Один из крупнейших русских поэтов XIX столетия, Евгений Абрамович Баратынский (1800-1844), практически неизвестен как автор сочинений в прозе. Действительно, его прозаическое наследие невелико. Повесть "Перстень" - это единственный в творчестве Баратынского образец произведений этого жанра. Между тем интерес писателя к прозе был длительным и постоянным. Еще в 1824 г. появляется его сатирическая аллегория "История кокетства". К началу следующего десятилетия относятся литературно- полемические выступления поэта, в письмах конца 1820-х - начала 1840-х годов содержатся сведения о работе Баратынского над прозаическим романом, не завершенным и не дошедшим до нас. В наибольшей же степени, как это показывает и переписка, и лирика писателя, прозаические замыслы, а также теоретические проблемы развития русской прозы занимали Баратынского на рубеже второго и третьего десятилетий прошлого века. По его мнению, современность требовала создания некоего "эклектического" романа, который объединил бы традицию объективного изображения мира с традицией субъективного изображения душевной жизни человека: "Нужно соединить оба рода в одном. Написать роман эклектический, где бы человек выражался и тем, и другим образом (...). Сблизив явления, мы представим их в новом порядке, в новом свете" (письмо к И. В. Киреевскому от июля 1831 г.).

В русле этих идей и может быть рассмотрена повесть "Перстень", с воплощенной в ней попыткой объединить чудесное и обыденное, картины быта и раскрытие внутреннего мира героев, авторскую тенденцию и истину характеров и положений. Работа Баратынского над "Перстнем" шла на протяжении 1831 г. "У меня (...) есть повесть, которую в скором времени вам доставлю", - сообщал поэт весной (предположительно в апреле) 1831 г. одному из активных сотрудников "Литературной газеты" М. Д. Деларю. Вероятно, к тому же времени относится упоминание о "Перстне" в письме Баратынского к И. В. Киреевскому - в ту пору наиболее близкому из его друзей: "Я буду у тебя завтра. (...) Написал ли ты повесть? Моя готова".

Планы публикации "Перстня" в "Литературной газете" не осуществились: в июне 1831 г. ее издание было прекращено. Работа же писателя над повестью продолжалась и позднее. Летом 1831 г. он покинул Москву и 29 ноября, находясь в Казанской губернии, извещал Киреевского, приступившего к изданию журнала "Европеец": "Теперь сижу за повестью, которую ты помнишь: "Перстень". (...) Все это посредственно, но для журнала годится".

В декабре "Перстень" был доставлен в Москву и вскоре появился в "Европейце" (1832. Ч. 1. № 2. за подписью: Е. Баратынский), не вызвав, впрочем, сколько- нибудь заметного отклика читателей и критиков. В научной литературе не раз высказывалась мысль о том, что в процессе создания беллетристического опыта Баратынского роль импульса сыграло знакомство автора с "Повестями Белкина", произошедшее в начале декабря 1830 г. При этом речь должна идти не просто об особом значении пушкинского цикла в творческой истории "Перстня", но и о типологической близости обоих сочинений. Как и у Пушкина, в повести Баратынского необыкновенные характеры и ситуации погружаются в течение повседневности. Как и у Пушкина, активную смыслообразующую роль играет литературный фон произведения. Подобно тому, как это происходит в "Метели" или "Барышне- крестьянке", герой "Перстня" воспринимает свою жизнь сквозь призму традиционных литературных ситуаций, и этот взгляд приходит в соприкосновение с реальностью...

Безусловно, "Повести Белкина" являются одной из координат, в системе которых необходимо рассматривать сочинение Баратынского. Однако, говоря об обстоятельствах создания "Перстня", важно указать и на его связь с другим прозаическим произведением, очевидно, ставшим известным поэту в одно время с пушкинским циклом - "волшебной сказкой" Киреевского "Опал". Разумеется, мысль о том, что Баратынский сознательно соотносил свою повесть с "Опалом", гипотетична. Но с учетом тесного (как личного, так и эпистолярного) общения обоих писателей в тот период, с учетом их прекрасной осведомленности в творческих замыслах друг друга, обилие точек соприкосновения между произведениями Киреевского и Баратынского представляется неслучайным. "Опал" и "Перстень" связаны единством основной темы ("жизнь в мечте"), сходством фигур центральных героев, рядом характерных мотивов (сна, кольца- талисмана). При этом в трактовке общих вопросов обе повести находятся в отношении внутренней полемики, представляют во многом противоположные варианты разрешения ключевых для эпохи мировоззренческих и эстетических проблем (апология мечты у Киреевского - пафос доверия к действительности у Баратынского, аллегоризм "Опала" - стремление к жизнеподобию в "Перстне" и т. д.). Интересно, что при всей очевидности общих различий и Баратынский, и Киреевский сходным образом развивают мысль об особой подлинности событий, совершившихся в воображении человека, о неизгладимости следа, оставленного ими в его душе.

Отмеченные выше литературные параллели к "Перстню" касаются обстоятельств создания, формирования замысла этого произведения. Наряду с ними важно остановиться и на аналогиях, непосредственно входящих в сознание читателя, играющих конструктивную роль в формировании его восприятия текста. Отчетливая "литературность" - одна из важнейших характеристик повести Баратынского. Так, уже отмечена ее близость новелле американского писателя Вашингтона Ирвинга "Саламанхский студент". Однако это сопоставление не является ни единственно возможным, ни основным. В "Перстне" своеобразно препарируется целый ряд "вечных" сюжетов - о магическом кольце царя Соломона, похищенном демоном Асмодеем, о договоре человека с дьяволом (в фаустовском его варианте), о вечном скитальце грешнике Агасфере.

Прием ассоциативных сопоставлений, "наложения" персонажей и ситуаций собственного произведения на широко известные образы и сюжеты - один из распространенных в романтической литературе, где он становится способом прояснения авторского замысла, выявления его философской перспективы. Сближение с образами Мельмота, Фауста, Агасфера позволяет Баратынскому поддержать ощущение загадочности Опальского, оно в определенном направлении формирует читательские ожидания, пока, наконец, не возникает наиболее точная, хотя и неожиданная ассоциация Опальский - Дон Кихот, дающая ключ к концепции произведения. Своеобразие же "Перстня" проявляется в том, что это итоговое сопоставление не отменяет и прежних аналогий с названными персонажами, варианты судеб которых были пережиты безумным героем в его воображении.