Визен махнул рукою - все поторопились за ним. Прихожую пролетели не глядя. Только на лестнице Алексей поднял глаза и ахнул: стены были густо увешаны картинами и гравюрами - а он-то думал, что Визен вовсе ничего не смыслит в живописи...
   - Завтра посмотришь, - бросил Денис Иванович, не оборачиваясь. - По левую руку, двумя ступеньками выше, Гвидо Рени, подлинник. В Италии куплен у маркиза Гвадани за тысячу червонных.
   - Никогда бы не сказал, - поднял брови Николай Яковлевич. - Да и не дал бы я за нее тысячу...
   - Учись, Леша, как нужно рисовать, - заметила Анна Семеновна. - Видишь: безо всяких фокусов, а как хорошо и дорого.
   - Все они дорогие... посмертно, - проворчал Алексей, хотя пейзаж и вправду был хорош.
   - Завидуешь... - понимающе протянул Визен. - Правильно завидуешь. А работать нужно, друг любезный, работать, тогда и... Пришли. Зажмурьтесь. Зажмурьтесь! Анна Семеновна, не подглядывать!
   Скрипнула дверь.
   - Вперед!
   Прямо в глаза Алексею ошалело смотрел взъерошенный красноносый юноша в непомерной шубе. Рядом стоял еще один, точно такой же. Алексея шатнуло, и комната качнулась вместе с ним. Зеркала большие и средние, и зеркальца малые - все глядели на него.
   - Полезная штука, - заметил Денис Иванович. - Избавляет от самомнения.
   "Кто бы говорил", - подумал Алексей, но подошел к ближайшему стеклу.
   Не он это был. Тот, кто замер в зеркале, казался ниже ростом и куда глупее. В глазах его не было ничего - одна лишь тоска по чаю и теплу. Как нужно держать кисть и смешивать краски, он явно не представлял, да и ни к чему эти премудрости. Проще надобно жить, проще. Поесть и баиньки. Чем плохо?..
   - Идем, Алеша... Алеша...
   Он обернулся. Из-за отцовской спины выглядывал еще один Алексей. Да нет, не выглядывал: гордо взирал, никого не видя, и просвечивали сквозь него такая самоуверенность и такая надменность, о которых только мечтать... а рядом стоял вдохновенный художник с печатью гения на лике, а...
   Николай Яковлевич не вытерпел и поволок сына из комнаты. Тот крутил головой и пытался на ходу ухватить новые отражения. Они всё множились.
   ...и в полудреме, укутываясь поуютнее, успел краем мысли подумать - а если не соврал Денис, если и вправду пьеса о...
   Спал он без сновидений и проснулся далеко за полдень. Разбудил его крик - или, вернее, два крика, прозвучавшие одновременно.
   Алексей вскочил, накинул какой-то пестрый халат и побежал на шум. Голоса родителей он узнал сразу же.
   Отворил дверь и замер.
   Две восковые фигуры стояли перед ним (Визена, притаившегося сбоку, Алексей не заметил). Приземистый человечек, чудовищно напудренный, в блестящем камзоле и белых атласных штанах, беззвучно шевелил губами, не отрывая взгляда от красавицы в алом роброне. Волосы ее стояли дыбом на пол-аршина высоты и были увенчаны беретом, не то тюрбаном. Красавица сидела на стуле с высокой спинкой в совершенной неподвижности, видимо опасаясь за прическу. Глаза ее были остекленевшие, лицо ярко накрашено.
   - Ч-что с вашими волосами, А-анна Семеновна, - проговорил человечек.
   - Я могу спросить вас о том же, - дрожащим голосом ответила дама.
   - Два часа, - мрачно сказал Аленин. - Щипцы. Пудра. Уверяют, что античный фасон. А-ля Цезарь. А вы?..
   - Николай Яковлевич... - Анна Семеновна нервно сглотнула. - Я знаю, что вы... и... но моды требуют... и не могла же я появиться в обществе без... - Она жалобно поморгала, потом резко подняла руки (что-то треснуло), ухватила себя за волосы и потянула вверх. Тут уж вскрикнул Алексей. Волосы легко подались и оказались париком; голова Анны Семеновны была коротко острижена.
   - Аня... Зачем?..
   - А как иначе сделать современную прическу? - возмутилась Аленина и бережно опустила парик. - Все так ходят. Все.
   - Вот и пудрятся все, - сердито сказал Николай Яковлевич, посмотревши в зеркало. - Ужас какой, прости Господи.
   - Что-о?
   - Это я о своем, Анна Семеновна, не хмурьтесь. А вам очень идет.
   - Всё прекрасно, всё за-ме-ча-тель-но, - затараторил Денис Иванович. - Алексей, ступай переоденься, и так весь день проспал, даже на пушку Петропавловскую никакого внимания, сопит себе и сопит, скажите на милость. Нет, Лешка, вставать надлежит рано - и за работу, за работу... Ну, где газеты?
   - Не знаю, - пожал плечами Алексей.
   - Да я не тебе...
   Газеты возникли и зашуршали.
   - Так, так, тэ-эк... И здесь... И... Да нет, - бормотал Визен, - да как же это... Не может... А, черт!
   Смятая газета полетела в угол, но в полете расправила крылья и ткнулась в колени Анны Семеновны.
   - Что такое, Денис Иванович?
   - Нигде, - спокойно ответил Визен и хрустнул пальцами, - ни-где. О премьере ни слова. Сговорились. Нет такого сочинителя, нет такой пьесы. Умно, очень даже умно... А сон в руку, - ухмыльнулся он. - Сон-то - в руку. Никто не узнает, никто не придет, а вам, - закричал Визен, - лишь бы шутки!..
   - Погоди, погоди, - Николай Яковлевич по старой привычке схватился было за виски, но тут же вспомнил о прическе, и руки упали. - А ты не думаешь, что дело в другом? Может, пока ты к нам ездил, управа благочиния и... того?..
   Визен приоткрыл рот и застыл на месте, покачиваясь, как болванчик, с закрытыми глазами. Потом рванулся зайцем, и, с грохотом распахивая двери, умчался.
   - Обедать, как видно, придется самим, - заметил Николай Яковлевич. - Эй, кто там? Накрывай на стол.
   Аленины явно поторопились принарядиться. Обед пришлось отложить, поскольку драгоценные костюмы, любезно заказанные Визеном, встречи с супом не пережили бы. Особое петербургское искусство - правильно держаться за столом в таком вот... э... облачении, - объяснил Николай Яковлевич сыну. Я и сам не вполне им владею, что уж от тебя требовать. Упустили, упустили, с детства нужно было тебя обучать, а то выходит срам один... Ничего не поделать, переоденусь в домашнее, и дай Бог, чтобы пудра не падала в тарелку. И волосы чтоб не растрепались.
   Так и получилось, что Николай Яковлевич сидел статуей и кушал мало. Анне Семеновне было вольнее: роскошный парик отправился на болванку, а сменил его простой, каждодневный, с которым Аленина уже освоилась вполне. Алексей, счастливо избежавший встречи с куафером, посматривал на родителей с некоторым испугом.
   - Завтра же с визитом к Халдиным...
   - То-то, говорят, высоко взлетели... Алексей, не чавкай и сиди ровно... А была какая уродища.
   - Ну, матушка, тысяча душ приданого, к чему еще красоты? А с князем я был знаком, и даже коротко. Большая шельма, скажу вам, но если замолвит слово на Верьху, и то хорошо.
   - Little pitchers have long ears... - Мисс Жаксон многозначительно кивнула в сторону Алексея.****
   Анна Семеновна не шелохнулась, но с неожиданной злостью сказала:
   - Леша! Ешь скорей!
   Лицо Николая Яковлевича было мраморным и холодным.
   - ...После чего, - продолжил он, как ни в чем не бывало, - мы поедем к Дурыкиным.
   Визен семенящим шагом вошел в столовую, на ходу сбрасывая камзол.
   - Что у нас тут? Чудненько. Ты угощайся, Николай Яковлевич, угощайся, и поживее. Всё не так уж плохо, и даже, - он потряс указательным пальцем, - и даже наоборот. Спектакль никто не запрещал, билеты раскуплены, а там... посмотрим, посмотрим. Сани подадут через час, так что поторопитесь! - Денис Иванович улыбнулся во весь рот. - Такое позорище пропустить нельзя. Особенно вам!
   И снова смеркалось.
   По пути от Галерной до Царицына луга город прихорашивался. И улицы замощены камнем, и дома кирпичные. Цвета исчезали, темнота подползала, прижимаясь к земле, и фонари горели на башне адмиралтейства, но шпиц еще сверкал в прозрачной высоте. По левую руку, на другом берегу Невы, таилась Академия художеств, заветная, недостижная. В сравненьи с ней всё мельчало, даже прославленный и, кажется, до сих пор не открытый монумент - бронзовый всадник (глянув на него вскользь, Алексей был весьма разочарован). Впереди, в Алексеевом смутном воображении, маячил театр, бархатный и притихший - в его честь. Смешны прежние догадки; Денис Иванович так и не сказал, о чем пьеса, да и не важно. Всё равно - еще час, еще полчаса, и я выйду на сцену в белоснежном парике, и не нужен будет суфлер, кисть в одной руке, в другой же...
   Алексей и не заметил, как сани пролетели Адмиралтейскую перспективу и, обогнув бирюзовый дворец (уж он-то был освещен на славу!), оказались на заснеженном лугу. Шум становился громче и громче. На Галерной не было ни ездоков, ни пешеходов; здесь же, несмотря на холод и позднее время, устроили настоящее гулянье. Костры, сани, возки, мохнатые тени, гул, с невозможной высоты падают и снова уносятся качели, чуть подале медленно вращается семиаршинный глобус, освещенный изнутри, - ад кромешный, и поверх всего - пронзительный и страшный рев роговой музыки.
   Денис Иванович решительно прыгнул в преисподнюю, и потянул за собой Алениных (мисс Жаксон забыли дома). Цепочкой, не выпуская рук, пробирались они ближе и ближе к деревянной громаде театра. Визен успевал раскланиваться и, перекрикивая оркестр придворных егерей, приветствовать знакомых. Николай Яковлевич увернулся от очередной карусели, дернул головой так, что чуть не свалилась шапка, и закричал: "Башарин! Башарин!" Невидимый Алексею Башарин ответил невнятной радостью. "У Визена! Денис Иваныча! Да вот он!.. Старый товарищ, - пояснил Аленин вполголоса, выдыхая облако. - Мы еще когда..." - но вспомнил про кувшины с ушками и замолчал.
   Театр оказался не таким уж большим и не очень-то бархатным, зато довольно теплым. Шубы оставили на попечение лакеев, а сами устроились в креслах. Визен тут же исчез, важно сказав на прощанье: "А ведь зритель-то..."
   Зритель-то и в самом деле, - согласился Алексей про себя. Бог знает, как слухи о премьере разнеслись по городу, - а как вообще разбегаются слухи? Дело это темное, дело шепотов и обиняков, и никогда не скажешь заранее, далеко ли заберется новость или заглохнет без внимания и ухода. Весть о визенской удаче оказалась любопытна многим и многим. Костюмы, платья, лица горели мишурным сиянием, и всё вращалось вокруг трех недвижных провинциалов. Где-то по углам сидели партизаны Визена - хлопальщики, которым в последнюю минуту выдали список ударных реплик. Театралы узнавали наемных рукоплескателей по характерному жесту - они заранее разминали ладони.
   Алексей прикрыл глаза. Слово Недоросль шуршало вокруг. Столько людей... столько людей... и никто не знает, что это - я... что из-за меня... что... Спасибо Тебе, Господи. Спасибо.
   Николай Яковлевич высматривал приятелей былых времен. Анна Семеновна, стараясь не вертеться, сравнивала свой наряд с платьями соседок, и выводы были нелестными для столичных дам.
   Занавес открылся.
   Комедия Недоросль представлена на щот первого придворного актера г.Дмитревского. Театр несравненно был наполнен, и публика аплодировала пиэсу метанием кошельков. Характер Мамы играл бывший придворный актер г.Шумской к несравненному удовольствию зрителей. Сия комедия, наполненная замысловатыми изражениями, множеством действующих лиц, где каждой в своем характере изречениями различается, заслужила внимание от публики.

Драматический Словарь.

   В знаменитой комедии Недоросль фон Визен изображает одно необразованное помещичье семейство: мать (г-жа Простакова) боится приневоливать сына к ученью, чтобы не повредить его здоровью, и из него выходит глупый, ни к чему неспособный юноша; а его дешевый учитель немец оказывается бывшим кучером, неимеющим никакого понятия о науках. Сама же Простакова за свое тиранское обращение с крепостными людьми лишается власти, и ее имение берут в опеку.

Руководство к Русской Истории. Средний курс
(изложенный по преимуществу в биографических чертах).
Составил Д.Иловайский.

9. Портрет: Митрофанушка.

   "Без происшествий не обошлось.
   Когда в третьем действии на сцену ворвалась г-жа Простакова с криком: "Пусти! Пусти, батюшка! Дай мне до рожи, до рожи..." - зрители зароптали. Но проклятая баба не унималась: "Слыхано ли, - возгласила она, - чтобы сука щенят своих выдавала?" Тут уж раздалось шиканье. "Какая подлость!" - громко сказал какой-то зритель из писательской братии (судя по манерам) - и покинул театр.
   К чему были эти грубости, никто не понял. Мнения разделились: одни утверждали - Визен попросту лишен того, что галломаны именуют "вкусом"; другие полагали, что нетребовательным зрителям такой гумор по душе, третьи видели в нем подачку критикам - всё равно, мол, будут ругать, так хотя бы за дело...
   Николай Яковлевич также пребывал в недоумении.
   - Что такое, Денис Иванович, не ожидал, право слово, не ожидал. Дамы смотрят, высший, понимаешь ли, свет, а на сцене такое. Как у этой актерки язык повернулся... Ну и ты хорош...
   - Полно тебе, Николай Яковлевич, - устало сказал Визен. - Простакова иначе разговаривать не может. А что вообще скажешь?
   - Вообще - замечательно, просто замечательно! Давно пора было им это сказать!
   - Кому и что? - аккуратно уточнил Визен.
   - Ну, им... которым... - Николай Яковлевич неопределенно покрутил пальцем. - Смелый ты человек, однако, Денис Иванович. Там у тебя этот... как его...
   - Стародум.
   - Да. И этот...
   - Правдин.
   - Да. Такое говорят, что держись только... А ведь прав был тот ценсор, прав! О котором ты нам писал, помнишь? Пьеса-то... - он многозначительно замолчал.
   Визен любезно кивнул:
   - Но давай притворимся, что мы этого не знаем.
   - Чего не знаем?.. - Аленин прикрыл глаза и улыбнулся. - Но хорошо, хорошо! Давно так не смеялся. Остро и умно... и актеры прекрасно играют.
   - Сам подбирал, - скромно заметил Визен.
   Николай Яковлевич поцокал языком: скажи-ка!..
   - Замечательная вещь, - положительно сказала Анна Семеновна. - Жалко их.
   Денис Иванович нахмурился:
   - Кого?
   - Всех. Стародум не при деле, вышел в отставку, а мог бы еще столько сделать... Митрофанушку... загубили - что это за воспитание: Цыфиркин, Кутейкин и Вральман. - Она помолчала. - И Простакова, конечно. Ведь совсем одна осталась, несчастная.
   - А муж? - ревниво спросил Аленин.
   - Вот разве что муж, и тот рохля. Имение под опекой, сын в армии...
   Визен издал звук, несколько похожий на "и-и-и..."
   Николай Яковлевич наморщил лоб, словно пытаясь что-то... Да, вспомнил.
   - Денис Иванович, - сказал он доверительно. - А я ведь узнал! Догадался, в кого ты метишь.
   Визен вздрогнул и осторожно сказал:
   - Вообще-то, да, но... Не то, что ты подумал! - горячо воскликнул он. - Совсем не то! И я... э-э... готов объясниться... видишь ли...
   - Какие уж тут объяснения! - изумился Аленин. - Я-то думал, ты у нас просто гостишь, а ты вон что!
   - Позволь! Не совсем так... Видишь ли, ремесло сочинителя...
   - Не отпирайся, Денис Иванович, всё равно не поверю. Тришка-то! Тришка твой, которого в портные определили, - это ж мой Тишка! Я сразу понял! Расскажу ему обязательно - будет чем гордиться: в пьесу попал! да еще в какую!
   - Тишка? - переспросил Визен с удивлением. - Ах, да... Отрицать не буду. Только мой Тришка поумней будет, пожалуй.
   - Ну, об этом я ему не скажу... - засмеялся Николай Яковлевич. - И вот еще что... Ты с Фляновыми, соседями нашими, не знаком?
   - Не имел чести.
   - Вылитые Простаковы, да и Скотинины в придачу. Я уж решил было, что это их ты изобразил...
   Алексей смотрел в тарелку. Он так и просидел за поздним праздничным ужином - молча, и только раз поднял глаза - когда отец вздумал хвалиться своей проницательностью. Нечего сказать - догадлив.
   Визен снова заставил его испытать неприятнейшее чувство: Алексей стыдился своих родителей, но более всего - себя.
   Как он мог... зная Визена... зная себя!.. как мог подумать... как смел надеяться, что...
   Алексей опять, опять, опять вспоминал тот ужас, который ощупал его изнутри, одел в гусиную кожу и, наигравшись, прихлопнул, - в тот самый миг, когда на сцене появился толстощекий дылда в малиновой обнове не по росту.
   Кафтан весь испорчен, - и более слов не требовалось. Остроумнейшие пикировки, пылкие монологи, хохот и рукоплескания то гудели в отдаленьи, то захлестывали с головой; кажется, и сам он смеялся против воли; кажется, и хлопал тоже - а что оставалось, что, скажите мне, оставалось, когда отец, радостный, разгоряченный, повернулся к нему и посмотрел недоуменно: хлопать в театрах полагается, что же ты, Леша, сиднем сидишь? - и он хлопал, да, точно, руки отбил с непривычки, хлопая.
   Никто его так не знал. Никто. Родители - наверняка, глаза им застит; Лизонька - вряд ли, столько лет не виделись, вряд ли; кто еще? Дворня? Речь не о них, и не увиливай, пусть мысли мешаются, но всё равно. Никто его так не знал. Только он. Визен. Денис Иванович. Фон Визен. Всё то, о чем Алексей старался не думать, всё, чего стыдился, чему потворствовал, о чем мимолетно каялся перед сном и реже - в исповедальне; его лень, его глупость, грубость, равнодушие ко всем и вся, слепота и глухота его... - вся куншткамера выбралась на свет Божий и вольно расползлась по сцене: вот мы; нате; глядите. Бесстыдно. Он, он один был выписан в точности, все прочие - не более чем карикатуры: мать-фурия, отец-тюфяк, дядя-Скотинин... месяцами у нас объедался, сволочь, как человека приняли, а он... гад, ничтожество, в грязь втоптать... втоптал... меня, всех, даже не догадались, и не скажешь им...
   ...Но ведь правда, - думал Визен. Он сидел напротив Алексея и вполуха слушал Николая Яковлевича. По сути - правда. И не трогал я твоих родителей! Твои - еще из лучших. Все совпадения, как говорится, случайны.
   Какая уж тут случайность!
   Если отдельные черты моих персонажей взяты из реальной жизни, это еще не значит, что... Да и так понятно. Сам посуди: разве похожа Простакова на милейшую Анну Семеновну? А Простаков - разве он воевал бы, как твой отец? Даже и Волконский... ну, у нас свои счеты... Похожи или нет?
   Словечки, жесты даже...
   Мелочи я брал, мелочи, а в главном...
   Кафтан!..
   ...в главном - нет. И дался вам этот Тришкин кафтан! Нужно же было с чего-то начать пьесу, а тут подвернулся случай. Опять виляешь. Не похожи, и покончим на этом. А вот ты... ты у нас совсем другое дело, - думал Визен. Ты - Митрофан. Ты - Митрофан. О тебе речь. И я знаю, что ты сейчас мне скажешь...
   ...да, ленив, да, неуч, да, маменькин сынок, но ведь есть же во мне что-то... что оправдывает всё то, что... А он... даже и словом не обмолвился. Визен. Словом даже. Я художник. Ничего мне больше не нужно. Не трогайте мои кисти. Я их не отдам. Мое. Никому. А он даже не заметил, не захотел, а зачем ему - Митрофан и без того хорош. Вот так. И нечего. Всё заметил, всю грязь вытащил, а главного не тронул. Не посмел. Не посмел! Вот так. Значит есть оно - главное. Вырасту - на дуэль вызову... если дядя Гриша его раньше не прикончит. Понял? - И Алексей впервые за вечер посмотрел на Визена в упор.
   * Разумей: Государыня Императрица, в те годы издававшая поименованный журнал. (Пояснение для потомства.)
** Домашний палач кроткия Екатерины.
*** Вёдро, сиречь краснопогодье. Литеру "ё" г-н Карамзин еще не изобрел - покамест приходится звук сей изображать дифтонгом.
**** "У маленьких кувшинов длинные ушки", вот что сказала бдительная гувернантка, - пояснил рассказчик, увидя мое недоумение. - Английская пословица".

Михаил НАЗАРЕНКО, 1994, апрель - декабрь 2001